Собака
Сборник «Животные и их жизнь», 1908 г.
Статья по Шейтлину
Если трудно изобразить собаку или сделать ее чучело, сохранивши вполне ее физиономию, то еще труднее описать самую физиономию ее. В наружности собаки слишком резко выражается ее духовная сторона, самая же душа, бесспорно, так совершенна, как только может быть душа млекопитающего животного.
Орангутанга и слона обыкновенно ставят по способностям рядом с собакою, а некоторые считают лошадь даже выше их всех; но, если судить о животном по его способности различать вещи, по количеству предметов, которое оно способно обнять своим умом, и по разносторонности его дарований, то мы не можем поставить собаку ниже какого бы то ни было другого животного; по большей мере можем признать ее разве только равною по способностям немногим другим. Действительно, можно сказать, что собака, не имея ни рук, как орангутанг, ни хобота, как слон, делает вещи, требующие даже больше ума, нежели те, на какие способны орангутанг и слон. Самая возможность порчи для собаки, самые пороки ее: зависть, гнев, коварство, жадность, сварливость, ее способность к ненависти, легкомыслие, склонность к воровству, умение ко всякому приласкаться и т.д., ставят ее еще ближе к обыкновенному человеку, вследствие чего человек должен понимать ее в тысячу раз лучше, нежели какое-нибудь другое животное. К большинству остальных животных относятся безразлично: их не хвалят и не порицают; к собаке же находят возможным применять и похвалу, и порицание, считают, что стоит труда ее наказывать и награждать; в суждении о ней употребляют совершенно такие же выражения, какие приняты и относительно человека. Собаку, именно в силу ее умственных и нравственных способностей, возвышают на степень члена семьи, товарища и друга; на ее любовь и привязанность отвечают такою же любовью и привязанностью; ее сажают с собою за стол, и даже уделяют ей местечко в своей постели; ее ласкают, заботливо ухаживают за нею, лечат ее, когда она захворает, сочувствуют ее горю, жалеют о ней, если с ней что-нибудь приключится, плачут, когда она умрет, и воздвигают ей памятник, как канарейке и лошади.
Собаки представляют большое количество разновидностей: одна резко отличается от другой, как в физическом, так и в духовном отношении. Большая, легкая борзая собака со стройным телом, высокими ногами и сильно вытянутой мордой, тяжелый английский дог с волчьею шеею, такса с длинным телом на коротеньких ножках, толстый курносый мопс: какое разнообразие! Такое же различие представляют и их душевные свойства. Воспитание дает собаке, как и человеку, мало нового: оно может развить, возвысить, направить только данное, существующее; независимо от всякого воспитания выдается у собаки, как и у человека, та или другая склонность, та или другая способность, так что и к ней применима пословица: «каков в колыбельке, таков и в могилке».
Так, мы видим, что такса обладает способностью забираться в норы, волкодав – вцепляться зверю между ног, борзая – гоняться за зайцами; шпиц выказывает такую привязанность к дому, что готов сгореть вместе с ним, чему и бывали примеры; мясницкая собака легко становится грубою и безжалостною, тогда как пуделя ничем нельзя привести в подобное состояние, и он так умен, что, например, мопс оказывается перед ним совершенным дураком. Одних собак можно приучить кидаться только на людей, не трогая животных, других – наоборот. Пудель очень понятлив и его многому можно научить, мопса, – ничему. Одни, еще щенятами, обнаруживают добродушие, другие – своенравие. Вообще замечается большое различие в поведении различных пород собак и дома, и на улице, и в радости, и в горе, и во время наказания их, и в болезни и даже перед смертью.
Только слепой не отличит природных свойств собаки от тех, которые привились ей воспитанием. Каждый пудель, например, уже и сам по себе – вполне законченное, самостоятельное существо, мало зависящее от внешних обстоятельств; у каждого свои особенности, свои странности, свои способности, своя оригинальная физиономия. Он на многое способен и от природы, но может еще более развиться вследствие воспитания. Он учится без принуждения, сам напрашивается на указания, любит играть, испытывает дурное расположение духа, иногда капризничает, не хочет ничему учиться, притворяется глупым, скучает, ищет, чем бы заняться, выказывает любопытство, понимает мимику и т. д. Некоторые пудели способны переносить всякие страдания, другие не умеют ненавидеть, третьи – любить, одни могут прощать, другие – никогда.
Пудели оказывают друг другу помощь в случае опасности и при исполнении какого-нибудь дела, спешат на выручку, могут ощущать сострадание, даже проливать слезы; они визжат от радости, горюют, лишившись своего господина, голодают, даже умирают из-за него с голода, готовы, ради него, перенести всякие страдания, ставят человека гораздо выше себе подобных, и в присутствии своего господина могут сдержать или заставить молчать всякие естественные побуждения. Пуделю свойственно чувство чести, а потому и не трудно пристыдить его. Он прекрасно знает пространство и время, различает голоса, звон колокольчика, походку своего господина, его манеру звонить. Он чрезвычайно умно пользуется своими физическими средствами и прекрасно умеет направлять свои умственные силы для достижения своих целей.
Мы должны признать между различными собаками совершенно различный, самостоятельный склад ума, – иной у шпица и иной у пуделя, иной у мопса и иной у таксы.
Желать, чтобы одна собака приняла свойства другой, было бы совершенно напрасно; мы должны брать их, как они есть, и требовать от каждой только того, что она может дать, хотя, конечно, есть между ними и переходные ступени. Именно вследствие различия в умственных способностях различных собак и глаза у них блестят различно и не в одинаковой степени. Мопс глуп, медлителен, флегматичен; мясницкая собака меланхолична, угрюма, желчна, кровожадна; шпиц вспыльчив, раздражителен, эгоистичен, способен ненавидеть до смерти; пудель – истый сангвиник, всегда весел и бодр, всегда приятный товарищ, любит предаваться наслаждениям, переимчив, как ребенок, постоянно расположен играть, способен увлекаться всеми и всем без исключения, тогда как шпиц принадлежит только дому, мясницкая собака воодушевляется только при виде зверя, такса – при виде норы, борзая собака больше всего любит бегать, бульдог послушен только своему господину, легавая способна только гоняться за лесною дичью. Один пудель дружится со всем на свете: с кошкою, как с совершенно противоположным себе существом, с лошадью, как с товарищем, с человеком, как с господином; он любит дом, который стережет, воду, в которую охотно лазит, чтобы доставать со дна камни, птиц воздушных, за которыми подпрыгивает, стараясь поймать их, карету и телегу, за, которыми пускается вдогонку. В нем больше, чем в какой бы то ни было другой собаке, задатков на то, чтобы развиться еще больше, занять еще более высокое место. Бульдоги изображают собою сторожей, солдат, убийц, нападают на людей и душат их, борзые и гончие представляют охотников с прирожденным охотничьим чутьем: как легко они приучаются к звуку охотничьего рожка, как внимательны к выстрелу и ко всякому малейшему знаку, подаваемому охотником! Как ясно понимают они все голоса и движения преследуемой дичи! Как легко запоминает легавая собака, что ей делать на охоте: как указать выслеженную ею дичь, как удержать ее на месте, в каком случае поднять или вытянуть какую ногу и т. д. Ей многое, конечно, указывает сама природа, и ей не приходится всему учиться у человека: многое дается ей само собою. Но пудель научается сам еще гораздо большему.
Попробуем же свести все важнейшие, наиболее характеризующие его черты к следующим положениям:
Пудель сложен лучше всех остальных собак: у него самая красивая форма головы, самое стройное тело, – полная, широкая грудь, красивые ноги; туловище его не высоко и не низко, не длинно и не коротко; он очень ловок и грациозен.
Чувство вкуса у него очень тонкое: он прекрасно различает кушанья, – вообще, он большой лакомка. Совершенство его обоняния всеми призвано. Говорят, что обонятельная перепонка его так велика, что, если растянуть ее, она может покрыть собою все его тело. Это чувство руководит им, когда он отыскивает платье своего господина или его след. Если дать ему обнюхать, например, башмак пропавшего ребенка, то он по запаху может отыскать его; когда же отыщет, он бежит и радостным лаем извещает об этом, дергает за платье, стрелою летит вперед и указывает дорогу. Ошибается он редко; запах дли него – лучший признак. Чувствует он также очень сильно; он очень восприимчив к физическим страданиям. Малейшее опасение, что его прибьют, приводит его в страх, малейшая боль заставляет его вскрикивать. Слух у пуделя превосходный: он уже издали узнает голос и различает его интонацию; очень хорошо понимает разницу между звуком колокольчика и звонка у дверей, различает походку всех живущих в доме. Зато зрение у него не так хорошо, – видит он плохо. У животных также, как и у людей, ни одно не обладает всеми качествами в совершенстве: некоторым дано больше, другим меньше. Пудель узнает своего господина только на довольно близком расстоянии, и его иногда, можно, хотя и ненадолго, обмануть цветом платья. Но если он не скоро различает взгляд и лицо, зато тотчас же узнает по голосу.
К области внешних же чувств мы относим умение распознавать место, время, цвета и звуки. Первою из этих способностей, т. е. умением ориентироваться, пудель владеет в совершенстве. Он, как кошка, отыскивает дорогу к дому, хотя бы находился от него на расстоянии нескольких часов или даже нескольких дней пути. В городе ли, в деревне ли, он свободно бегает всюду, отправляется с полною уверенностью в дома, в которых хоть раз побывал со своим господином и где ему понравилось, а в послеобеденное время аккуратно посещает те, перед которыми надеется найти выброшенные кости. Поэтому его легко приучить носить хлеб из булочной или мясо из мясной лавки. Время он знает удивительно хорошо: по приготовлениям догадывается, когда наступает праздник; подобно проголодавшемуся человеку замечает, что наступил час обеда; знает также, когда на бойне бьют скот, и только в эти дни отправляется туда. Цвета пудель хорошо знает и с помощью их различает предметы. Музыка производит на него странное впечатление. Некоторые инструменты он еще выносит, других же просто не может слышать: он ежится, выгибает спину, поджимает хвост, его точно коробит, и, наконец, он не выдерживает и начинает выть. Можно предположить, что музыка просто мучительна для него. Но тут уже замечаются особенности между различными пуделями: один, заслышав музыку, не делает вовсе известных движений, или делает их едва заметно, или же, наконец, делает их только при звуке некоторых инструментов, которые не оказывают никакого влияния на остальных. Иной раз, если направить на пуделя говорную трубу, он стремительно вскакивает в нее; но некоторые, как дети, пугаются вылетающих из нее резких звуков, и стараются куда-нибудь спрятаться. Увидавши луну в полнолуние, пудель, как и некоторые другие собаки, долго лает на нее, и, наконец, начинает сердиться. Очень вероятно, что яркий лунный свет производит подавляющее действие на организм некоторых собак, как на растения и на людей, и мы знаем, что между собаками есть и лунатики. Может быть, собака уже при рождении имеет предрасположение ко всем органическим недостаткам, которым подвержен и человек, и, постоянно вращаясь около человека, и переживая одинаковые с ним культурные условия, подчиняется таким же физическим и душевным болезням. В лае пуделя слышатся раздельные, отрывистые звуки, – самые мягкие сочетания согласных с гласными. Бывали даже примеры, что пудель выучивался говорить, т. е. повторять отдельные слова.
Пудель чрезвычайно быстро понимает и замечает все, что происходит вокруг: ничто не ускользнет от его обоняния, слуха и даже зрения, если только горизонт не слишком обширен. Уже поэтому он слывет умною собакою. С каким вниманием он слушает, что говорит его господин! Как впивается глазами в камень, который тот поднимает вверх, намереваясь подбросить! Как следит за этим камнем, когда он летит по воздуху, и как спешит к нему, когда камень снова упадет на землю! Быстро замечает пудель, когда его господин меняет платье, берет шляпу и палку. Как он смотрит на него, заглядывая прямо в глаза и стираясь угадать, возьмет ли он и его с собою, и если действительно получит позволение идти, с какою радостью он спешит к двери, оглядываясь, следует ли за ним и его господин? А на прогулке, как он озирается во все стороны: ни одна кошка, ни одна птица не укроется от его взоров! Бежит он постоянно вперед, беспрестанно забегая туда и сюда, чтобы мимоходом увидать как можно больше, – завертывает к домам, взбегает на крыльцо: ему нужно все разведать! По временам он останавливается и оглядывается, и едва заметит намерение своего господина свернуть на другую дорогу, как опрометью мчится назад; если же тот успеет свернуть раньше, чем он это заметит, так что он потеряет его из виду, он ищет его везде и забегает даже в такие места, по которым никогда не ходил.
Упомянем также о прекрасной памяти и живом воображении пуделя, которые много способствуют его понятливости. Целые годы хранит он в душе представление о своем господине; также долго не забывает и дорогу к месту, которое когда-то посещал. Память его развита на столько же, на сколько сильно у него чувство обоняния: это его две главные силы или способности познавания. Собаку иногда называют умною уже потому, что она умеет распознавать предметы по запаху, тем более заслуживает она это название за свою верную память. Способность эта в соединении с воображением и обусловливает появление у пуделя мысли о прогулке и ощущения при этом удовольствия. А как оживлен бывает сон пуделя! Но сне он ворчит, лает и огрызается на собак, которые, как ему, вероятно, представляется, со всех сторон теребят его; защищаясь от них, он даже кусается, оборачиваясь во все стороны. Если раз навести пуделя на понимание смысла слов: «принеси туфли, шляпу, палку, затвори дверь, – встань, – ложись, – а как говорят собаки?» и т. д., он уже никогда его не забудет. Когда он видит, что его господин снимает сапоги, он вспоминает, что следует принести туфли, хотя бы и был, по каким-нибудь обстоятельствам, разлучен с ним в продолжение нескольких лет.
На этих-то способностях пуделя основывается его переимчивость; но для полного усвоения того, чему его учат, ему необходимы еще терпение, добродушие и послушание. Он может научиться бить в барабан, стрелять из пистолета, взбираться по приставной лестнице, вместе с целой партией собак штурмовать какую-нибудь высоту, которая защищается другой партией, и вместе с другими собаками даже разыгрывать небольшие сцены, например одна изображает врача, другая пациента; обе поднимаются на задние лапы и делают таким образом несколько шагов; потом больной ложится, врач же подходит и щупает у него пульс; наконец, больной будто умирает – лежит без малейшего движения; врач ходит взад и вперед, подходит к больному, дергает его за хвост, – тот не подает и признака жизни; но стоит только произнести слова: «черт идет за тобою», как он снова вскакивает на ноги. Мы знаем, что подобным штукам обучают еще лошадей, слонов и наиболее понятливых обезьян.
Следует обратить внимание еще на два свойства пуделя: на его склонность к подражанию и его тщеславие. Пудель не спускает глаз со своего господина, постоянно следит за тем, что он делает, постоянно изъявляет желание помочь ему. Возьмет ли хозяин в руки кегельный шар, он также берет шар в лапы, старается захватить его зубами и сердится, что это ему не удается. Если его хозяин занимается минералогией и собирает камни, он также принимается разыскивать их; если тот нагнется и станет вырывать камень из земли, он также начинает рыть лапами землю. Сядет ли господин к окну, чтобы полюбоваться видом окрестностей, пудель тотчас же вспрыгивает на стул рядом с ним, кладет лапы на подоконник и смотрит также в окно, хотя и довольно безучастно. Видя, что господин его ходит с тростью, а кухарка с корзинкой, он также изъявляет желание носить трость или корзинку. Несет он свою ношу очень осторожно, останавливается перед прохожими, перебегает от одного к другому, как бы хвастая своею ловкостью, и самодовольно машет хвостом. Если его похвалят, он уже не хочет расставаться со своею ношей, и несколько раз отбежит прочь, прежде чем отдаст ее. В то время, как он занят своим делом, он мало обращает внимания на других собак; они же, со своей стороны, видя его с ношей во рту, дают ему дорогу; в случае же, когда им вздумается напасть на него в темноте, они, заметив его ношу, разбегаются перед ним, как перед привидением, в разные стороны. Если дорогою что-нибудь привлечет особое его внимание, например, если он увидит кошку, захочет пуститься за нею вдогонку и кладет куда-нибудь палку или корзину, то уже не может потом ловко схватить своей ноши, а иногда в своем увлечении забывает даже и место, куда ее положил, замечает последствие своего поступка, свою нерадивость, и, опечаленный, решается только издали следовать за своим господином. Если господин заметит проступок, и пуделю приходится отыскивать потерянное, он обнаруживает нетерпение, когда искать приходится долго. Подойдя близко к тому месту, куда положил предмет, пудель начинает усердно искать его, снует взад и вперед; даже в том случае, когда ему не удастся найти потерянного, он все-таки уже с более веселым видом возвращается к своему господину, как бы утешаясь сознанием, что он сделал все, что мог; если же поиски его увенчаются успехом, он радостно мчится со своею находкою к своему господину, хорошо понимая, что сам же и загладил свою провинность. Как же, после этого, отказать ему в уме?
Пуделя все уважают (не чувствуя при этом ни малейшего страха перед ним) и любят больше других собак за его добродушие. Особенно привязываются к нему дети, потому что он позволяет всячески дразнить себя, ездить на себе верхом, дергать и теребить себя, и переносит все это терпеливо, не ворчит и не кусается. Хотя он большой обжора, постоянно бегает в кухню и живет в большой дружбе с кухаркою, завистливо смотрит, когда дают что-нибудь другим домашним животным, и всякий раз старается утащить их порцию, за что иногда и платится несварением желудка (потому что обжорство и ему впрок не идет), – забегает в чужие кухни, разыскивает кости по улицам, роется в сорных кучах, не найдется ли в них чего съестного, прыгает на столы и крадет из кухонных шкафов колбасу и жаркое, – свои любимые кушанья; но все же, и эту колбасу, и это жаркое всегда можно вытащить у него опять изо рта, хотя бы он и засунул их уже очень далеко, что удается делать только с очень немногими собаками, так как большинство их ни за что не уступят своей добычи. Человека, который хотя раз остригал ему шерсть, он запоминает на всю жизнь и всегда узнает его, где бы его ни встретил. Если этот человек через год снова явится стричь его, он тотчас же понимает, зачем он пришел, и прячется от него: он не любит, когда его стригут; однако, не противится, когда его тащат из темного угла, и подчиняется необходимости.
Интересно видеть, как пудель разыскивает своего хозяина. Он бежит по улице с поникшею головою, останавливается, как будто припоминая что-то, возвращается назад, на другом конце улицы останавливается снова, раздумывает, бежит по диагонали, чтобы скорее добраться до известного места и, следовательно, понимает, как сократить путь. Забавно также, как он, когда хочет убежать из дома, а ему не позволяют, пускается на разные штуки, чтобы обмануть своего хозяина: притворяется, будто он и не думает уходить, но, выбрав минуту, когда на него не смотрят, вдруг бросается вон из двери, или же с лисьей хитростью подходит к стене и поднимает ногу, чтобы заставить даже выгнать себя вон; а когда его действительно выгонят, он, нигде не останавливаясь, мчится прямо к бойне или какой-нибудь своей знакомке; если же ему не поверят, он, наконец, отказывается от всякой надежды ускользнуть; – покорно укладывается под столом и забывает о всех своих затеях.
Дети, крестьяне и другие малосведущие или не размышляющие люди часто удивляются уму пуделя, нисколько не различая того, что он делает сам по себе, от того, чему он мог научиться, и приписывают ему человеческую способность мыслить; это нас не удивляет, потому что в этом случае вовсе не трудно ошибиться: даже человек не всегда так внимательно следит за обстоятельствами и за действиями людей, не выражает в более приличной и внушительной форме своей просьбы (когда объясняется, конечно, не словами, а знаками), не заявляет так ясно о своем нетерпении, когда на него не обращают внимания, не вводит на столько других в заблуждение, заставляя принимать свое чувство обоняния за признак ума, как наш пудель. Можно даже испытать его обоняние и ум в одно и то же время, если, например, незаметно для него одну ладонь только обмазать чем-нибудь съестным, в другую же действительно взять кусочек, потом зажать кулаки, и поднести оба одновременно ему под нос. Он обнюхивает и тот и другой, на минуту останавливается в нерешимости, но, наконец, удостоверившись, что отгадал, очень мило кладет лапу на тот кулак, в котором действительно есть содержимое; но прежде, чем выразить свое решение, он долго всматривается и обнюхивает руки.
Побоями от пуделя ничего не добьешься. Если его начнут бить, когда чему-нибудь учат, ученье только надоедает ему, – он становится рассеян, выражает нетерпение, как ребенок, который начинает плакать, когда его насильно заставляют учиться, а иногда и прибегает к хитрости: притворяется непонимающим; добром же с ним можно многое сделать, – можно даже заставить его делать то, что ему крайне неприятно, как, например, ходить на задних лапах или пить водку. Из кушанья он всего лучше любит мясо вообще, – колбасу, жаркое, зелени же не ест, хлеб также не особенно любит; впрочем, некоторые пудели составляют исключение и охотно едят салат, яблоки, сахар и яйца. Некоторые любят молоко и хлеб, другие же, что особенно странно, – кофе, и привязываются к нему до такой степени, что начинают предпочитать его всему остальному; за утренним и вечерним кофе они поспешно тащат и свои блюдечки. Замечательно, что чем добродушнее и понятливее пудель, тем менее он способен быть хорошим сторожем, и тем труднее приучить его кидаться на человека. Когда хозяин науськивает его на кого-нибудь, он останавливается и глядит попеременно то на него, то на его противника, как будто не веря, чтобы хозяин серьезно хотел заставить его броситься на такого же человека, как он. Если бы к его хозяину пришел даже убийца, он все-таки не стал бы защищать его: он не понял бы, в чем дело. Пудель нередко по целым ночам пропадает из дома, гоняясь за другими собаками, и если вернется утром, когда хозяин его еще не встал с постели, он, лишь только отворят дверь в спальню, потихоньку прокрадывается туда, ложится где-нибудь в уголке или у камина, притворяется, что спит, и, против обыкновения, не поднимается с места даже и тогда, когда хозяин встанет, – лежит, как ни в чем не бывало; но если увидит; что хозяин уже встал, он не решается войти в комнату, или забивается куда-нибудь в угол, не является даже на самый повелительный зов, или же приближается ползком, на брюхе, с опущенною головою, и, будучи вытащен за шиворот, терпеливо, только со вздохом, переносит наказание. Он боится не только побоев, но даже гневного слова, угрозы пальцем, и прячется после каждой отлучки даже от выговора, если еще не приучен к побоям.
Лошадь и собака, по-видимому, пугаются легче остальных животных, а пудель может даже быть приведен в изумление, т. е. деятельность рассудка может быть в нем мгновенно парализована. Однажды собака, именно пудель, гонялась на улице за вороном. Ворон был ученый; он уселся против нее и вдруг закричал: «шпицбуб (мошенник), шпицбуб!» и пудель в страхе бросился прочь: он был поражен, ум его не в состоянии был понять, как животное, птица, может говорить по-человечески. Момент этот был достоин кисти художника!
Все собаки более или менее задорны; даже самые маленькие и бессильные собачонки кидаются на самых больших и сильных собак, лают на них и кусают их за ноги. Большие не обращают на них обыкновенно никакого внимания; это считают великодушием с их стороны и хвалят их; но собака не знает великодушия: тут не более, как нежелание связываться.
Если собачонки уже слишком надоедят большой собаке, она может выйти из терпения, – кинется на одну из них и мгновенно задушит ее или прокусит ей голову; пострадавшая поднимает страшный ной, но не приучается этим, и при случае возобновляет свои проделки. На прогулке собака служит как бы громоотводом от других собак для людей, которые их боятся или вообще не любят их. Собаки при встрече всегда бросаются друг на друга. Всего больше не любят собаки пуделей; он же, со своей стороны, боится их, останавливается перед ними, ворчит, старается обойти подальше, лишь бы не проходить мимо них, но, наконец, собирается с силами, быстро мчится мимо и рад, если удалось избежать схватки; иногда он старается укрыться у ног своего господина. Но в пуделе не хорошо то, что он, который так боится некоторых собак, с тем большею уверенностью сам бросается на других, когда видит свои преимущества над ними. Часто, впрочем, близорукость обманывает его: он пугается таких собак, которых ему нечего было бы бояться, потому что они кажутся ему больше, чем они к действительности, за что и получает иногда прозвище труса, что, конечно, нисколько не служит к его исправлению. Вражда между собаками бывает смертельна. Они борются, как гладиаторы, и с яростью таскают одна другую, барахтаясь в грязи и даже в ручьях, куда иногда скатываются в пылу схватки. Они так сильно сцепляются, что их можно вместе схватить и окунуть в воду. Тут они отбиваются с еще большею яростью, беспрестанно фыркают и отплевываются от попадающей им в рот воды. До такого неистовства способны доходить в особенности шпицы. Пудель больше сангвиник – задира, шпиц – злючка и капризник. Пудель редко кого ненавидит, шпиц же способен ненавидеть даже такого человека, который никогда не обижал его, даже если ему случалось сто раз бывать у него в доме. На шпица никакие ласки не действуют, тогда как лакомку-пуделя сейчас можно подкупить каким-нибудь вкусным кусочком. Он первый встречает и приветствует гостей, тотчас же знакомится с каждым посетителем, машет перед ним хвостом и бегает за ним. Шпица нельзя выманить из дому, пудель же беспрестанно убегает, так что его ничего не стоит сманить, и нет собаки, которая бы так часто разыскивалась по газетам. С добряка-пуделя можно, без всякого сопротивления с его стороны, снять ошейник.
Пудель не любит одиночества: он постоянно ищет общества людей, но при этом не разборчив и рад всякому. Встретиться с другим пуделем для него большая радость, – тут сейчас же начинается возня, и обоим порядочно достается: они тормошат друг друга, вообще зубов не жалеют, бросаются к людям и т. д. Конечно, борьба мясницких собак бывает еще ожесточеннее, так что, если тут случатся дети, они иногда сшибают их с ног и кусают; бывали даже примеры, что они опрокидывали взрослых. Подобные игры продолжаются и целым часом: подвижность, сильные легкие и крепкая кожа собак все выносят.
Свободу пудель любит чрезвычайно. Сидеть на привязи вообще не любит ни одна собака, всего же неохотнее переносят неволю борзая собака и пудель: он никак не может понять, что с ним сделалось и зачем его привязали, непременно хочет освободиться и всячески пробует, как бы исполнить свое желание – перервать или перекусить веревку, если же ему на голову набросят петлю, он непременно как-нибудь изловчится и освободит голову. На привязи глаза его заметно мутнеют и теряют свой блеск. Мышеловки при этом плачут настоящими слезами, а пудель испускает радостные крики, когда его отвяжут, и начинает бросаться, как безумный. Если его запрут в чужом доме за невозможностью взять с собою, например в церковь, на концерт и т. д., он отказывается от всего, что бы ему ни предлагали, даже от колбасы, и это не столько с тоски по своем хозяине, сколько потому, что его заперли, лишили свободы. Он скорее умрет с голода, нежели помирится с неволею. Когда господин его вернется, он громко вскрикивает и прыгает ему на шею.
Известно, что пудель охотно посещает больных, зализывает раны беднякам, ложится под кровать больного, и долго лежит, хотя бы это был вовсе и не господин его. Когда он сам болен, он приходит к своему хозяину, ложится у его ног и добровольно подчиняется всякому лечению.
Один рыжий пудель, страдавший ревматизмом, всякий раз, как начинался пароксизм, подползал к своему господину, когда тот работал за своим столом, и ложился у его ног; когда же почувствовал приближение смерти, то сполз со своей очень удобно устроенной постели и направился, ползком же, прямо к постели своего господина, но не успел доползти и умер посреди комнаты. – Рассказы о таких случаях, что собака (преимущественно пудель) посещала своего хозяина в темнице, ложилась на его могилу, не принимала никакой пищи и, наконец, умирала, совершенно справедливы, хотя знакомому или другу бывшего господина такой собаки и удавалось иногда увести ее с собою и таким образом спасти от смерти.
Собака так же, как и кошка, родится на свет слепою. Рост ее идет быстро. В этот период она очень неуклюжа; все ее движения угловаты, в чем она представляет совершенную противоположность с кошкою: на сколько умны котята, на столько же глупы щенки; за то первые скоро останавливаются в своем развитии, тогда как последние еще долго продолжают развиваться.
К старости собака становится нечистоплотна, брюзглива, неблагодарна, ленива, зла. Глаза ее тускнеют, теряют свою выразительность, шерсть начинает вылезать. Если она умирает от старости, то перед смертью в ней замечается уже мало привязанности к человеку. Часто ее убивают в это время, чтобы отвязаться от нее и в то же время сократить этот неприятный для нее самой период жизни.
Собака подвержена многим недугам. Уже в молодости она страдает болезнью задних лап, отчего часто хромает. Иногда собак, как и кошек, постигает эпидемия бешенства, которая проходит по всей Европе и уносит их в огромном количестве. Слишком обильная мясная пища, соленые кушанья, недостаток в чистой воде или молоке, недостаток в движении и чистом воздухе или, наоборот, неумеренное движение, быстрое охлаждение после продолжительного беганья и т. д. служат для них причинами болезней: расстройства пищеварения, ревматизма, колик, насморка, кашля и т. д. О болезни собаки всего легче можно судить по ее глазам и носу, который перестает отделять слизь и сохнет. Тогда собаку можно и даже должно лечить, как человека. Интересное, но в то же время страшное зрелище представляет бешеная собака, когда она с яростью бросается на своего господина, сшибает с ног и кусает всех остальных собак. Укушение собаки другою, бешеною собакою, изменяет все ее свойства: в нее, вместе со слюною, входит яд, – она также бесится и погибает. Почему она в это время получает отвращение к воде и ко всему прозрачному, сказать трудно. Впрочем, водобоязнь постигает не всех собак во время бешенства.
Как много можно бы было сказать еще о собаке!
Но самою лучшею из всех известных нам собак мы считаем не ту, которая разбудила в Коринфе гарнизон, стоявший в Акрополисе; не ту, которая, как Бецерилло, разорвала целые сотни нагих американцев; не собаку того палача, которая по приказанию своего господина проводила через большой мрачный лес одного проезжего, который боялся проезжать через него один; – не Дракона Драйдена, который по одному знаку, данному его господином, бросился на четырех бандитов, задушил нескольких из них и таким образом спас своему хозяину жизнь; – не ту, которая, прибежавши домой, умела объяснить, что ребенок мельника упал в ручей; не ту варшавскую собаку, которая, спрыгнувши с моста в реку, вытащила из воды маленькую девочку и спасла ее от смерти; не собаку Макайра, которая часто с яростью кидалась на убийцу своего господина и, наконец, чуть не разорвала его в присутствии короля; и не собаку Бенвенуто Чилини, которая мгновенно кинулась к рабочим золотых дел мастера и разбудила их, когда однажды пришли воры и хотели украсть несколько драгоценных вещей; – нет, лучшею собакою считаем мы Бэрри, великую собаку Сенбернарской обители. Да, Бэрри, лучшая из собак, величайшее из всех животных! Ты обладала теплой душой, ты умела сочувствовать несчастным, и спасла жизнь более, нежели сорока человекам! Ты с корзинкою хлеба и бутылочкою сладкой крепительной влаги, привязанными вокруг шеи, каждый раз, в метель и туман, отправлялась из монастыря отыскивать людей, засыпанных снегом или лавинами, и отрывать их, или, в случае, если это оказывалось тебе не под силу, ты бежала домой и звала кого-нибудь из монастырской братии, чтобы пришли тебе на помощь с лопатой и заступом! Ты, своим состраданием к несчастным, внушала им доверие и в то же время указывала им, что делать. Иначе, как бы отрытый тобою мальчик решился взобраться к тебе на спину, чтобы ты могла отнести его в гостеприимную обитель? Вернувшись домой, ты позвонила у монастырских ворот, чтобы вызвать кого-нибудь из сострадательных монахов и передать на их попечение свою драгоценную находку; когда же ноша твоя была снята с тебя, ты, не отдыхая, тотчас же снова пустилась в путь на дальнейшие розыски; и каждая новая удача увеличивала твою опытность. Но как ты объяснялась с найденными тобою? Как умела утешить и ободрить их? Ты не дожидалась напоминания, – ты сама постоянно помнила о добровольно принятой на себя обязанности, и лишь только замечала еще издали приближение тумана или метели, ты тотчас же бежала исполнять ее. Неусыпно работала ты в продолжение двенадцати лет, не ожидая и не требуя никакой награды! – Мне на долю выпала честь познакомиться с тобою на С.-Бернарде, и я, как и подобало, почтительно снял перед тобою шляпу. Ты в это время играла с товарищами, как играют между собою тигры; я хотел подойти поближе, хотел подружиться с тобою, но ты заворчала, потому что я был чужой для тебя; ты же не была чужою для меня, – я знал тебя уже по слухам: имя твое пользуется хорошей славой. Если бы я был одним из тех несчастных, которых тебе приходилось отрывать, ты наверное не огрызнулась бы на меня! – И вот теперь тебя уже нет в живых: из тебя сделали чучело и выставили в Бернский музей. Жители Берна сделали хорошее дело, когда взяли и кормили тебя в то время, как ты состарилась и силы твои начали изменять тебе, так что ты не могла уже оказывать прежних услуг человечеству. Там и окончила ты свою жизнь! Ты вполне заслуживала таких забот. Пусть же всякий, кому придется видеть твое чучело в Берне, снимет перед тобою шляпу, купит твою литографию и повесит ее в рамке за стеклом в своей комнате; пусть приобретет также изображение твое с малюткой, охватившим твою шею в то время, как ты стоишь с ним перед монастырскими воротами и звонишь; пусть покажет он эти изображения детям и ученикам своим, чтобы они знали, что животные, подобные Бэрри, делают честь всему животному царству вообще!
