Мартышки
Сборник «Животные и их жизнь», 1908 г.
Статья по Брэму
В Африке живут не только самые большие, умные и безобразные обезьяны Старого Света, но и самые красивые, приятные и милые. К последним бесспорно принадлежит многочисленная группа, известная у нас под именем «мартышек». Они часто встречаются в зверинцах и зоологических садах, и служат веселыми товарищами для любителей зверей.
Они были привезены в Германию в XVI веке из западной Африки, а именно из Гвинеи, и так как, сверх того, немного напоминают наружностью кошек, то были названы морскими кошками. Впрочем, сходство их с нашим полезным домашним животным весьма поверхностно; мартышки, как по наружности, так и по характеру, – настоящие обезьяны. Они живут в тропических странах Африки и притом всегда на материке, кроме одного вида, встречающегося и на Мадагаскаре. Они очень многочисленны в дремучих лесах. Некоторые виды распространены по всей Африке. Их получают как с запада, так и с востока, и из средней Африки; но большею частью они привозятся из Абиссинии и верхне-нильских стран.
Я сомневаюсь, чтобы нужно было подробно описывать мартышек, так как они известны всем. Они отличаются легкими и красивыми формами, стройными членами, короткими руками с длинными большими пальцами, длинными хвостами без кистей на конце, обширными защечными мешками и большими седалищными наростами. Цвета их большею частью довольно ярки и у некоторых видов представляют красивую пестроту. Известно до двадцати видов. В нильских странах мартышки встречаются начиная с 16° с. ш.; на западе и востоке они живут до самого берега моря. Мартышки предпочитают сырые или, по крайней мере, прорезанные реками леса сухим рощам; но особенно любят они селиться близ полей. Замечено, что эти обезьяны походят на попугаев не только образом жизни и характером, но даже и географическим распространением. К Африке можно с уверенностью рассчитывать встретить мартышек там, где попадаются попугаи, и, наоборот, найти попугаев там, где водятся мартышки.
Мартышки принадлежат к числу самых общежительных, живых, веселых и, как замечено, приятных обезьян. Они почти всегда водятся значительными стадами; редко встречаются отдельными семействами. Очень весело встретить в лесу стадо этих животных. Можно вдоволь налюбоваться на крик и драку, ссоры и примирения, лазанье и беготню, грабеж и воровство, зуботычины и пинки этих созданий. У них свое государство, не признающее над собою иной власти кроме той, которая принадлежит сильнейшему члену их общества; они не знают иного права, кроме того, которое острые зубы и сильные руки доставляют старому патриарху их; они не верят, чтобы существовала такая опасность, из которой он не мог бы выручить их; для них дурного положения не существует; они не боятся нужды и проводят жизнь в вечной суете и веселье. Им свойственно беспредельное легкомыслие, соединенное с самой забавной серьезностью; эти свойства их характера заметны во всех их поступках. Для них нет цели недостижимой, вершины недосягаемой, сокровища недоступного, собственности священной. Немудрено поэтому, что жители восточного Судана отзываются о них с величайшим презрением и негодованием; но беспристрастный наблюдатель найдет их весьма забавными.
Легко заметить в лесу шайку мартышек. Если не расслышать даже разнообразного крика вожака, то вскоре донесется шум, производимый на деревьях бегающим и скачущим обществом; затем можно увидеть животных, которые бегают, играют или спокойно сидят, оказывая друг другу нежные услуги, состоящие в ловле известных паразитов; они никогда не прячутся от людей. На землю они сходят только за пищей, большею же частью живут на деревьях, переходя по веткам с одного на другое. При этом они не обращают никакого внимания на толстые иглы.
Весело смотреть на толпу обезьянь, отправляющуюся на грабеж. Нахальство, которое они обнаруживают при этом, всегда столько же забавляло меня, сколько возмущало туземцев. Шайка отправляется к засеянному полю под предводительством старого, опытного патриарха; самки несут детей под брюхом, при чем малютки обвивают хвостом шею мамаши. Сначала отряд подвигается вперед осторожно, предпочитая по возможности путешествовать по деревьям. Старый вожак шествует непременно впереди; за ним, шаг за шагом, следуют остальные, переходя не только на то же дерево, на которое перешел он, но даже на ту же самую ветку. Осторожный предводитель нередко влезает на самую макушку дерева и оттуда внимательно обозревает окрестность; если результат осмотра благоприятен, он успокаивает подданных горловым мурлыканьем; в противном же случае предупреждает их об опасности. Подойдя к полю, толпа сходит с дерева и толпами спешит в рай. Здесь начинается деятельность, по истине беспримерная. Во-первых, стараются на всякий случай обеспечить себя. Быстро обрывается некоторое количество кукурузных шишек или просяных колосьев, семена вышелушиваются, и ими до последней возможности набиваются обширные защечные мешки. Наполнив свои кладовые, стадо несколько успокаивается, но вместе с тем делается разборчивее и притязательнее в выборе пищи. Сломив шишку или колос, мартышка сперва тщательно обнюхивает его, и если пища не выдерживает этого испытания, что бывает очень часто, то немедленно бросает; поэтому опустошение, производимое ими, особенно сильно. Из десяти кукурузных шишек съедается только одна; из колоса негодяи берут обыкновенно только по два семечка, а остальное кидают. Это главная причина непримиримой ненависти к ним туземцев.
Если в поле все обещает обезьянам полное спокойствие, то матери позволяют детям отойти и начать между собою игры. Однако строгий надзор родительниц за чадами не прекращается ни на минуту, и каждая мать внимательно следит глазами за своим детищем; за то никто не заботится об общей безопасности всего общества, предоставляя это попечение вожаку. Вожак по временам прерывает свое пированье и, встав на ноги, как человек, осматривает окрестность. Если не заметно ничего подозрительного, он после осмотра издает успокоительное мурлыканье; в противном случае он предостерегает общество особым, неподражаемым дрожащим звуком. По звуку этому все подчиненные его мгновенно собираются, матери сзывают детей, и вся толпа в один миг обращается в бегство; при этом все впопыхах спешат набрать столько корма, сколько можно унести с собой. Я нередко видал, что обезьяны уносили по пять больших кукурузных колосьев. При этом они брали два колоса в правую переднюю руку, и по одному в каждую из трех остальных, так что на ходу ступали кукурузами. В опасных обстоятельствах приходится постепенно, с кислой миной, расставаться с ношею; но последнюю кукурузу обезьяна решается бросить только в крайности, когда преследователи уже слишком близко, так что для спасения необходимо действовать всеми четырьмя руками. Побег всегда направляется к ближайшему дереву. Я заметил, что мартышки влезают даже на совершенно одинокие деревья, откуда им приходится слезать и бежать дальше, если преследование продолжается; но, как скоро они достигли леса, то могут считать себя в совершенной безопасности, потому что лазят так же легко, как и гиббоны. Они не знают никаких препятствий; для них нипочем самые страшные шипы, самая непроницаемая чаща. Верность их скачков приводит нас в изумление, потому что ни одно из наших лазящих животных неспособно, хотя бы сколько-нибудь, приблизиться в этом к обезьянам. Они могут, действуя хвостом, как рулем, изменять во время скачка направление, данное ему в начале; промахнувшись на одной ветви, они хватаются за другую, с вершины дерева они бросаются на конец самой низшей ветви и, едва коснувшись ее, несутся дальше; одним прыжком переносятся они с вершины на землю, перелетают через рвы к другому дереву, взвиваются, как стрелы, по стволу его вверх и снова уносятся все дальше и дальше. Вожак и тут постоянно впереди и направляет стадо своим выразительным урчанием то быстрее, то тише. В бегстве обезьян никогда не заметно страха и малодушия, и они поражают присутствием духа, которое обнаруживают при всяких обстоятельствах. Овладеть ими может только коварный человек со своим оружием, от которого не спасает расстояние; они без труда уходят от хищных зверей и, в случае нужды, умеют отразить нападение хищной птицы.
Когда, наконец, вожаку покажется, что опасность миновала, он прекращает бегство, быстро взбирается на верхушку дерева, удостоверяется, что все обстоит благополучно и сзывает успокоительными звуками свой отряд. Теперь обезьянам предстоит важное занятие. В увлечении бегства они не могли охранять свою шкуру и члены от шипов и репейников, которые поэтому нацеплялись по всему телу и глубоко забились в мех. Поэтому члены общества принимаются освобождать друг друга от этих неприятных прицепок. Начинается тщательная чистка. Обезьяна растягивается во всю длину на ветке, другая садится возле нее, и самым добросовестным и подробным образом исследует ее шкуру. Репейники вынимаются, колючки вытаскиваются; не дается также спуска и паразитам, если таковые окажутся: их страстно преследуют и с алчностью пожирают. Впрочем, редко удается вычиститься совершенно: некоторые колючки проникают в тело так глубоко, что вытащишь их нет возможности. Я могу утверждать это наверно, потому что сам убил мартышку, в руке которой торчала игла мимозы, проникшая снизу и насквозь проколовшая кисть руки. Я нисколько не удивляюсь этому, потому что однажды сам умудрился проткнуть себе иглою мимозы подошву, большой палец ноги и носок сапога; легко представить себе, что обезьяна, прыгая с ветви вниз, может упасть с достаточной силою, чтобы удостовериться в твердости и остроте этих игл.
Покончив чистку, стадо снова пускается в поход, т. е. снова, возвращается на то же поле, чтобы продолжать грабеж. Таким образом жители тех стран не могут совершенно изгнать их со своего поля и постоянно терпят от этой язвы, которая хуже саранчи. Не имея огнестрельного оружия, туземцы принуждены ограничиваться тем, что беспрестанно изгоняют из полей обезьян, которые снова возвращаются, потому что не боятся никаких, предпринимаемых против них средств. Вольнодумцы эти не страшатся даже заклинаний туземных святых и заговоров колдунов, тогда как во всех прочих случаях средства эти действуют неотразимо; поэтому добрые обитатели внутренней Африки считают обезьян отчаянными атеистами и богохульниками. Один мудрый шейх из восточного Судана сказал мне: «поверь мне, господин, безбожие обезьян очевидно, потому что они никогда не преклоняются перед словом посланника Божия. Все твари Господа уважают и почитают пророка, – Аллах да ниспошлет ему мир! – одни обезьяны презирают его. Коли написать амулет и вывесить его на поле, чтобы предохранить свои плоды и защитить свое имущество от бегемотов, слонов и обезьян, то всегда приходится убеждаться, что только слоны уважают этот священный знак. Слон справедливое животное; обезьяна же создание, обращенное гневом Аллаха из человека в чудовище; это сын, внук и правнук нечистого, а бегемот – гнусный облик страшного колдуна».
В восточном Судане за мартышками не охотятся, зато ловят их сетями на приманку. Сеть опускается на обезьяну, когда она схватывает приманку, и она до того запутывается в нее, что не может освободиться, несмотря на самые яростные усилия. Мы, европейцы, убивали их из ружей без всякого труда, потому что они обращаются в бегство только тогда, когда нескольких уже убьют. Людей они почти не боятся. Я сам видел, что они оставались совершенно спокойны, когда мимо них проходили пешеходы, всадники, мулы и верблюды; зато при виде собаки они тотчас же начинают в испуге кричать.
На охоте за обезьянами со мной случилось то же, что и со многими другими: я был глубоко тронут. Я выстрелил в мартышку, сидевшую ко мне лицом; она была ранена и упала с дерева, но, упавши вниз, так спокойно села и так человечно, так достойно вытирала, молча, рукою кровь, которая текла из многих ран ее лица, что я в страшном волнении бросился к ней и, так как оба ствола моего ружья были разряжены, несколько раз проткнул охотничьим ножом грудь несчастного животного, чтобы поскорее избавить его от страданий. Но с этих пор я уже не мог стрелять в обезьян, и готов отсоветовать это каждому, кроме тех, кто вынужден к этой охоте научными занятиями. Мне всегда казалось, как будто я убил человека, и образ умирающей обезьяны решительно преследовал меня, несмотря на мою привычку к охоте.
Но однажды на охоте обезьяны потешили меня. Я заметил, что фламинго, ибисы и цапли садятся всякий вечер на мимозу, растущую одиноко на берегу Асраха, и задумал отправиться туда. Случайно на том же дереве расположилось на ночлег общество обезьян. Когда я засел по близости, в маисовом поле, раздались выразительные голоса: общество очевидно заподозрило что-то недоброе. После продолжительных криков и урчания, было, по-видимому, принято решение покинуть осажденную позицию. Вожак осторожно спустился с вершины дерева на низшие ветви. Исследовав и осмотрев местность, он, казалось, не изменил намерения: по некотором размышлении он медленно полез по стволу вниз, имея, без сомнения, в виду бежать в соседний лес. Прочие обезьяны последовали за ним; на вершине остались только самки с грудными детенышами. В это мгновение фламинго опустился на дерево, а в ту же секунду среди сумрака сверкнул огонь из моего ружья. Вслед за выстрелом на дереве произошло неописанное смятение. Вожак немедленно возвратился вспять, и все стадо вскарабкалось на самые верхние и густые ветви. Каждый старался запрятаться повернее. Поднялись невообразимые крики, вопли, урчание, сумятица. Каждый раздававшийся выстрел увеличивал отчаяние. Общество было вне себя от ужаса. Вероятно, сотни планов бегства занимали вечно-деятельные, изобретательные умы обезьян, но все казались невыполнимыми. Страшные залпы довели, наконец, многих до безумных поступков. Некоторые обезьяны начали спрыгивать с ветвей на землю, откуда снова в ужасе взбирались на дерево, где только что считали гибель свою несомненною. Наконец, все затихло. Обезьяны, покорившись судьбе, неподвижно сидели на дереве, прижавшись к стволу. Я пробыл в засаде очень долго, потому что вспугнутые птицы беспрестанно снова возвращались к любимому ночлегу; но после последних выстрелов до меня долетали лишь отчаянные стоны обезьян, совершенно изнемогавших от страха. Я уже давно был на корабле, когда снова раздались горловые звуки, которыми патриарх успокаивал своих подданных.
Обезьяны, живущие на свободе, мало терпят от хищных животных. От хищных млекопитающих их защищает ловкость; разве леопарду изредка удается изловить какую-нибудь неосторожную обезьяну. От хищных птиц мартышки отбиваются соединенными силами. Один из самых смелых хищников их отечества есть бесспорно хохлатый орлан. Он не боится зубов бурундуков и спокойно хватает этих кусак, не обращая внимании на их шипение. Но на обезьян он нападает весьма редко, и после первого нападения на второе не отваживается. Охотясь однажды в дремучем лесу, я внезапно услышал в деревьях шелест, который производил этот хищник, и в ту же минуту раздались громкие, испуганные крики обезьян; птица бросилась на одну, еще очень юную, но уже самостоятельную обезьяну, схватила ее и хотела унести, чтобы спокойно съесть на сторонке. Но разбой не удался. Обезьяна, схваченная птицею, уцепилась всеми четырьмя руками за ветку с такою силою, что ее нельзя было никак оторвать, и при этом пронзительно верещала. Все стадо тотчас возмутилось, и в одно мгновение около десяти сильных обезьян окружили орла. С неистовыми гримасами и отчаянными криками они бросились на него и со всех сторон схватили его. Бандит, очевидно, перестал думать о добыче и помышлял только о собственном спасении. Но отступление было затруднительно: обезьяны крепко держали его и, вероятно, задушили бы, если бы ему не удалось наконец, вырваться и обратиться в поспешное отступление. Но в воздухе носилось много перьев из его хвоста и спины, доказывая, что освобождение досталось ему не дешево. Разумеется, этот орел уже никогда не отважится напасть на обезьяну вторично.
Итак, обезьяны так же мало опасаются хищных животных, как и человека. За то пресмыкающиеся, особенно змеи, приводят их в трепет. Я забыл сказать, что обезьяны во всякое время немилосердно разоряют птичьи гнезда и с жадностью пожирают не только яйца, но и птенцов. Но, готовясь напасть на гнездо, устроенное в дупле, они действуют с величайшими предосторожностями, опасаясь змей, которые часто отдыхают в подобных гнездах. Я нередко видал, как обезьяны, увидев дупло, принимались тщательно исследовать, нет ли в нем змеи. Сперва они заглядывали в дупло и, по возможности, осматривали его внутренность, затем обращались к помощи слуха и, если в дупле не слышалось ничего сомнительного, робко запускали в него руку. Обезьяна никогда не спустится в дупло прямо и смело, с одного маху; она опускается медленно, понемногу, беспрестанно прислушиваясь и заглядывая в дыру, не видно ли грозного пресмыкающегося. У пленных обезьян я видал еще более ясные примеры страха, который они питают к змеям.
В продолжительное пребывание мое в Африке я постоянно видел множество обезьян, в том числе и мартышек; я держал их у себя в неволе, и потому могу по личному опыту говорить об умственных способностях этого животного, особенно доступных наблюдению у пленных обезьян. Я положительно утверждаю, что каждое из этих замечательных животных отличается особенными, индивидуальными свойствами характера, и потому постоянно представляло мне случай делать весьма любопытные и забавные наблюдения. Одна обезьяна была сварливая кусака, другая – миролюбива и смирна, третья – сурова, четвертая отличалась всегдашней веселостью, пятая обнаруживала спокойствие и простоту, шестая – плутоватость, хитрость, и вечно замышляла, какие-нибудь глупые и вредные проделки; общая черта их состояла только в том, что большим животным они любили насолить, а маленьких, наоборот, защищали, ласкали и брали под свое покровительство. Они умели найтись в каком угодно положении. При этом они обнаруживали большой ум, вполне осмысленную хитрость и совершенно разумное понимание, а также величайшую доброту, нежную любовь и способность к самопожертвованию за других животных; за все эти достоинства я искренне полюбил некоторых из них.
Во время моего путешествия по Голубому Нилу жители одной прибрежной деревни принесли ко мне на продажу пять только что пойманных мартышек. Цена была самая дешевая. Я купил их, надеясь иметь веселых попутчиков, и привязал рядом к борту судна. Однако, надежде моей, по-видимому, не предстояло сбыться, животные сидели рядом печально и молчаливо, закрыв лицо руками, как огорченные дети, ничего не ели и по временам издавали заунывные звуки, ясно выражавшие жалобу на судьбу. Быть может, впрочем, они также совещались о средствах уйти из плена, по крайней мере мне казалось, что ночное происшествие было результатом их беседы. Дело в том, что на следующее утро оказалась только одна обезьяна, а прочие бежали. Веревки, которыми я их связал, не были ни разорваны, ни перегрызены, умные животные ухитрились развязать узлы, но забыли о своем товарище, сидевшем поодаль, который таким образом остался в неволе.
Оставшийся был самец и был назван Коко. Он переносил свое несчастие с достоинством и твердостью. Первое исследование убедило его, что он не в состоянии разрешить свои узы, и я, со своей стороны, старался поддержать его в этом убеждении. Как истинный мудрец, Коко покорился судьбе и уже около полудня принялся за пшено и другую пищу, которую ему давали. Относительно нас он был ядовито-зол и кусал всех, подходивших к нему; но сердце его, по-видимому, стало склоняться к одному из его попутчиков. Осмотрев всех животных, он избрал себе в друзья самого странного чудака из всех, а именно птицу, привезенную нами из тех же лесов, где жил Коко. Вероятно, его подкупило добродушие птицы. Вскоре они очень тесно сблизились. Коко проделывал со своим фаворитом всякие бесчинства, и птица переносила все. Она была свободна и могла расхаживать всюду, но часто добровольно шла к обезьяне, которая потешалась над нею, как только могла. Коко не хотел знать, что у птицы вместо волос перья, а также спокойно искал в них паразитов, как в шерсти млекопитающих; наконец, птица так привыкла к этому, что потом уже сама топорщила перья, когда обезьяна приступила к своему занятию. Добродушное создание не обижалось даже тем, что, чистя его, Коко таскал его за клюв, за ноги, за шею, за крылья и за хвост, впоследствии птица, постоянно сидела возле обезьяны, ела хлеб, лежавший перед нею, чистилась и даже, как будто, вызывала своего четверорукого друга заняться ею. Оба животных прожили несколько месяцев в теснейшей дружбе, которая продолжалась и по прибытии нашем в Хартум, где птица могла свободно бегать по двору. Эти прекрасные отношения были нарушены только смертью птицы. Коко остался один и скучал. Он пытался вступить в сношение с кошками, случайно прокрадывавшимися мимо него, но вместо изъявлений приязни получал от них пощечины; однажды даже он вступил в серьезный бой с одним злым котом: бой происходил среди страшного шипения, мяуканья, урчания и криков, но остался нерешенным, хотя кончился отступлением внезапно атакованного врага мышей.
Наконец, сердце Коко нашло себе удовлетворение в привязанности к одной молодой обезьянке, – сиротке. Увидев дитя, он страшно обрадовался и протянул к нему руки; мы выпустили маленькое животное, которое тотчас же побежало к Коко. Коко чуть не задушил нежностями своего приемыша, прижал его к себе, радостно урчал и немедленно принялся за тщательную очистку его шкурки, бывшей в запущении. Все пылинки, занозы, шипы постоянно запутывающиеся в мех млекопитающих тех стран, богатых иглистыми, колючими растениями, были извлечены и выцарапаны. Затем последовали новые объятия и другие свидетельства нежного расположения. Если кто-нибудь пытался взять у Коко приемыша, он приходил в ярость и становился печален и беспокоен, точно питомца действительно отняли. Он поступал в отношении сироты совершенно по-матерински. Приемыш, со своей стороны, выказывал своему благодетелю большую преданность и слушался каждого его слова.
К несчастью, несмотря на все попечения, маленькая сиротка умерла через несколько недель. Коко был вне себя от горя. Я часто наблюдал печаль у животных, но мне никогда не случалось видеть столь сильной, как у этой обезьяны. Он брал своего мертвого любимца на руки, ласкал и гладил его, издавал самые нежные звуки, сажал его на его любимое место на полу и, видя, что он неподвижен, падает, разражался жалобными криками, надрывавшими душу. Горловые звуки получили выражение, которого я еще не слыхал ни разу: они стали мягки, трогательны, звучны, и затем переходили в бесконечно печальные, резкие, исполненные отчаяния, крики. Он беспрестанно принимался за свои хлопоты, но, не видя успеха, снова начинал жаловаться и вопить. Горе облагородило и одушевило его: он тронул нас и склонил к глубокому состраданию. Наконец, я велел вынести обезьяну, так как разложение началось уже через несколько часов после смерти, и забросить труп за высокую стену. Коко внимательно смотрел на все это, потом начал рваться, как безумный, в несколько минут разорвал веревку, перескочил через стену, поднял труп и принес его на прежнее место. Мы снова привязали его, взяли мертвое тело и забросили еще дальше; Коко снова освободился и повторил все по прежнему. Наконец, мы зарыли животное; через полчаса Коко исчез, а на другой день мы узнали, что в лесу соседней деревни, где прежде никогда не водилось обезьян, видели очень ручную обезьяну.
Около месяца спустя я приобрел мартышку с детенышем, и мог любоваться их отношениями, но и этот детеныш умер, хотя ему не было недостатка ни в чем. По смерти его мать перестала есть и через несколько дней умерла.
Такой нрав мартышек делает их любимцами человека. Это единственные обезьяны, с которыми можно подружиться.
Впрочем, я испытал также и капризы их. Иногда они очень забавляли меня, но иногда сердили. Один мой приятель имел мартышку, которая нежно любила его, но которую невозможно было приучить к чистоплотности. Играя со своим хозяином, она часто пачкала его позорнейшим образом, и ни побои, ни другие наказания, употребляемые в подобных случаях, не могли отучить ее от этого. Она была очень воровата и хватала все блестящие предметы, которые, могла достать и утащить. Хозяин ее жил в Каире, в присутственном здании Ост-Индской компании. На нижнем этаже здания помещались канцелярия и казначейство компании. Крепкие железные решетки защищали окна этих комнат от воров-людей, но не могли предохранить их от плутов, подобных этой обезьяне. Однажды мой приятель заметил, что оба защечные мешка его любимца чем-то плотно набиты; он подозвал его, осмотрел его кладовые и нашел в одной три, а в другой две гинеи, украденные из кассы. Возвратив деньги кассиру, он просил его запирать впредь окна, чтобы не допустить маленького вора до дальнейшего плутовства.
Я привез с собой одну мартышку домой. Она вскоре приобрела расположение моих родителей и домашних; но в то же время наделала много шалостей. Она приводила в совершенное отчаяние кур моей матери, потому что любимыми развлечением ее было гонять и пугать их. Она ходила в кухню, в погреб, в кладовые и на чердак, и всюду грызла, ела и воровала все, что попадалось. Гассан, так называлась обезьяна, был величайший искусник находить куриные гнезда и, несмотря на крики наседки, подкрадывался к ее лукошку, брал и выпивал яйца. При этом он несколько раз обнаружил удивительный ум. Однажды мать моя, заметив, что морда его выпачкана желтком, выбранила и прибила его. На другой день он любезно принес ей нетронутое куриное яйцо, положил его перед ней, одобрительно помурлыкал и отошел. Больше всего любил он молоко и еще более сливки. Вскоре он превосходно изучил расположение кладовой и с точностью знал, где хранятся эти вкусные вещи. Узнав это, он никогда не упускал случая полакомиться. Его несколько раз заставали и бранили; поэтому он стал действовать хитрее, брал горшок с молоком, влезал с ним на дерево и там спокойно выпивал. Сначала, опорожнив горшок, он без внимания бросал его и, разумеется, разбивал, за что был несколько раз наказан; поэтому он стал относить опорожненные, но не разбитые, горшки моей матери, чем приводил ее в совершенный восторг.
Уморительно было смотреть, как моя мартышка лазила на печку или на трубу. Когда печка сильно раскалялась, Гассан с отчаянием прыгал с ноги на ногу и пускался в презабавную пляску. У него не хватало соображения слезть с печки прежде, чем она совершенно раскалится. Гассан питал совершенное равнодушие ко всем нашим животным, зато водил тесную дружбу с привезенным мною павианом. Он давал ему носить и нянчить себя, как неразумного младенца, хотя был совершенно взрослый, а ночью спал у него на руках, при чем они крепко обнимали друг друга. Они беседовали между собою отрывистыми горловыми звуками и совершенно понимали друг друга. Несмотря на свой возраст, мартышка выказывала в отношении к павиану сыновнее послушание, как воспитанник Коко к своему благодетелю. Куда бы мы не водили павиана, Гассам всюду следовал за ним и немедленно являлся в ту комнату, куда уводили его приятеля. Он отправлялся на прогулку только в том случае, если он мог сопутствовать ему; без него же далеко не ходил, и постоянно беседовал с ним. Он безропотно переносил от него всякие насилия и делил с ним всякий лакомый кусок; павиан же оставался равнодушен и неблагодарен к его доброте. Отношения их тотчас же изменялись, как скоро Гассан забывал чем-нибудь поделиться с ним. Павиан, как лютый зверь, бросался на бедного малого, открывал ему рот, вытаскивал пищу из защечных мешков и пожирал, да вдобавок еще щипал и колотил бедного Гассана.
В отношении нас Гассан был любезен, сохраняя, впрочем, свою независимость. На зов, если хотел, шел, а то откликался, но не трогался с места. Будучи пойман и схвачен силою, он очень искусно прикидывался умирающим, но, освободившись, вымещал за насилие кусанием, и убегал, самодовольно мурлыча.
Вторая холодная зима, которую он провел в Германии, прекратила, к несчастью, его живую, веселую жизнь; весь дом оплакивал его, как родное дитя; бесчисленные шалости его были забавны, и о нем осталось лишь приятное и нежное воспоминание.
Не все мартышки так милы, как только что описанный вид; иные довольно мрачны и неприятны. По моим наблюдениям красная мартышка, обитающая в тех же странах, скучнее и неприятнее всех, и нрав ее вовсе не соответствует красоте тела. Она очень красива: шерсть на спине золотистая, на брюхе белая, бакенбарды белые, лицо, уши и руки черные, вокруг глаз по кольцу красно-мясного цвета; величиной она немного превосходит первую. Вероятно, это та самая, которую Плиний называл каллитрийской (красивошерстной). Изображение ее находится на египетских памятниках, а набальзамированные тела – в пирамидах Сахары, хотя трудно сказать, почему именно она удостоилась этой чести, а не предыдущая. В молодости красная мартышка жива пристойна и любезна; но с летами становится серьезна, скучна и зла. Она совершенно отбивается от рук и ядовито точит на всех зубы; разозлить ее ничего не стоит, и ярость выражается у нее презабавно: обозлившись, она широко раскрывает рот, точно зевает, и при этом слегка шипит. По-видимому, она никогда не живет, подобно предыдущей, большими стадами.
