Удивительные строители
Серия книг «Друг животных», 1909 г.
В весеннее время старые стены и пыльные тропинки могут показать удивительные вещи тем, кто умеет видеть. Маленькие пучочки былинок вдруг, без всякой видимой причины, начинают шевелиться и ползти в разные стороны. Посмотрим поближе, что это значит?
В движущемся пучочке былинок заключена довольно сильная гусеница, красиво испещренная черными и белыми пятнышками. Боязливо торопится она куда-то в своем смешном наряде из былинок, из-под которого виднеются только голова да передняя часть туловища с шестью короткими ножками. При малейшем испуге она вся прячется под былинки и лежит некоторое время, не двигаясь. Трудно поверить тогда, что этот маленький сухой комочек заключает в себе что-то живое.
Эта гусеница принадлежит бабочке-психее. Для того чтобы укрыть от холода свое тело, робкая голая гусеница строит себе переносный домик – маленькую подвижную хижинку, которую она не покидает, пока не сделается бабочкою.
В апреле месяце я нахожу на каменной стене своего дома гусеницу одноцветной психеи, которая прицепилась здесь в ожидании превращения. Она вот-вот окуклится, а потому не движется; над нею нельзя теперь делать никаких наблюдений, но зато я могу теперь сколько угодно рассматривать устройство ее домика.
Это довольно правильное здание, в форме веретена; коротенькие былинки, из которых оно состоит, прикреплены к нему только одним концом и расходятся во все стороны своими свободными концами; они плохо защищали бы нашу затворницу от дождя и палящих лучей солнца, если бы у нее не было защиты кроме этой соломенной крыши.
Впрочем, соломинки, то есть кусочки стебельков злаков, попадаются здесь очень редко: они были бы слишком тверды для нежного тела гусеницы; больше всего здесь попадается кусочков листьев, изредка попадаются и мелкие щепочки, но этот грубый материал наша гусеница употребляет лишь за неимением лучшего, а если излюбленных мягких стебельков не хватит на всю одежду, она пополняет свой плащ пелериной, с оборкой из кусочков какого-нибудь сухого листа. Внутри эта грубая одежда подбита шелковой подкладкой.
Для того чтобы не стеснять движение гусеницы, в особенности же тогда, когда она надстраивает свой чехол, передняя часть ее одежды должна иметь особенную форму: как вы понимаете, здесь, в передней части, психее невозможно употреблять в дело твердых стебельков, которые, торча во все стороны, только мешали бы ее работе; всего удобнее здесь был бы мягкий мешочек, легко изгибающийся во все стороны, – и действительно, уже на некотором расстоянии от переднего конца собрание стебельков сразу оканчивается и заменяется более узким горлышком, в котором шелковая основа только усеяна мельчайшими деревянистыми частичками, которые, не мешая гибкости основы, придают ей твердость. Такая же бархатистая шелковая ткань, только измятая и всклокоченная, выступает сзади чехла, в виде довольно длинного голого придатка, с отверстием на конце.
Если бы мы сняли по прутику весь сухой покров с чехлика психеи, мы увидели бы под ним голый трубчатый чехол из плотной, как бы шелковой ткани, не рвущейся, если ее растягивать между пальцами, великолепного белого цвета и замечательно гладкой с внутренней стороны, прилегающей к телу гусеницы, и тусклой и шероховатой снаружи под былинками. Три слоя, наложенных один на другой, составляют, как видите, одежду психеи: тонкий и нежный атласистый слой, прилегающий прямо к телу, потом слои из более грубого шелка с вотканными в него мельчайшими частицами и, наконец, сверху слой из прутиков и былинок.
Гусенице психеи хорошо и безопасно в этой одежде, защищающей ее и от холода, и от сырости, и от всяких повреждений, и от опасности; весь день ползает она в ней по стебелькам растений, грызет их, ест их и надстраивает из них свой домик, пока не настанет для нее время отдыха и покоя. Подвесившись тогда к какому-нибудь стебельку или каменной стене передним концом, наша гусеница уходит с головой в домик и, повернувшись головой к заднему концу, остается висеть неподвижно: она превратилась в куколку.
В конце июня из куколок выходят первые бабочки-психеи. Это очень невзрачные, серенькие маленькие бабочки, немногим побольше комнатной мухи; только усики у них очень красивые, перистые, да края крылышек украшены нежной бахромой.
Выходит бабочка из куколки всегда через заднее отверстие, так сказать, «черным ходом», так как, приготовившись к окукливанию, гусеница-психея прикрепила свой чехол к стеблю передним концом и таким образом крепко и навсегда заперла свой «парадный ход».
Оболочка куколки остается всунутой внутри чехла, когда бабочка-психеи покидает его. Пустой чехол продолжает висеть на том месте, где когда-то прикрепила его гусеница, пока что-нибудь не собьет его оттуда, или непогода не разрушит его.
Все вылетевшие из куколок и летающие теперь по воздуху бабочки-психеи – самцы, так как самки по выходе из куколок не покидают своих домиков и остаются сидеть в них до тех пор, пока не придет им время класть яички.
Мне хочется посмотреть, как они будут это делать, и я беру несколько чехликов, в которых уже зашевелились бабочки-самки, и помещаю их в стеклянную трубку, сквозь стенки которой я могу с удобством наблюдать за ними, нисколько их не тревожа.
Через несколько дней одна из моих маленьких затворниц выползает из своего чехла. Но какая же она однако безобразная, жалкая – совсем и не похожа на бабочку! Крыльев у нее совсем нет, нет и того шелковистого пушка, который обыкновенно покрывает тело бабочек; только валик из грязно-белого бархата на конце брюшка остается у нее от того бархатистого нежного пуха, который она стирает с себя, когда двигается взад и вперед в своем тесном убежище; целые хлопья этого белоснежного пуха наполняют теперь покинутый ею чехлик.
Все тело ее бледно-желтое, – спереди прозрачное, а сзади матовое от наполняющих его яиц. Короче говоря, это не насекомое, а просто-напросто мешочек, набитый яйцами. Можно ли представить себе что-нибудь более жалкое!
У нее маленькая-премаленькая головка, крошечный шарик, который почти исчезает, втягиваясь в первый членик тела, – да к чему же и нужен череп и мозг этому мешочку с яйцами? На этой крошечной головке виднеются два черные глазные пятна, но видят ли эти зачаточные глаза? Всего вероятнее, что очень плохо, да и на что нужны глаза этой домоседке, почти безвыходно сидящей в темной глубине своего домика? Ее ножки устроены довольно хорошо, но они слишком коротки и слабы для того, чтобы помогать ей при передвижении. Она передвигается с места на место, волнообразно извивая свое тело – все равно лежит ли она на животе, на боку или на спине. Около часа ей нужно для того, чтобы переползти ящичек сантиметров шесть длиною, усыпанный мелким песком.
Из середки пушистого валика на конце брюшка высовывается длинный яйцевод, состоящий из двух частей, входящих одна в другую.
Выбравшись из своего чехла, самка сгибается крючком, обхватывает своими шестью ножками задний кончик чехла и погружает в него свой яйцеклад; она кладет яички в только что покинутое ею жилище и передает его в наследство своим детям.
Долго сидит она так: проходит часов тридцать, пока, наконец, кончит она кладку и вытащит яйцеклад; затем она ложится у входа в свое бывшее жилище и умирает; преданная своему семейству, она будет и после смерти защищать его, заграждая вход своим телом; только сильный порыв, ветра или какая-нибудь случайность может удалить ее с этого поста.
Вскроем теперь один из таких чехликов: в нем лежит оболочка куколки, вся неповрежденная, кроме узкой щели на переднем конце, через которую вышла бабочка-психея; она вся битком набита яйцами.
Для того чтобы мне удобнее было проследить, что будет дальше, я вынимаю оболочку куколки, набитую яйцами, из чехла и кладу ее рядом с ним в стеклянную трубку. Ожидание мои непродолжительны: в первых числах июля я оказываюсь уже обладателем огромного семейства. Мне не удалось уловить того момента, когда они появились на свет: крошечные новорожденные гусенички – их было штук до 40 – уже успели нарядиться в чепцы из белой ваты, надетые, впрочем, не на голову, а на заднюю часть тела, когда я пришел посмотреть, как идет дело с превращением.
В трубке царило полное оживление. Подняв свои чепцы почти отвесно к поверхности, по которой они ползали, мои гусенички проворно передвигались по стеклу, очень озабоченные тем, чтобы поскорее прикрыть свое тело.
Мне хочется видеть, из какого вещества будут они ткать первые слои своей одежды. Оболочка куколки еще далеко не опорожнена: в ней среди измятых яичных остатков я нахожу целое общество крошечных гусеничек, почти такое же многочисленное, как и то, которое уже выползло из нее на свет; всего одной самкой снесено от 5 до 6 дюжин яичек.
Тех гусеничек, которые вылупились раньше и уже начали без меня одеваться, я перемещаю в другое место и оставляю в трубке только запоздавших, еще совершенно голых; у них светло-рыжая головка и грязно-белое тело.
Ни одна из них не употребляет для прикрытия своего тела желтоватой, как луковая кожица, оболочки куколки, хотя она и очень тонка; ни одна не употребляет также и того нежного пушка, которым эта оболочка выстлана внутри, хотя, по-видимому, он мог бы служить прекрасным одеяльцем для наших новорожденных крошек-гусеничек: все идут прямо к грубому чехлу, который оставила им в наследство мать, и который я предусмотрительно положил в трубку рядом с куколочной оболочкой, и одеваются его кусочками. Дело не терпит: надо как можно скорее спешить прикрыть свое робкое и нежное тельце от холода и всевозможных случайностей.
Одни гусенички смело пробираются в самую глубь чехла и появляются оттуда в великолепных нарядах ослепительно белого цвета; другие грызут, где попало, и наряд у них выходит пестрый: белый с коричневым.
Усердно работают гусенички своими твердыми челюстями, похожими на ножницы, с 5 зубцами на каждом лезвии. В трубке, куда я сажаю своих крошек, по мере того, как они вылезают из куколочных оболочек, их копошится уже несколько сот. Работа так и кипит. Я приставляю к глазу увеличительное стекло и задерживаю дыхание, чтобы не смести своих неутомимых ткачей. Если который-нибудь из них понадобится мне для осмотра под более сильной лупой, я беру его на кончик послюненной иголки; оторванный от своего занятия, он бьется и корчится тогда на конце иголки, стараясь сделаться еще меньше, еще незаметнее, хотя и без того он уже мал до чрезвычайности, и безуспешно старается спрятаться в свое еще неоконченное одеяние, которое пока представляет из себя еще только жилет или узкий шарф.
И эта крохотная точка, эта песчинка деятельна и изобретательна, она уже хорошо знакома с искусством ткачества: едва родившись на свет, она уже умеет из лохмотьев, оставленных ей покойной матерью, выкроить себе одежду, а скоро сделается и плотником, собирателем бревен, – подумайте только, какая великая сила тот инстинкт, который может в этой крошке, в этой едва заметной точке, пробудить подобную деятельность!
Замечательно начало приготовление одежды: из материала, оставленного им матерью, гусеницы выбирают кусочки тонких сухих прутиков, расщепленные вдоль, и из их середины наскабливают челюстями род великолепной белой ваты. Эта вата собирается в крошечные комочки, один за другим скрепляющиеся между собою крепкими шелковыми нитями, которые наши гусеницы выпускают из своего тела. Образуется целая гирлянда из комочков ваты. Когда гусеница решит, что она наготовила достаточно, она обматывает приготовленную гирлянду вокруг своего тела ряд за рядом, сзади третьего членика туловища, так что ее шесть ножек остаются свободными, и затем скрепляет оба конца гирлянды тонкой шелковинкой. На теле получается пояс, сначала очень узкий, но потом пополняемый все новыми и новыми комочками ваты, прикрепленными к шелковой основе; мало-помалу из пояса получается шарф, потом жилет, потом короткая куртка и, наконец, все одеяние, имеющее вид хорошенького тонко сделанного колпачка, великолепного белого цвета.
Как вы видите, едва выйдя из материнского домика, без поисков, без дальних прогулок, маленькие гусеницы психеи находят все, что им нужно для изготовления одежды. Их мать хорошо позаботилась о том, чтобы предохранить их от опасностей путешествия в таком раннем возрасте, когда тело их еще ничем не защищено от случайностей.
Но мне интересно посмотреть, как поступают те гусеницы, которые почему-либо лишились чехла, из которого они вышли, этого материнского наследия, лохмотьями которого они должны бы были себя одеть. Я отделяю несколько новорожденных гусениц в особую стеклянную трубку и кладу им, как вещество для приготовления одежды, расщепленные стебельки одуванчика. Гусеницы без малейшего колебания наскребают из них великолепной белой шелковой сердцевины и скоро уже щеголяют в чудесных колпачках, гораздо красивее тех, какие они приготовили бы себе из лохмотьев материнской одежды.
Когда я кладу им кусочки стеблей сорго, их наряд блестит так, как будто бы он сделан из кусочков сахара.
Ободренный успехом, я продолжаю разнообразить эти опыты. Я даю гусеницам кусочки непроклеенной бумаги, которую легко растрепать, и кусочки пропускной бумаги, – и мои гусенички, опять-таки не колеблясь, тотчас же начинают скоблить новую для них ткань и скоро изготовляют для себя бумажное платье. Они так довольны этим материалом, что когда я предлагаю им старый материнский чехол, они не хотят даже и смотреть на него и продолжают пользоваться бумагой.
Другие гусеницы не получают ровно ничего, но могут пользоваться пробкой, которой заткнута их трубка; этого оказывается достаточно, и мои гусенички принимаются проворно скоблить пробку своими челюстями и скоро приготовляют себе чудесные зернистые колпачки, как будто бы их порода никогда и не употребляла ничего другого для своей одежды.
Вообще, как я замечаю, – всякое растительное вещество, если только оно сухо, легко и хорошо поддается скоблению челюстей, принимается охотно. Посмотрим, то ли будет, если мы предложим нашим гусеничкам какое-нибудь другое вещество, например, минерал?
На воле часто можно найти гусениц психеи, чехол которых бывает утыкан сверху песчинками и крошками земли. Но это происходит, конечно, случайно, по неосторожности ткачих, которые не станут намеренно употреблять минерала для своей одежды, так как он слишком тяжел для них. Я кладу своим гусеницам кусочек железного блеска, полагая, что этот камень будет как раз им по силам: если ударить по такому кусочку кисточкой из ящика с красками, он разделится на частицы, почти такие же мелкие, как пыльца с крыльев бабочки. На это вещество, отливающее различными цветами, я кладу четырех крошечных гусенички, еще не начавших одеваться. Проходит целый день и все четыре мои гусенички остаются голыми. Они, очевидно, колеблются, не знают, что им предпринять; на другой день одна из них, должно быть, самая смелая и предприимчивая, решается приступить к одеванию, и вот она уже в роскошном блестящем венце, отливающем всеми цветами радуги. Это очень нарядно, очень роскошно, но должно быть тяжело и неудобно до крайности. Моя щеголиха еле передвигается в своем великолепном наряде; сжалившись над нею, я кладу ей кусочек сердцевины сорго, из которой она на другой же день приготовляет себе новую одежду, сбросив прежний неудобный наряд. Мы видим из этого опыта, что потребность одеться так велика в гусеницах психеи, что заставляет их употреблять для одежды совершенно неподходящий материал за неимением чего-либо другого.
Эта потребность берет в них верх даже над потребностью есть, которая так сильна во всех остальных гусеницах. Я беру одну молодую, едва начавшую одеваться гусеничку с листа ястребинки, зелень которой она ест, а пушком одевается; оставляю ее два дня голодать и затем опять кладу на лист ястребинки. И вот, несмотря на то, что бедная гусеничка так долго голодала, она, прежде чем есть, спешит скоблить пушок с листьев и одеваться им.
Чем же объяснить себе ту поспешность, с которой гусеница психеи торопится одеваться? Я не вижу другой причины, кроме предчувствия будущего: ей предстоит провести зиму на открытом воздухе, и она спешит прикрыть как можно лучше свое зябкое тело; ее ждут дожди и ненастье, и она строит себе чехол, по расходящимся прутикам которого будет стекать дождь, холодная роса и тающий снег.
Между тем время идет да идет; мои гусеницы давно уже оделись и исправно грызут листья: они заметно растут, и я с нетерпением жду той минуты, когда я увижу, как они будут линять, как платье гусеницы, сделавшееся для нее слишком тесным, лопнет вдоль, и как она, может быть, починит его, вставив новую полосу между разошедшимися краями старого чехла.
Но скоро я убеждаюсь, что мои психеи поступают совсем не так; они не линяют совсем, а между тем их платье никогда не становится им тесным, никогда не лопается на них, потому что они постоянно надставляют его снизу.
Нет ничего легче, как проследить за тем, как их одежда постепенно увеличивается. Вот несколько гусеничек, только что приготовивших для себя прелестные белые колпачки из сердцевины сорго. Я помещаю их отдельно и даю им кусочки нежной коричневой коры. К вечеру того же дня их белоснежные колпачки украсились снизу широкой коричневой каймой; на другой день вся ткань, сделанная из сердцевины сорго, исчезает и заменяется более грубой тканью, сделанной из темной коры.
Тогда я убираю кору и снова заменяю ее сердцевиной сорго, и снова могу наблюдать, как коричневая ткань постепенно отодвигается все дальше и дальше к верхушке колпачка, а низ украшается все более и более широкой белоснежной каймой. Как видите, психея не кладет заплат на свою одежду, а постоянно, изо дня в день увеличивает и расширяет ее спереди, прикладывая и прикрепляя наскобленные частички того вещества, какое у нее найдется под руками, к передним краям своего чехла, так что такой чехол делается шире старого и никогда не стесняет движений растущей гусеницы, между тем как старая, более узкая часть его отодвигается постепенно к верху, где она к концу сама собою съеживается и закрывает верхнее отверстие. Излишек на верхушке постоянно крошится, отпадает кусочками и мало-помалу и вовсе исчезает при толчках движущейся гусеницы.
Но вот кончается жара, и наступает время, когда легонького колпачка становится недостаточно для защиты зябкого тела гусеницы. Пора ей делать себе толстый плащ с непромокаемой покрышкой из соломы. И вот наша гусеница превращается из ткача в кровельщика. Сначала эта работа идет очень неправильно; неровные короткие прутики и кусочки сухих листьев прикрепляются в беспорядке, как попало позади шейки, которая и теперь должна оставаться неприкрытой, чтобы сохранить свою гибкость и оставить гусенице возможность изгибаться во все стороны, что так необходимо ей при ее работе.
Мало-помалу мы начинаем замечать, что прутики выбираются более длинные, ровные и располагаются правильнее, причем прикрепление прутика производится удивительно ловко и быстро. Выбрав подходящий стебелек, гусеница схватывает его ножками, переворачивает его, – вдруг хватает его челюстями за один конец и, взмахнувши им по воздуху, резким движением загривка кладет его себе на спину, где заготовленная шелковая нить тотчас же и прикрепляет его к месту. Каждый прутик аккуратно ложится как раз возле другого и в том же самом направлении.
В этой работе, сменяющейся по временам отдыхом, проходят у гусеницы психеи хорошие осенние дни, и к наступлению холодов она уже сидит под защитою своего домика с соломенной крышей.
Если теплые дни вернутся опять, что нередко бывает в конце осени, наша гусеница опять начнет свои прогулки по тропинкам и лужайкам, кормится и надстраивает свое жилище. Когда же наступят холода, она прицепится к стенке, к сухому стеблю, к ветке, спрячется поглубже в свой чехол и спокойно приготовится к зимовке.
