Летучая мышь
Сборник «Животные и их жизнь», 1908 г.
Статья по Н.П. Вагнеру
Днем природа действует резко, осязательно для глаза и слуха. С восточной зарей пробуждается ее неугомонная деятельность и целый день слышится она, выраженная множеством звуков, песен и криков животного мира. Но снижается к западу солнцеи глохнут звуки, замирая постепенно с последним мерцанием сгоревшей зари. Замолкло певучее племя, расселось по веткам, попряталось в чащу, листву кустарную, и спит, завернув под крыло утомленную голову. Только немногие крики и песни, потерянные днем среди общего нестройного хора, выступают теперь ярко среди общего затишья. Громче слышится теперь бой перепелов, громче кричит дергач на раздолье, и далеко несется по наемной луговине его резкий, трескучий крик. В темных рощах, в частых кустах раздались трели соловьев, и наперебой, в перелив льются их песни, несутся на встречу проснувшейся ночи, а с ночью проснулась и новая жизнь. Не дремлет природа, но не криками сказывается теперь ее деятельность, – безмолвно, тайно творит она свое дело.
В глухом овраге проснулась сова, встряхнула перо и зорко глядит в сумрак, легший на долы. Проснулись и сыч и филин, ненавистники света, и широко распустили райки своих глаз, собираясь лететь за заснувшей добычей. Вывела из логовища детей волчица, и фосфорическим огнем зажглись ее глаза. Вылез из норы и хорек, и фыркает носом, жадно нюхая ночной ветер, – не принесет ли он залог живой добычи, не пахнет ли он теплой, горячей кровью? – А там, на широкий, цветистый луг слетелись стаи ночных мотыльков, и с легким шумом, как журчанье далекого ручья, вьются над цветами, высасывая из них сахаристые соки. На прибрежье широкого пруда, в сумраке нависших кустов рассыпались зеленые искры, засветились Ивановы червячки. В дупле старой липы слышится писк, проснулась в нем семья летучих мышей, и вот показалась одна – вспорхнула, летит неслышным полетом, за ней другая, третья… все понеслись, стелются, вьются над водой, режут воздух, как резвые ласточки.
Остановимся здесь. Не окинуть взглядом общей картины ночной деятельности природы, не обнять беглым взором всех ее проявлений, – проявлений чудно разнообразных, глубоко занимательных. Остановимся же на летучей мыши, как на существе, невольно притягивающем наше внимание во время вечерних прогулок: познакомимся с ним поближе, поищем в нем пищи для нашей любознательности.
Общий облик летучей мыши имеет в себе что-то отталкивающее для непривычного взгляда. Нет ничего привлекательного, грациозного в ее маленькой тупорылой головке, с прямо торчащими, большими ушами, посаженной на короткую шею. Как-то странно, отвратительно топорщатся с боков ее кожистые крылья. Что-то неприятное, уродливое видится в ее неуклюжей посадке, во всех движениях, и только в воздухе, на лету эти движения делаются плавными и резвыми. Но и в полете ее, в самой плавности движений чуется что-то пугающее. Неприязненно действует на робкое воображение появление в вечернем сумраке этого странного, загадочного существа с его неслышным полетом. Здесь, вероятно, кроются причины, включившие летучую мышь в число образов народной демонологии. Она почти неразлучная спутница колдунов и колдуний, она непременный член шабашей. Крылья ее – неотъемлемая собственность всего летающего мира нечистой силы...
Но другими глазами смотрит натуралист на летучую мышь. Помимо ее неизящного образа он видит в ней живого члена вечно живой природы, члена, не бесцельно созданного; он видит в ней олицетворение идеи летания в классе зверей, видит во всех ее органах стройное согласие, гармонию, приспособление к общей цели, и невольно увлекается, сочувствует этому неуклюжему существу.
Этим-то взглядом, добытым изучением фактов, а не взглядом мечтательной фантазии мы посмотрим на летучую мышь. Нас пугают ее кожистые крылья, их безобразная форма с вырезками на нижнем краю и торчащим, когтистым прибавком на вершинном угле; мы привыкли встречать эти крылья на изображениях духа тьмы, драконов и всяких чудовищ. Примемся же сперва за эти крылья и попробуем оттягать их у нечистого мира. Но, прежде чем мы это сделаем, я не лишним считаю сказать, что общая организация летучей мыши вовсе не далека от организации нашей: она отделена не больше, как рядом всех форм обезьян, проходя которые организм наш, постепенно понижаясь в совершенстве, снизошел до форм шерстокрылов и летучих мышей. Все прочие формы животного мира стоят ниже этих зверей. После этой оговорки не покажется удивительным, если мы сравним, поставим рядом уродливое, безобразное крыло летучей мыши и изящную руку человека. Стоит только взглянуть на скелет того и другого органа, и сходство между ними станет очевидным, поразительным, так что мы невольно придем к заключению, что крыло летучей мыши есть ничто иное, как наша собственная рука, приспособленная к летанию. Это приспособление выразилось более или менее во всех частях крылового костяка. Сильные ключицы здесь вытянулись и изогнулись наподобие ключиц птичьих. Лопатки также удлинились, хотя не в такой степени, какую мы видим у птиц. Обе пары этих костей, крепко связанные, составляют надежную опору для прикрепления плечевых костей. В сочленовые ямки лопаток вставляются головки их таким образом, что круг их движений почти ничем не отличается от поворотов наших рук. Локтевые кости, – локоть и луч, имеют здесь большое отличие от наших. Движения их ограничены, обороты очень слабо связаны присутствием крыловой перепонки. Природа обусловила эти движения, ограничилась развитием здесь только одной лучевой кости, и срастила с ней плотно небольшую кость локтя, тогда как у человека обе эти кости достигают одинакового, полного развития и, свободно обращаясь друг около друга, свободно двигаясь в сочленении с плечевой костью, дозволяют нам совершать почти полный круговой оборот. Летучая мышь не может перевернуть крыловую кожу так, как мы повертываем наши ладони, она лишена этого движения, совершенно для нее бесполезного и даже вредного при ее полете. Будь другое устройство локтевых костей, будь устройство, подобное нашему, – крыловая перепонка могла бы невольно перевертываться при летании, мешать ему и даже разорваться. Этого оборотного движения, этого перевертывания крыловой поверхности с одной стороны на другую лишены также, и вследствие той же причины, крылья всего летающего животного мира. В локте и плечевой кости летучей мыши мы встречаем еще другую особенность, также обусловленную летанием: это особенное удлинение локтевой головки и особенный выросток на головке кости плечевой. Это устройство мешает полному разгибанию сочленения, мешает костям локтевым и плечевым вытягиваться в одну прямую линию, как в наших руках, и, наоборот, заставляет эти кости образовывать постоянно угол в своем сочленении. Такое строение вызвано необходимостью дать большую крепость сочленению при движениях крыла назад, когда мышь, ударяя им воздух, дает телу поступательное движение вперед. Это самое сильное движение при полете, и чтобы еще более обезопасить сочленение, которое могло бы пострадать от него, природа укрепила его и спереди: она связала кости луча и плеча, хотя растяжимою, но крепкою кожей. Таким образом, с одной стороны, разгибу сочленения мешают сталкивающиеся выростки локтя и плеча, с другой – связка. То же самое устройство мы видим в крыльях птиц, те же выростки, ту же кожу.
Известный ученому миру физиолог прошедшего века, болонский профессор Спалланцани, делал опыты над летучими мышами. Он выкалывал им глаза, заливал их сургучом и, разрушив с таким методическим варварством орган зрения этих бедных животных, пускал их в комнату, в которой было только одно отверстие, едва достаточное для их вылета; мыши обыкновенно делали несколько кругов по комнате, и, не задев крыльями ни за стены, ни за потолок, вылетали через отверстие. Опыты привели Спалланцани к заключению, что у летучих мышей должно быть особенное шестое чувство, позволяющее им, помимо органов зрения, даже в темноте различать предметы. Это чувство действительно существует, но только оно не особенное и не шестое, а то же самое пятое чувство осязания, которое находится и в пальцах нашей руки. Крыловая перепонка летучей мыши состоит из двух кож, чрезвычайно тонких, между которыми распределено множество кровеносных сосудов, питающих их, рассыпано множество нервных нитей, доведенных до самых мельчайших разветвлений. С помощью этих-то нервов, с помощью нервной сетки, образованной из них, и благодаря тонине кожи летучая мышь может осязать предметы, не касаясь их, может судить об их относительной плотности, не дотрагиваясь до них своим крылом – рукою. Пустите в комнату птицу, разумеется не ручную, – первым делом ее будет лететь сломя голову и удариться с разлету в оконное стекло; потом, опомнившись от удара, она будет биться на окне опять и стукаться лбом в то же стекло. Пустите бабочку, шмеля, жука, – будет то же самое; но не то будет с летучей мышью: стекло ее не обманет, подлетит она к нему, да и повернет тотчас же прочь, и то если опыт будет сделан вечером, а днем она и не обратить на окно внимания, – ей нужен не свет, а воздух; воздух ее среда, ее родная стихия; днем, напротив, она будет искать темного уголка, где бы спрятаться можно было ей поскорей от ненавистного света, раздражительно действующего на ее слабые глазки. Взамен этого, неспособного для дневной жизни, органа зрения природа и усилили здесь развитие чувства осязания, распределив его в широкой плоскости летательной перепонки.
Вследствие этого приспособления к летанию, летучая мышь делается в воздухе полной хозяйкой своих движений, тогда как, наоборот, движения ее на суше теряют развязность. Это приспособление отняло свободу у перемещения вне ее воздушной жизни; природа не могла связать здесь, как у птиц, одинакового развитии движений, как на земле, так и в воздухе, не нарушив общего плана творения, не разрушив связи, которая существует между организацией летучей мыши и организацией обезьяны.
К перемещению на земле летучая мышь прибегает только в крайнем случае, как к движениям, для нее затруднительным, несвойственным ее организму. Странны и неуклюжи эти движения; для них в передних оконечностях летучая мышь имеет только один палец, тогда как все прочие, обтянутые летательной перепонкой, мешают им. При этих движениях она первоначально вытягивает которую-нибудь руку и зацепляет крючком-когтем большого пальца за неровности почвы; затем, сгибая сочленение, притягивает все тело вперед, подталкиваясь сзади ногой, диагонально противоположной руке, употребляемой для движения. Перемещая попеременно и попарно оконечности, она движется, таким образом, медленно, уродливо, по двум ломанным линиям, образующим ряд перекрестных диагоналей. Пальцы ее ноги (в числе 5) почти равной длины, сочленены в одной плоскости и представляют довольно надежную опору при этих движениях. Но они служат для других, более важных назначений. Зацепляясь крючковатыми когтями этих пальцев за неровности в дуплах, за трещины камня или стены, летучая мышь свешивается головой вниз и спит в этом положении. Это ее любимая поза в состоянии покоя: пользуясь только ею, она может быстро, свободно развернуть свои крылья, может быть всегда готова к полету. Напротив, сидячая поза для мыши утомительна: в ней она должна или лежать на брюхе, или упираться всей тяжестью тела на ручные кисти и ступни. В этой позе она так же жалка, как рыба, вытащенная из воды.
Летучая мышь, подобно сурку, проводит зиму в летаргическом сне, что есть следствие ее теплокровности, быстрого кровооборота, и, отчасти, рода пищи. Теплые майские или июльские дни пробуждают мышь от этого оцепенелого состояния; деятельность ее снова возвращается, и в первый ясный теплый вечер она вылетает за добычей. Для нашей средней полосы России этот вылет бывает между 7 числом мая и 4 июня. Неловок и вял этот первый вылет, не отлетает далеко мышь от своего зимнего убежища, как будто пробует свой полет, как будто расправляет свои члены, отекшие от долгой зимней спячки. Но в тот же или на другой вечер она сделается уже действующим членом вновь ожившей природы, и полетит на знакомые места, как бы приветствуя их своим пискливым криком. Впрочем, крик этот можно скорее назвать скрипом, чем писком, – изредка слышатся в нем какие-то полуметаллические ноты. Вообще, мне удалось заметить только два отличия в ее голосе. Оба состоят из однотонного повторяющегося скрипа, вся разница в силе тона и быстроте повторений: одно, когда она носится над водой, выглядывая летающих насекомых; другое есть крик угрожающий, который она издает при нападении, широко раскрыв свою пасть. Этот крик состоит из ряда чрезвычайно быстро следующих один за другим, как бы дрожащих звуков, и происходит, вероятно, от быстрого выдувания воздуха из легких чрез гортанную щель; от этого крика сильно дрожит не только надгортанный хрящ, но и вся видимая полость глотки и зева. Этот крик есть лай собаки, хорька, но состоящий из пропорционально слабейших звуков, повторенных чрез несравненно более короткие промежутки времени.
Первые вылеты летучей мыши бывают непродолжительны, и ей сначала нужно не много пищи, но длиннее и длиннее становятся теплые летние вечера и, наконец, сливаются с теплыми утрами, – вся ночь превращается в светлый, ясный вечер: едва смеркнется в коротком промежутке между восходом и закатом, и снова заря, и снова светает. В эти-то длинные, дивно-прекрасные зори летучая мышь вылетает дважды: сперва она показывается около 10 часов вечера, и летает вплоть до полуночи, затем предается двухчасовому отдыху, для чего не летит в дупло, составлявшее ее зимнее гнездо, в котором она и теперь проводит день с другими собратьями, но ищет поблизости от добычливого места какого-нибудь убежища; нередко залетает она по этому случаю под своды колокольни, под фронтоны карнизов, в срубы колодцев наших домов, под стропила крыш, в слуховое окно и даже в окна наших комнат, раскрытых по случаю чудного вечера. После отдыха мышь снова вылетает в два часа ночи и летает около часу, затем уже возвращается в свой прежний приют на дневную спячку, если только не сделается во время этих вечерних прогулок жертвой какого-нибудь ночного хищника. Главная цель летаний в это время – приискание пищи, которая состоит исключительно из насекомых, – по крайней мере мне не случалось находить другой какой-нибудь пищи в желудке летучих мышей. Ночные кузнечики, дающие знать о своем присутствии громким криком, навозные жуки, роющиеся в своей пище, майские жуки, с жужжанием летающие около деревьев, ночные бабочки и, в особенности, веснянки, постоянно летающие вечером около прудов и озер, по дну которых ползают их хищные гусеницы, завернутые в лиственные трубки, и из которых они сами вышли, превратившись в полный, окончательный образ своего развития: все это составляет пищу летучей мыши, предмет ее поисков и охоты. Пруд и озеро, вообще гладкая поверхность стоячих вод приманивает, кроме веснянок, многих летающих насекомых, нередко делающихся жертвой своей неосторожности; нередко залетает в эти воды пчела, обремененная тяжелой ношей, и слишком понадеявшаяся на силу своих крыльев. На этой поверхности можно зачастую встретить плавающий труп или полуживых, борющихся с водой, жука, бабочку, муравья, которого заманила, в летний дневной припёк, ее прохлада, и ударился он с разлету в эту блестящую поверхность, смочил крылья и не в силах уже выкарабкаться на сушу или взлететь на воздух. Все это делается легкой добычей летучей мыши, если прежде ее не будет склевано рыбой или резной ласточкой: кроме того, самые воды населены множеством видов насекомых, их личинок и гусениц, которые нередко всплывают и держатся на поверхности, в особенности в ночное время. В этом кроются причины, побуждающие мышь кружиться и летать над водой, но и жажда также привлекает ее к воде и, быстро лакая языком, тихо тянет она над водной поверхностью: она пьет ее. В насекомых также должно искать объяснения любимой привычки летучей мыши садиться на разостланные белые ткани; известно, что свет и освещенные предметы приманивают ночных насекомых: бабочки жадно летят на пламя свечи, жуки и двухвостки любят садиться на белые стены зданий и столбы заборов; еще с большей охотой насядут они на разостланную или развешенную простыню; не мудрено, что, гоняясь за ними, мышь также садится на эти предметы. Вообще полет летучей мыши имеет в себе несколько оттенков, а мягкая крыловая кожа делает его совершенно беззвучным: даже при самых быстрых взмахах крыльев нельзя услыхать никакого шума. Весело смотреть на этот полет, когда мышь, после освежительного сна, как бы находясь под благотворным влиянием совершенной нормальности всех отправлений, вылетит на ночную ловитву: какая-то особенная бойкость и зоркость видится во всех ее движениях и поворотах, как-то радостно пищит она, кружась над водой или около деревьев; другим полетом летит она, когда желудок ее уже получит для себя работу, – тихо, плавно стелется она над водой, тянет почти по прямой линии, не делает частых и крутых поворотов и наконец вовсе скрывается восвояси для отдыха и пищеварения.
Мышь, напутанная каким-нибудь стуком, криком или движением незнакомого ей предмета, мечется в своем полете, делает порывистые круги и обороты, сопровождая их усиленным частым писком; но чаще всего она обращается в бегство, улетает, как робкое и трусливое животное.
Летучая мышь мечет одного или двух детенышей. Крылья их развиваются незадолго до рождения; на свет являются эти мышата голыми, слепыми, с непомерно-уродливо-большой головой, вытянутым, кувшинным рылом и явственно образованными зубами. Рожденный мышонок прижимается к матери крыловой перепонкой, натянутой между задними ногами, карабкается по ней и присасывается к ней, при чем она греет его, окутав крыльями. Лишенная возможности устроить теплое гнездо для своего нежного, не защищенного теплым покровом детеныша, она поневоле должна не расставаться с ним. Днем спит она вместе с ним в дупле; – ночью вместе с ним вылетает на добычу, не боится она потерять его и при полете: природа дала ему средство держаться, – ни днем, ни ночью не покидает он груди матери, зацепившись когтями большого пальца за ее крыловую перепонку. Нередко и самец вместе с ней заботится о представителе будущего поколения, и греет, окутав его вместе с матерью в свои крылья. В конце июля или в начале августа оканчивается вскармливание детенышей, и в это время летучие мыши, свободные от обязанностей, которые приковывали их к местам их зимней спячки, к местам их родины, начинают совершать перелеты. В темные августовские ночи тянут они от своих гнезд по всем расходящимся направлениям и появляются на севере, где летом их нет. Эти перелеты составляют только начальные проявления тех правильных перемещений, которые мы встречаем у птиц. Летучая мышь не имеет в них надобности: подверженная летаргическому сну, она может и не лететь в теплые страны, где бы встретила ее новая деятельность, к которой она уже теперь неспособна вследствие особого изменения, совершающегося в ее крови, и обусловливающего для нее зимнюю спячку. Вот почему, отлетев на незначительное пространство от родных местностей, летучая мышь снова поворачивает к ним: кровь зовет ее на зимний отдых в прежнее гнездо. С наступлением холодных ночей, морозных утренников постепенно ограничивается, сокращается число и продолжительность ее вылетов; от температуры воздуха замедляется быстрота ее отправлений: медленнее обращается измененная кровь ее, меньше требуется питательного материала, все движения ее становятся сонными и вялыми, и она закупоривается в конце августа на зимнюю спячку. Целые семьи, общества летучих мышей дружно, мирно соединяются для этого сна в общем убежище. Для этого служат всего чаще дупла старых деревьев, – столетней липы или вяза, а в гористых местах – пещерки и гроты. Зацепившись задними ногами за какую-нибудь неровность, летучие мыши принимают свою любимую позу, т. е. свешиваются головой вниз, тесно прижимаются друг к другу, как пчелы в улье, чтобы усилить температуру общей теплотой их тел и, оцепенев в этом положении, висят все зимние месяцы, пока всесогревающая весна снова не вызовет их деятельности для принятия участия в общем круге летних явлений природы. Понятно, что не всегда суровая зима обходится для них легко: нередко трескучий мороз пробирается и в их убежище, и, проникнув сквозь теплую шелковисто-пушистую шкурку и морщинки крыльев мыши, замораживает ее кровь. Этой жалкой участи всего чаще подвергаются мыши, занимавшие крайнее место в группе; их окоченевшие трупы уже не проснутся к новой жизни, не отогреет их чудно-живительная теплота весеннего солнца.
Летучая мышь, как и всякое животное, имеет своих неприятелей, из которых одни сосут только ее кровь, оставляя ей жизнь, другие же съедают летучую мышь целиком. К последним принадлежат: сова, филин, ловящие летучих мышей на лету, и всякий хищный зверь, которому удается забраться в дневное их убежище; к первым же принадлежат породы особых летучих мышей, подковоносов, которые заменяют в наших умеренных странах вампиров, этих крупных кровососов стран тропических. Но в нашей средней полосе летучая мышь избавлена от этого неприятеля: подковоносы составляют принадлежность более теплой, южной полосы (Кавказ, Крым, средняя Германия). Мыши эти несколько больше обыкновенной, на носу их находятся странные листообразные придатки в виде лошадиной подковы, от формы которой они и получили свое название. Они летают ночью, начиная с полуночи до 2-х часов, и в это время сосут кровь заснувших животных, в особенности птиц, а всего чаще нападают на голубей. Подлетевши без шума к спящему животному, они прокусывают ему кожу, обыкновенно на шее, и сосут, держась налету, вытекающую из ранки кровь, при чем листоватые выростки на их носу исполняют, вероятно, должность кровососных пускательных банок. В тех местах, где наша летучая мышь попадается вместе с подковоносом, она чаще других животных подвергается его нападению; голая кожа ее крыльев, обильная, как мы уже знаем, кровеносными сосудами, представляет всего более удобств для его хищничества, и в то время, когда она дремлет, в промежутке между 12-м и 2-м часом ночи, подковонос подкрадывается и сосет ее кровь. На то и вечная, непримиримая вражда существует между этими двумя породами. Горе подковоносу, нечаянно разбудившему летучую мышь, и не успевшему улететь во время: он будет настигнут, изгрызен, изуродован и падет жертвою ее справедливого мщения. Столкнувшись с ним в неволе и томимая голодом, летучая мышь даже съедает подковоноса, так что от трупа его остаются только некоторые части костяка, да оборванные крылья. Но есть другие паразиты, не столь опасные, как подковонос, но гораздо сильнее беспокоящие летучую мышь. Это особые породы бескрылых мух, чужеядцев и клещей, живущие целыми поколениями в складках ее крыловой перепонки. В особенности замечательна, из них, по своему безобразию, бескрылая и вместе безголовая муха, плотно вцепляется она в крыловую кожу своими дугообразно искривленными, острыми коготками, и присасывается нагрудным хоботком. На крыле проходит вся жизнь ее, на нем можно встретить ее и во всех возрастах. Но сильнее их, в несравненно большем количестве, развивается клещ; встречаются жалкие особи мышей, в особенности в середине лета, у которых летательная перепонка кишит этими мелкими отвратительными паучками, быстро бегающими по всем направлениям и всасывающимися во все ее морщинки. Сильнее скучиваются они обыкновенно подмышкой, где усиленная теплота способствует их жизни, а волоски и пух спасают от когтей несчастной хозяйки крыла. Напрасно скребется она, чешется своими крючковатыми когтями задних ног, встряхивает отчаянно крылом, – все бесполезно против этих мелких врагов, сильных своим бессилием. Таким образом мышь, питающаяся насекомыми на пользу лугов, лесов, хлебов и всей возделываемой растительности, доставляет им пищу своею кровью. В природе всюду рука руку моет.
Неволю трудно переносят летучие мыши. У меня они никогда не жили более полутора суток, несмотря на обильно доставлявшихся им мух и насекомых всякого сорта, и это обстоятельство, вероятно, зависело от тесноты помещения, которое я принужден был отводить им в какой-нибудь экскурсивной коробке. Я убежден, что для жизни летучей мыши нужен известный простор, что ее крыло не может оставаться постоянно в покое, подобно крылу птицы, посаженной в клетку; убежден также в том, что жар, духота для нее вреднее холода: она может скорее перенести резкое понижение температуры, чем оставаться долго в нагретом воздухе, который, усиливая и без того скорое ее кровообращение, приводит все ее органы в какое-то воспалительное состояние. Раз мне привелось держать, у себя двух живых ушанов, которые оказались ручнее обыкновенных летучих мышей; один из них был принесен мне с поврежденным крылом, – он залетел в 11-м часу в окно комнаты, где и был пойман. Была отведена ему квартира в большой стеклянной банке, в которой он и провел ночь. На другой день ушан принялся с жадностью есть брошенных ему тараканов, подбирая их со дна банки и глотая целиком, подобно собаке, которая давится проглатываемым куском. Съевши до 10 тараканов, он начал карабкаться по стенкам банки и поставленным в нее прутикам, но, не доползши доверху, снова спустился на дно и заснул. Все его движения были вялы, болезненны; во время сна он завертывал свои длинные уши на спину и съёживал их в множество поперечных мелких складок, отчего они принимали форму бараньих рогов или, вернее, странно изогнутых морщинистых стручков мышиного горошка. Вообще, в его физиономии было много смешного: его глазки, сравнительно большей величины, чем у летучей мыши, не так глубоко ушли в глазные впадины, и придавали ей более открытое выражение. Во взгляде летучей мыши, и в нависших надбровных дугах ее видится что-то болезненно-грустное и вместе угрюмое, чего нет у ушана; его физиономия добродушна и в то же время смешна. Ушан мой жил двое суток; в первый день он не мог летать вследствие ушиба крыла, но на другой свободно порхал и кружил по комнате около потолка, видимо стараясь найти отверстие для вылета. На другие сутки вечером мне достался другой экземпляр, также залетевший в комнату, но совершенно целый, пойманный осторожно ромпеткой. Посаженный тотчас же в банку к первому, он начал сильно обнаруживать беспокойные движения, бойко карабкался по веткам, толкался рыльцем в стенки банки и, наконец, спустился на дно. Там он, встретившись со старым ушаном, приостановился, притих, как будто изумился нежданной встрече, потом вдруг бросился на него, вскарабкался бойко к нему на спину, уткнул морду к нему в затылок и, успокоившись, заснул. При этом движении старый ушан не обнаружил никакого особенного сопротивления: видимо, он был в болезненном состоянии и, действительно, на другое утро был найден мертвым. Опасаясь, чтобы подобная участь не постигла и другого ушана, я решился выпустить его: мне жаль было томить в неволе этот крупный, полный жизни экземпляр, и весело было видеть, как он, вырвавшись в растворенную дверь балкона на простор вечернего воздуха, бойко резал его резвыми кругами и, улетая, оглашал радостным писком.
Живых летучих мышей легко достать: стоит только открыть их убежище, где можно их перебрать всех до одной просто руками, разумеется, стараясь не подставить пальца под укушение их тонких и острых, как иголки, зубов. Их ловят также на удочку, нацепив на нее белую бабочку или просто лоскуток бумажки, которым и ударяют по воде; но мне этот способ никогда не удавался, – мыши быстро подлетали, вились над бумажкой, но скоро и отлетали прочь. Можно также, летучую мышь бить в лет из ружья, что вовсе не трудно, и, зная уловку, даже посредственный стрелок никогда не даст промаха: стоит только выбрать на пруду или на озере чистое место, в котором ясно отражался бы свод, еще не совсем стемневшего неба, и быть с ружьем наготове. Полет летучей мыши, когда она тянет над поверхностью воды, никогда почти не сбивается с прямой линий; на эту-то линию должно навести цель ружья, и в то время, когда летучая мышь налетит на нее, спустить курок. Но эта стрельба не более, как бесполезная и кровожадная забава; экземпляры, убитые из ружья, не годятся для чучел: дробь продырявит, изрешетит их крылья, и только в редком случае выстрел доставит увечный экземпляр с неповрежденными внутренностями, годный для анатомического препарата; для такого выстрела нужно, чтобы дробь задела летучую мышь только краем летящего круга, а это весьма трудно; стрелять всегда приходится только на очень близком расстоянии, на котором не разнесет широко дробь, и она ударится кучно, прямо в налетевшую мышь. Несмотря, однако, на всю бесполезность этой охоты, она мае доставляла много приятных волнений. Ярки, свежи еще в памяти эти недавние впечатления. Я помню, с каким живым нетерпением; бывало, дожидаешься наступления вечера и, не дождавшись, задолго еще до урочного часа вылета мышей, отправляешься с ружьем и набитыми патронами на берег пруда, или широкого озера, кругом обросшего частыми кустами и черным лесом. Приходишь на заветное место, умятое от частых стоянок и лежаний, и засядешь под нависшими ветками талового куста, мучась нетерпеливым ожиданием. Потухает на западе яркая зорька и ясно отражается ее оранжевый отблеск в гладкой, светлой поверхности недвижной воды. Тихо, незаметно спускается сумрак на кусты и деревья, и покрывает их однообразным мрачным цветом; резко рисуются очерки их черных листьев и сучьев на чистом, безоблачном небе. Свежестью и прохладой веет от воды. Торчат из нее безобразно искривленные коржи, кочки узколистной осоки, острые тонкие листья касатика и разных водяных растений. В потемневшей глубине ее чуть видятся перистые ветки водяной сосенки, чернеется посреди них потонувшее бревно, окутанное скользкой тиной. Не шелохнется лист, покойно, неподвижно стоит осина, столетний вяз и раскидистая липа; распустились ее беловатые цветки, и чудный аромат несется от них по всему лесу. Тишь и безмолвие кругом. Только в одном месте всплывают из воды пузыри, и булькают на поверхности да около густых камышей; порой всплеснет рыба, и побегут оттуда круги, все шире и шире, далеко по всей воде. Изредка долетит, Бог знает из какого неблизкого поля, говор людской и конское ржание. И снова тишь, – невозмутимая, глубокая тишь... Гуще ложится сумрак, сильнее томит нетерпенье. Но вот в самом темном месте, где сдвинулись дружно чернеющие группы деревьев, и густо разросся тенистый их лист, замелькала серая точка: это долгожданная летучая мышь; ближе и ближе несется она, и вот уж порхает подле меня. Весел, резв ее полет, сопровождаемый легким писком; как будто ныряет она в вечернем сумраке, как будто купается в нем: то медленно потянет над самой водой, то вдруг взлетит кверху, перевернется и снова запорхает около деревьев; а вон, явилась и другая, за ней – третья летит в угон, еще одна несется им навстречу, вьется над водой, – вот они, давно желанные!.. Но не время еще стрелять их, слишком боек и вертляв их полет, теперь убить в лет летучую мышь почти невозможно, по крайней мере не в пример труднее, чем ласточку; через несколько времени, наевшись насекомых, они полетят тихо и плавно над водой, и тогда, не горячась, можно почти наверняка, без промаха, срезать каждую, вылетевшую на светлое место; медленно тянет она тогда над водой, и вместе с нею летит ее облик, отраженный в зеркальной поверхности. Наводит тогда стрелок ружье на линию полета, и резко очерчивается цель его на светлом поле воды; ближе летит мышь, сильнее и тверже упирает он приклад в плечо, и в то время, когда ее тело закроет цель, спускает курок. Вылетит огонь из дула, громко ударит в безмолвии ночи оглушительный выстрел, рассыплется дробь по воде, и все поле застелется дымом... Загудит перекатное эхо в лесу, и замрет в отдалении; где-то закаркает проснувшийся ворон, бойко замечутся и запищат испуганные мыши... Жадно глядишь сквозь медленно оседающий дым на всколыхнувшуюся поверхность воды, широко бегут по ней волнистые круги; вот что-то черное движется около камыша... не убитая ли мышь? Нет, это пыжи колышутся набегающей волной, а вон, дальше, видится и она, добыча меткого выстрела, борющаяся с водой и замирающая в последних конвульсиях. Средства мои для добывания убитых мышей из воды были очень ограничены, нередко трупы их пропадали совершенно даром. Вообще, мне не удавалось убить в один вечер больше четырех штук, потому что время стрельбы их очень коротко: они вылетают в 11-м часу, после каждого выстрела должно дать им время успокоиться от испуга, а в 12-м становится так темно, что на воде не различишь не только цели ружья, но и дула его. Никогда не забуду я впечатления агонии одной из убитых мною мышей, после которого я невольно охладел к охоте за ними, – к этой бесплодно-пустой и жестокой забаве. Это был довольно крупный экземпляр самки; срезанная выстрелом на лету, но не убитая, она упала в воду, и, опомнившись, поплыла довольно бойко к берегу, на котором я стоял. Я дал ей вскарабкаться на траву и, взявши еще полную жизни, понес домой, как кровавый трофей своего подвига. Дробь пробила, изрешетила ей крыловую кожу, но не коснулась когтей; одна кость была раздроблена, несколько дробин попало во внутренности, кровь тихо сочилась из ранок и пачкала шелковистую шкурку; в правый глаз также ударила дробинка, но не пробила черепа, а только вырвала несчастный глазок, оставив на месте его ямку. Когда я принес домой мою жертву, она была еще жива, но жизнь ее видимо быстро гасла и боролась со смертью. Пластом лежала несчастная мышь на столе, судорожно двигая распростертыми, изорванными крыльями, широко разевала рот, как бы силясь издать какой-то звук, который облегчил бы ее муки. Страдательно смотрел я на уцелевший черный глазок. С каждым мгновением медленнее становились ее движения, и замерли, наконец, с какой-то судорожной дрожью. Угасла жизнь, закоченели, съежившись, крылья, и тихо-тихо потух навсегда, посинев, светлый глазок, за полчаса еще зорко глядевший и следивший за летавшей добычей.
Довольно! Простимся, читатель! Если ты не сочувствуешь мне, если не находят слова мои отголоска в твоей душе, – бесплодно, во зло употребил я твое внимание. Статьей моей я желал примирить тебя с летучей мышью, желал указать на светлые стороны в организации и жизни ее, на которых также, как и на всем стройном, согласном ходе явлений природы, лежит отпечаток светлого, мирного источника всякой жизни.
