Писатель Евгений Гущин много лет был охотником в сибирской тайге. У него много страниц повестей и романов посвящено именно этому периоду жизни — наблюдениям за природой, изучению лесных обитателей, повадкам животных, привычкам их, хитроумию, умению жить по таёжному закону, понимать как других зверей в лесу, так и живущих неподалёку людей. В приведённом здесь отрывке писатель рассказал о волчьих следах, которые постоянно обновлялись вокруг таёжной избушки, где промышлял зверя герой романа. Эти следы мало волновали охотника, поскольку он понимал, что они принадлежат проходным диким животным, то есть, не постоянным обитателям этих мест.
Но однажды, на ежедневном обходе своего участка охотник увидел совсем другие следы. Они тоже были свежими, но здесь звери вели себя как дома, они торопились, буквально летели, как говорят охотники — на махах. Увидел он по следам, и какое животное волкам удалось отбить от стада и кого они теперь всей стаей гнали по тайге. Это был марал, молодой, мощный и сильный. Много мяса. Будет у волков пир. Ведь у марала — таёжного оленя — мясо-то какое вкусное! И тут охотник совершил огромную ошибку. Он решил, что может потягаться с целой стаей диких животных и забрать их добычу, перехватив марала ещё до той засады, которую приготовили ему волки, или даже после того, как марал в неё попадёт. Охотник проверил патроны, свистнул своего Дымка — помесь лайки и волка — и двинулся через перевал стае наперерез. Самые интересные книги о животных написали сами охотники. И о том, что было дальше, писатель гораздо лучше расскажет сам.
Евгений Геннадьевич Гущин
Отрывок из романа «Ведьмин круг»
Бесснежные, острые вершины скал уже подступили совсем близко и чётко просматривались. Богдан скатился в небольшую ложбинку, откуда к подножью следовало подходить уже скрадываясь. И тут Дымок чуть не повалил хозяина, резко метнувшись вбок, туго натянув капроновый шнур сворки, привязанный к ремню патронташа. Богдан повернул голову в сторону собаки и увидел: чуть ниже по склону, мелькая за кустами низкорослого чапыжника, навстречу ему беззвучной тенью огромными прыжками нёсся крупный марал-рогач, то по грудь увязая в снегу, то взвихриваясь над сугробами. В одно мгновение рогач пронёсся мимо. Просквозил в такой близости, что Богдан различил тугие струйки пара, бьющие из нервных ноздрей, услышал запалённое дыхание, даже, казалось, ощутил кожей лица холодок снежной пыли из-под копыт.
Ошарашенно проводив взглядом рогача и мысленно отметив, что волки с загоном где-то прокололись, Богдан обернулся на новый беззвучный рывок Дымка и тотчас же увидел самих волков. Три серых зверя, вытянувшись один за другим, на махах летели по следу только что скрывшегося за Богдановой спиной марала. Далеко внизу ещё пара волков, пурхаясь в снегу между одиночными кедрами, наискось вывершивали склон, забирая всё выше и выше. Они, видать, отлёживались в засаде или подстаховывали загонщиков сбоку и теперь огибали рёлку, спеша выйти вперёд и обрезать добыче путь к ближайшему скальному отстою, куда он взлетит словно на крыльях, этот изнурённый погоней марал, и будет стоять на безопасной, недоступной для хищников высоте хоть сутки, хоть двое, пока волкам не надоест его ждать. Та дальняя пара Богдана не заботила, он глядел на трёх ближних, что летели прямо к нему, расстелившись по склону, и ему стало неуютно от их стремительного приближения.
Волки не сразу увидели человека. Снизу его прикрывали заросли чапыжника, да и стоял он неподвижно, словно сухостойная колодина. Но едва звери вылетели на чистину, где чапыжник редел, как передний зверь, будто ткнувшись в невидимую преграду сбился с маха, упёрся вытянутыми перед собой передними лапами, тормозя, и, не удержавшись, зарылся мордой в снег. Бегущие следом едва не смяли головного. Буровя снег лапами, проехали на хвостах, но сразу же вскочили, как если бы их подбросили, и опытно разбежались веером. Ощерившись и вздыбив костлявые хребты, они обходили Богдана с трёх сторон, постоянно перемещаясь с места на место, не подступая к нему слишком близко. Казалось, они ожидали ещё кого-то в подмогу и держали его.
Дымок остервенело лаял, натягивал шнур сворки, но не слишком ретиво — не дурак оказался, понял, с кем свела его судьба, и часто, с надеждой оглядывался на хозяина. Недоумение и досада читались в преданных собачьих глазах. А поскучневший хозяин стоял недвижимо, не сдёргивая с плеча ружья и в растерянности размышлял: почему они не убегают? Почему не боятся? Это было непонятно и как всё непонятное — пугало. Богдан привык к древней, как сама охота, закономерности: зверь убегает, охотник догоняет потому, что сильнее. Так было всегда. Но теперь, выходит, выпадал случай не совсем обычный. Волки сами держали охотника, и, стараясь не выказать страха, тот краем глаза следил, чтобы звери не зашли со спины. Он чувствовал наворачивающуюся опасность. Стая тут далеко не вся, остальные звери могли появиться каждый миг бог весть с какой стороны, и тогда они осмелеют больше.
Ружьё волки вынудили-таки сдёрнуть с плеча. Богдан держал его наизготовку, сняв с предохранителя и положив онемевшие от холода пальцы на спусковые скобы. Сгорбатившись, звери нахально гарцевали почти рядом, кружа шагах в двадцати от него и уходить не собирались. Богдан словно заведённый крутил головой, чтобы ни одного не терять из вида, а стрелять остерегался даже в воздух. Он уже подробно разглядел зверей и различал их. Двое были самцы, но не матёрые, а только входящие в пик зрелости переярки. Оба рослые, крепко сбитые, шерсть блестящая, густая, с голубоватым металлическим отливом по ости. Красивые, сильные волки, чёрт их забери, в них ощущалась скрытая мощь стальной пружины. Сталью и окрасом они походили друг на друга и даже держаться норовили вместе. Похоже, однопомётники. Третья была волчица. Не старая ещё, тоже рослая, с изящной головой и аккуратными белыми клыками, которые в «улыбке» постоянно демонстрировала человеку. Она вполне годилась переяркам в матери, а скорее всего так и было.
Волки водили вокруг охотника и его собаки жутковатый хоровод, кружили, постоянно меняясь местами и не сбиваясь в кучу. Очень грамотно держали они человека. Если один переярок маячил спереди, другой обязательно заходил сбоку, а волчица старалась оказаться сзади, за спиной. Трусцой перемещались они на прямых ногах, не давая поймать себя на верный выстрел, подстраховывая один другого. А неверный выстрел, как Богдан понимал с ясностью, исключался. Перезарядить ружьё он в таком раскладе просто не успеет. Да ещё подвалят остальные.
Игра затягивалась, и далеко не в пользу человека. Добром для него она кончиться не могла. Это Богдан понимал.
— Однако, пора линять, Дымок. Пока вся кодла не собралась, - тихо вымолвил Богдан, нервно усмехаясь, подбадривая и себя, и умного пса, который в общем раскладе тоже разобрался и уже не лаял, а лишь надсадно рычал и жался к ногам хозяина.
— Ну что ж, была не была! - отчаянно проговорил Богдан и вскинул ружьё, поочерёдно ловя на мушку то одного, то другого переярка, маячивших по бокам. Пальцы подрагивали на спусковых скобах. - Линяйте и вы! Ну! - крикнул он громко и зло.
Оба переярка сгорбатились ещё сильнее, будто надломились. Поджав к головам уши и приопустив хвосты, угрожающе скалясь, они спятились на пару шагов и снова замельтешили из стороны в сторону, меняясь местами, но ближе пока не подходили.
«А где же матёрая?» - с беспокойством подумал Богдан и начал разворачивать лыжи, не сводя ствола с переярков.
Волчица металась сзади, ослепительно щерясь,прикрывая собою его лыжню к вершине перевала.
— Ну и подлая же натура. Вечно за спиной, - прохрипел он, с яростью глядя в глаза волчице. Держа ружьё правой рукой, стволом за спину, левой Богдан вынул из ножен самодельный охотничий нож. Поднял над головой холодно блеснувшее длинное лезвие. - Пошла вон, стерва! - хрипло крикнул он, чувствуя, как сквозь кожу льдистыми иглами прорастает ужас. И двинулся вверх, прямо на волчицу, подталкивая кобеля носками лыж. Богдан уже отчаялся, приготовился пустить в ход и ружьё, и нож. Два пулевых патрона он вырвал из патронташа и готовно держал в зубах. Вот только руки окоченели, плохо гнулись пальцы. При нужде в них может не оказаться нужного проворства.
То ли блеск ножа подействовал на волчицу, то ли взяла своё крайняя решимость человека, но волчица, хотя и с явным нежеланием, однако отбежала в сторону, тем самым пропуская его к перевалу, к его промысловому, накатанному путику.
Повеселевший Дымок натянул шнур, потащил хозяина в гору. Богдан держал ружьё стволом назад, поводя им по сторонам. Сам же изо всех сил наддавал вперёд, затравленно оглядываясь, но страх уже приотпустил его, и теперь он стыдился и собственной собаки, и самого себя. Видел бы эту картинку кто из знакомых охотников, вот было бы смеху в посёлке! Как же, невидаль: волки охотника гонят! Он бы и сам посмеялся над собой, да пока было не до смеха. Надо ещё уйти.
Звери брели за ним в некотором отдалении, провожали до самой седловины перевала, но уже не угрожали ему, прижухли. Понимали, видно, что проиграли. Они совсем отстали, когда Богдан встал, наконец, на свой путик и покатил в распадок домой.
До избушки добрался быстро, всё ещё не веря в избавление. Его колотил нервный озноб. Сбросил лыжи и только тут, перед порогом зимовья, хватился, что оставил за перевалом каёк, выструганный из стволика рябины, с которым тайговал сезонов семь. Наверное, воткнул в снег, да и забыл про него, когда подбежали волки. Жаль, без кайка в горах совсем худо. Вверх лезешь, помогаешь себе кайком. Вниз катишься, кайком рулишь и притормаживаешь. Уму непостижимо, как скатился с перевала без кайка и не расшибся об лесину. Надо новый вырубить, временный, пока тот отыщется. А за старым придётся идти. Жалко его. Надёжный и верный, да и примета плохая, если каёк теряешь.
Вынул из кармана рюкзака двух белок, снятых утром, в начале обхода, занёс в избушку, бросил каменно-твёрдые тельца зверьков на пол к печке, чтобы размёрзлись. Горько усмехнулся, глядя на добычу. Вот какой денёк преподнесла ему судьба в наказание за жадность. Намеченный на сегодня путик не довершил, капканы на соболей и жёрдочкм с беличьими петлями остались непроверенными. Как бы мыши и птицы не потравили то, что попалось. Настроение — хуже не придумать, а впору радуйся: легко ещё отделался. Целым ушёл. Ну что же, ладно. Надо подумать, как жить дальше с этими соседями. Леший бы их взял...
Принёс ведро воды из незамерзающего родника, сочащегося из-под скалы около избушки. Затопил печку, поставил на огонь чаник и кастрюлю — варить суп на завтра. И чтобы отвлечься от тягостных дум, да и день бы не совсем пропал даром, занялся Богдан хозяйственными нуждами. На которые в рабочие будни не остаётся времени и за которые он обычно брался лишь в воскресенье, давая ногам отдых от таёжных крутяков и буреломов. Расколол несколько толстых, в обхват, кедровых чурок, нарезанных бензопилой ещё осенью в пору шишкования. Сложил дрова в поленницу с надветренной стороны, куда не надувало много снега. Нащепал смолёных лучин для растопки — на две недели должно хватить. Подконопатил мох между брёвнами стен, где курчавился куржак от выходящего тепла. Нарастил и утрамбовал снежную завалинку под окном, забив мышиные норы, а в само окно вставил новый кусок полиэтилена, взамен проклёванного птицами. Покончив со всем этим и чувствуя удовлетворение от сделанного, вернулся в избушку. Там он, переодевшись в сухое, повесил над печкой сушить одежду и обутки. Подмёл пол, перемыл посуду, потом заряжал патроны и из садоводческой дустовой шашки делал дымовые пакеты — для выкуривания соболей, загнанных в колодины и дупла деревьев. Поужинал, покормил собаку, покурил.
Смеркалось. И он засветил лампу. И только сел на чурку возле печки обснимывать размёрзшихся уже белок, как Дымок с рычанием вылетел из-под нар к двери. Но не усердствовал кобель, не скрёб когтями дверь, просясь наружу. Он и рычать перестал, наклонял голову то на один бок, то на другой — прислушивался к тому, что происходило снаружи. Глянул на притихшего хозяина и опустил лобастую голову, замер.
С воли донёсся близкий и настойчивый волчий вой, резанувший Богдана по сердцу. Такой неожиданный и сильный, с басовитой хрипотцой в зачине, вой всеобъемлюще наплывал, мощно возносился над округой, поднимаясь до пронзительной щемящей высоты, легко проникая сквозь дверь и брёвна стен, сквозь мутновато синеющее оконце в тёмное, закопчённое чрево избушки, острым буравом ввинчиваясь в душу.
Озноб пробежал по телу. Богдан понял, это к нему. Его вызывали, и отсидеться за стенами было никак нельзя. Достоинство человека и охотника не позволяло. Хочешь не хочешь, а иди.
Бросил на пол белку и поднялся с чурки. Ружьё, как и лыжи, Богдан всегда оставлял снаружи, чтобы не отпотевало в тепле и не ржавело. Вешал стволом вниз на гвоздь, вбитый в стенку. Нашарил у порога топор, оттолкнул от двери рвущегося на волю Дымка и вышел, плотно притворив за собою дверь.
>Солнце закатилось при ясной и прозрачной, словно тонкая льдинка, луне. Ранние сумерки опускались в таёжный распадок, окутывая густеющей синевой и дальние, вполнеба контуры гор, и тёмные кедровники урочища, сузив весь видимый мир до круглой поляны, лежащей шагах в тридцати от зимовья. На молочно-белом снегу поляны, как бы нарочно, с неведомым Богдану смыслом, выпукло подсвеченной сверху отражёнными лучами ушедшего дня и блёклой ещё луной, синими тенями сидели волки. Семь штук.
— Разбираться пришли? Ну вот он, я, - проговорил Богдан, мельком оглядевшись, после чего отступил от двери, сжимая в руке топорище. За спиной на стенке висело ружьё. Его обнадёживающую силу Богдан ощущал даже кожей. Он мог в любое время обернуться и сорвать с гвоздя ружьё, сохранившее в стволах картечь ещё с перевала. Но это оставлял на крайний случай, как и бегство в избушку. Зачем бежать? Он у себя дома. Мог бы и без топора выйти, с голыми руками.
Волки на появление Богдана никак не отозвались. Не вскочили, не забегали, они даже не шевельнулись. Оставались некоторое время неподвижными и бесплотными тенями. Потом сидящий впереди остальных сородичей матёрый зверь с мощной грудью и с такой широкой опушью воротника, что голова с коротко торчащими острыми ушами казалась несоразмерно массивной, с показной медлительностью поднялся на все лапы и, глядя Богдану в лицо, резко и зло завыл. Из приоткрытой пасти закурился лёгкий парок, возносясь над волчьей головой и там исчезая.
Похоже, это был сам вожак. Богдан узнал голос, это он вызывал его из избушки. Ну что ж, очень даже серьёзный зверь, ничего не скажешь. Ладно ещё, не подоспел к своим на перевале, маралом был занят. Этот не отпустил бы так просто, нет. Богдан оцепенело глядел на вожака, выводящего древнюю и зловещую песню, от стонущих переливов которой в смертельной тоске леденело не только его сердце. Кажется, всё живое и неживое в округе сжалось и замерло в стылой мгле. Задирая морду всё выше и выше, к тонкой льдинке луны, кося на Богдана неотрывно мерцающим глазом, вожак не просто выл, это был крик вызова. Теплокровный же, как и человек, но лишённый дара речи, волк кричал человеку с болью и злобой. Богдан улавливал в вое и сиротскую жалобу, и укор, и протест, и прямую угрозу. Много уже передумавший в избушке, Богдан молча слушал, ясно понимая звериный язык вожака. «Слушай, парень, ты почто такой-то? Или мы хоть раз перешли твой рабочий путик? Помешали на зиму добыть марала? Соболя из капкана сожрали? Белку сорвали с жёрдочки? Никогда мы тебе не мешали, сам знаешь. Зачем же ты обрезал наш гонный след и помешал добыть еды? Гляди, парень, на зло ответим злом. Спокойно жить не дадим. Шибко пожалеешь...»
А ведь и правда, не помнил Богдан, чтобы волки где-то перешли его путик или хотя бы приблизились к нему вплотную. Никогда он на волков не обижался, грех жаловаться. Рысь — та может ограбить капкан с добычей. Известно, кошачья порода — пакостливая. О росомахе и говорить нечего — на любую гадость способна криволапая. И медведь горазд вредить промысловику. Один древесный капкан на белку, вбитый в ствол лесины, медведь по осени так шибанул лапой, исковеркал ровно кувалдой. Не глянется медведю всё чужеродное в тайге, вот он и рушит всякого рода ловушки, которые на пути встретятся. Не прочь и в избушку залезть. Там он не столько сожрёт, как перепортит и перепотрошит все припасы, форменный погром учинит. Медведь ревностно оберегает границы своих кормовых угодий и признаёт только силу. Года два назад, осенью, шишковал Богдан и приметил на стволе молодого кедра свежий задир медвежьих когтей. Крупный был мужик, высоко пометил. Богдан едва дотянулся рукой и то привстал на цыпочки. Подтянулся на ветке и ради забавы сделал топориком затёс на ладонь выше медвежьей меты. А потом, проходя здесь же через неделю, обнаружил, что мужик в шубе после него побывал тоже и исцарапал кору выше его затёса. Всю чернотропную осень они заочно соревновались: кто выше? В конце концов, Богдан влез на дерево и оставил затёс на недосягаемой для зверя высоте, и тот то ли не раскусил хитрости и поверил, что соперник столь огромного роста, а может, и открыл обман, но отступился, ушёл прочь из тех мест.
Много бы забот приносил медведь охотнику зимой, да Природа-творительница, видать, в самом начале спохватилась, что через край много дуроломной силы отпустила своему неразумному дитяти, стала упрятывать его в берлогу почти на полгода. Пускай этот зверь с немереной силой, наивный, коварный, трусливый и бездумно отчаянный, мирный и злобный одновременно отоспится в тишине и покое, дабы и сама Природа и все окружающие смогли отдохнуть от беспокойного творения.
Если медведь верит только в свою силу, то волки сильны сообществом, а сообщество держится на жёстких законах и уложениях, возникших для того, чтобы выжить всем вместе. В волчьей семье-стае каждый знает своё место и безнаказанно его не изменит по своей прихоти. Каждая стая имеет свои угодья, и волки признают охотника как неизбежную соседствующую силу, уважают его право на территорию и стараются, чтобы не только следы, но и интересы не пересекались. Издревле пришли к мудрой истине, не стареющей до сих пор: выжить можно только умело соседствуя с охотником на одних промысловых угодьях. Поэтому коренные волки первыми с охотником ссориться не желают. Проходные, бывает, разбойничают, но разбойник и есть разбойник. Какой с него спрос, они есть и среди людей.
Со своей стороны и Богдан много лет назад, в первый же самостоятельный промысловый сезон ощутил в тайге таинственный, понятный всему живому уклад, которого надо придерживаться для своего же спокойствия и безопасности. Позже узнал и другое: оказывается, зверь всегда чувствует, когда он прав и когда не прав. Да что говорить о тайге, если даже в родном посёлке зверовые лайки ведут себя сообразно древнему укладу. Есть у них там места, так сказать, общего пользования. Взять хотя бы небольшую площадь возле лесокомбинатовской столовой и магазинов. Издавна там собирается множество разномастных собак. На этой ничейной, в собачьем понимании, территории хвостатое племя обретается вольготно. Кобели здесь, если между ними ещё не выяснены отношения или тянется давняя вражда, могут схлестнуться на равных, не боясь, что кто-то из людей вступится за того или другого. Но тот же Дымок, каким бы крепким и опытным в драках ни был, а неуверенно держится на чужой улочке в окружении тамошних собак. Пускай они поменьше и послабее, всё равно Дымок старается убраться оттуда поскорее. Он лишь огрызается, отбивая нападающих, но ни одну собачонку не придавит. Понимает, что крутится в чужих владениях и право не на его стороне. Вот так и волки. Уважая право охотника, они требуют уважения своих прав и от него. Именно сознавая собственную правоту, пришли они к человеку требовать ответа. И ответить он обязан, если собирается тайговать дальше. Таков закон.
Не по себе стало Богдану, совестно. Ведь что получилось: шёл по делу проверять законный путик, а увидел, что можно поживиться чужим и не устоял, соблазнился. Жадность глаза затмила, на воровство склонился. Да это и есть воровство. Не важно, у кого крадёшь, у человека или зверя. Суть одна. И таёжный уклад корыстных не жалует. Вспомнилось, пацаном ещё был желторотым, взял его отец с собой шишковать. И нашёл Богдан неподалёку от стана, в дупле кедра, беличью кладовку с орехами.
— Батяня, гляди-кось! - звал он отца звонким и радостным голоском. А сам горсть крупных, отборных орехов из дупла уже в карман засовывал. И тут подошёл отец. Ни слова ни говоря, сломил гибкий прутик таволожника, жогнул прутом сына по руке раз, другой да третий. Слёзы так и брызнули из глаз.
— За что, батяня?!
— А не воруй, не воруй. Ты есть хочешь? Вот и они хотят. Потому, как живые. Положи орехи назад.
Как давно это было... Сам уже седеть начал, а отцовская наука впрок не пошла. Через мнорго лет опять уличили его в воровстве. На этот раз сами звери.
Вожак довершил свою песню, вытянув конечную её нить, казалось, до самой луны. И когда там, в мглистой высоте истаял истончившийся звук, волк прямо и выжидательно уставился на человека, сомкнув пасть. Зверь ждал отклика.
- Ладно, ребята... виноватый я, - заговорил он негромким, скорбным голосом. - Не держите зла. - Опустил покорно голову, вздохнул, винясь и перед зверями, и перед самим собой.
Когда он, подняв голову, снова взглянул на кружок поляны, то увидел, что бледный, отражённый свет над нею уже погас, осталось лишь синеватое, призрачное мерцание. Ещё мгновение назад её ясно очерченные края вдруг размылись. На молочно проступающем из загустевших сумерек снегу волков уже не было. Исчезли их синие тени. Мороз схватывался с чистого неба. Звёзды приблизились и засияли ярче. Стало слышно, как постреливали от стужи деревья и стеклянно лопалась наледь в ручье.
Вот такая штука приключилась с Богданом совсем недавно. Сильно он переживал, и в первые дни с опаской ходил на путики. Собаку, из предосторожности, далеко от себя не отпускал. Боялся, утащат или уманят кобеля. Однако, ни самих волков, ни их следов больше не встречал. В тот вечер, перед избушкой, Богдан не только произнёс повинные слова, а ещё и сознательно принял позу покорности, хорошо понятную волкам, и они оставили его в покое. Верили в обоюдный договор.
