Бабушкина семья
Автор: А. Вадзинская
Я проснулась и открыла глаза. В комнате было полутемно, ставни заперты и только в щели врывались яркие лучи солнца.
Где это я? Не дома, потому что дома я спала в одной комнате с сестрой Зиной и с няней, у меня железная кроватка с перилами, а здесь я сплю на каком-то сундуке, в большой комнате, в углу которой стоит высокая желтая кровать.
Я приподнялась с постели и с изумлением осмотрелась. У окна – стол; рядом – комод, большой чемодан...
Вспомнила! Я у бабушки в Карангате, в ее имении на берегу Черного моря, в двадцати пяти верстах от Феодосии. Ведь это наш чемодан!.. Мы только вчера приехали с мамой из Мелитополя, где служит мой папа.
Вспомнилось мне наше четырехдневное путешествие: два дня мы ехали по железной дороге, один день на пароходе и один на лошадях. Вчера уже темнело, когда мы приехали в Карангат. Нас встретила бабушка Анна Петровна Зернова, тетка моего отца.
Это была низенькая, полная старушка, вся седая, с добрым и ласковым выражением лица. Она нас обласкала, накормила и уложила меня спать, потому что дорога меня утомила. Но я еще слышала, как бабушка расспрашивала маму о моем отце, братьях, сестрах, которых, кроме меня, было еще четверо. Мама жаловалась на то, что я прохворала всю зиму – у меня был ревматизм в ногах, так что одно время я ходила дома на костылях, – что я совсем почти не училась до сих пор, – а мне уже десять лет, – что доктора послали меня купаться в Черное море... И много еще чего рассказывала мама, но я уже плохо слышала остальное: мне очень хотелось спать. Теперь я все-все припомнила и очень мне захотелось увидеть поскорее маму, бабушку и осмотреть все мое новое жилище. Быстро одевшись и причесав волосы, я тихонько отворила дверь. Следующая комната была та самая, где мы вчера пили чай. Дверь отсюда вела на крылечко, оттуда на двор, где я и была через несколько минут.
Я увидала маму и бабушку. Они ходили по двору с какою-то женщиною, которая водила за руку мальчика лет шести, хорошенького, белокурого, в розовой рубашечке. Заметив меня, бабушка и мама подошли ко мне.
– Мы нарочно тебя не будили, чтобы ты отдохнула, – сказала мама, – умойся и напейся чаю, а через час мы идем купаться.
До купанья я успела рассмотреть все бабушкино жилище и познакомиться с Васей, этим мальчиком в розовой рубашке; он был внуком Анны Петровны, сын ее покойной дочери.
Домик бабушкин был не велик; в нем было всего три комнаты: одна – бабушкина спальня, где и я должна была спать на сундуке; другая – где спал Вася с няней, и третья – столовая и вместе с тем приемная. Большая галерея окружала домик, и окна ее выходили на море. Вокруг дома был небольшой тенистый сад; за ним – огород, потом еще скотный двор. Усадьба стояла в полуверсте от деревни Карангат, которая была когда-то татарской, но татары давно ее бросили и переселились в Турцию, а теперь здесь жили русские, но название деревни осталось то же. Крестьяне занимались рыболовством, овцеводством; поля были в пяти верстах от деревни, потому что здесь почва была песчаная, и на ней не росла пшеница.
Часов в десять мы отправились купаться. Купанье в Карангате было чудесное: дно песчаное, точно бархатное, вода зелено-голубая, чистая, прозрачная, так что все камешки видны, а берег усеян прелестными раковинами и разноцветными гладкими камешками.
– Здесь открытое море и лучшее купанье после Феодосии, – сказала бабушка.
Часов в двенадцать мы сели обедать.
– Как вы не скучаете здесь, тетушка? – спросила мама. – Ведь здесь совсем нет людей.
– Как нет людей? А крестьяне? Я с ними в дружбе, мы друг к другу в гости ходим. Да у меня ведь и своя семья большая, которая требует много забот; так вот целый день и проходит, то за тем, то за другим присмотришь.
– У вас большая семья?..
Мама с удивлением смотрела на бабушку.
– Ну, да, ты еще не видала. А вот я покажу тебе и Наташе, когда отобедаем. Двое детей у меня на даче, в бурьянах, теперь ведь лето; мой пастух на поле полетел, дочери пасутся, а остальные дети на скотном.
Я с удивлением слушала бабу как это можно жить на даче в бурьянах, пастух – летает, дочери – пасутся. Я думала, что бабушка шутит, но после обеда все объяснилось.
Бабушка вышла на крыльцо, ударила в ладоши и крикнула: «Зуза, Муза!». Через несколько минут смотрю – из-за кустов сирени, как зайцы скок-скок, скачут две кошки. Они быстро влезли на колени к бабушке, когда она присела на крылечко, стали петь и ласкаться к ней. Это были очень красивые серые кошки, пушистые, чистенькие, в красных галстуках.
– Зуза, хочешь на крышу? Ну, что же, полезай, – сказала бабушка.
Кошка соскочила с колен бабушки и, как настоящий акробат, влезла на низенькую крышу домика.
– Довольно, ступай назад, – сказала бабушка, не возвышая голоса. И кошка послушно спрыгнула на землю.
– Ты, может быть, и на небо хочешь взлезть? – спросила старушка.
Зуза подняла голову вверх и замурлыкала, точно и в самом деле просилась на небо.
– А Музу я не трогаю, – с ней, кажется, обморок сейчас будет.
Не успела бабушка проговорить это, как кошка, точно, свалилась на землю, вытянула хвост, растопырила все четыре лапки, – совсем умерла. Мы с мамой смеялись от души, глядя на все это представление.
– Да где вы их взяли, таких фокусников? – спросила мама.
– Сама выучила, когда они еще маленькие были. Теперь они страшно привязаны ко мне; вот так следом и ходят, когда я иду по хозяйству. И спят зимой вместе со мной.
– Бабушка, а где же пастух? – спросила я. Мне было интересно увидеть пастуха, который летает.
– А он не скоро вернется; когда сядет солнце, – отвечала бабушка. – Теперь пойдемте к детям.
Когда мы встали, чтобы идти, две кошки, действительно, пошли следом за бабушкой, точно собаки, и шли шаг за шагом, а когда бабушка останавливалась, – и они останавливались; бабушка садилась – они сейчас же взлезали к ней на колени или ложились на землю возле нее.
Мы подошли к скотному двору. Теперь там скота не было. Овцы, которых у бабушки было сто двадцать штук, и четыре коровы были в поле, на пастьбе; два вола и пять лошадей возили сено; в это время кончался покос, и во дворе была только птица.
Едва бабушка показалась в калитке, как поднялся страшный шум: куры, утки, гуси, индейки направились к ней. Оказалось, что все они знали и любили ее. Бабушка села на скамеечке у сеновала и закричала: «Дети! дети! дети!» Сейчас же к ней на руки, на плечи, куда попало, налетело целое стадо маленьких индюшат. Они брали хлеб из рук, позволяли гладить себя, – словом, были совсем ручные. Утки шли на зов: «Тапки, тапки!» Они были какие-то необыкновенные, заводские, как сказала бабушка, огромные, все белые, с ярко-красными носами и лапами. Цыплята разной величины тоже шли в руки. Здесь было двое особенных любимцев бабушки: маленькая черная курочка, которую она звала «Монашкой», потому что курица была вся черная, с хохолком на голове, и рыжий петушок «Фриц». Он сел к бабушке на руку, когда она позвала его. «Спой что-нибудь, Фриц», сказала Анна Петровна. И петух препотешно вытянул шею и закричал еще совсем хриплым голосом, как поют молодые петухи. «Ты кушать хочешь? Ну, поцелуй меня», продолжала бабушка, и Фриц терся носиком об ее щеку. Мне все это ужасно нравилось и занимало меня. Я никогда ничего подобного не видала. Мы жили в казенной квартире, в гимназии, где мой папа был инспектором. У нас не было своей птицы – негде было держать, а в деревню я еще никогда не ездила, так что и обыкновенных-то домашних животных и птиц редко видела; а здесь они у бабушки все необыкновенные, какие-то дрессированные.
– Вот так-то и проходит день, – говорила бабушка. – Утром за рабочими присмотри; у меня их ведь двенадцать человек; надо в людскую кухню сходить, посмотреть, что там варится, потом пройти к коровам, овцам, птице и с Васей повозиться. Он теперь совсем сирота: мама его умерла, а папа уехал в Туркестан, и Бог знает, когда вернется, надо его воспитывать. Вечером вернутся рабочие, придет скот с поля, опять глаз хозяйский нужен.
– Если хочешь, Наташа, ты можешь мне помочь, – обратилась бабушка ко мне. – Займись с Васей; он немножко читает; присматривай, чтобы птицу вовремя кормили, чтобы уткам всегда вода была. Хочешь?
Я с радостью согласилась. Мне так приятно было думать, что я могу быть чем-нибудь полезной бабушке. Однако теперь я сгорала от нетерпения видеть летающего пастуха и пасущихся дочерей.
Было часов восемь вечера. Солнце уже садилось. Мы собирались пить чай, как бабушка закричала: «Летят, летят!» Я быстро выбежала во двор. Вот что я увидала: по направлению к нашему дому летело стадо гусей, за ними какая-то серая с красным птица. Гуси влетели во двор; в это время работник открыл двери сарая; гуси стали с гоготаньем входить в него, а серая птица, которая оказалась журавлем, опустив одно крыло и загребая им, торопливо бегала вокруг гусей, как бы загоняя их. Один гусь замешкался, тогда журавль клюнул его в голову. Когда все гуси вошли в сарай, журавль взлетел на крышу и сел там. Бабушка позвала его: «Журка, Журка!» Он сейчас же слетел к ней. Это был очень красивый старый журавль с длинными локонами по бокам головы, в красных кашемировых панталонах на длинных ногах. Он тоже был совсем ручной, брал из рук хлеб, мясо и важно шагал за бабушкой.
– У меля их было двое, – рассказывала Анна Петровна: – мне их принесли три года тому назад охотники, старых – отца и мать – застрелили, а маленьких парочку взяли руками. Это – журавль, а журавку прошлой, осенью мужики нечаянно цепом убили. Каждое утро этот журавль гонит моих гусей на пруд, летит позади них; если кто отстанет, того бьет клювом в голову, вечером гонит их обратно. Он часто прилетает днем домой, ходит за мной всюду, а вечером летит за гусями.
– Как же он не улетит от вас на свободу? – спросила я.
– А вот видишь, не улетает, живет третий год. Прошлой осенью, когда начался перелет, он было исчез, я уж думала – улетел, но дней через десять вернулся. Он ведь всю зиму в теплых сенях живет. Летом ловит лягушек, пауков, мух, а зимой сырым мясом его кормим и зерном. Ловит он и мышей.
Подивились мы с мамой и этому журавлю. Я стала гладить его, поцеловала даже его хорошенькую головку. Он стоял смирно.
– Как же вы, тетенька, выучили его этому? – спросила мама.
– Да, по правде говоря, его никто не учил. Он сам всегда отправляется с гусями и возвращается. А загонять – это он недавно стал, верно, глядя, как работник загоняет.
В это время раздался звон бубенчиков, блеяние овец, и мы увидали, как гнали стадо. К этому времени было уже приготовлено несколько корыт с водой и стояла женщина с доенкой. Из овечьего молока делали у бабушки сыр – брынзу. Когда стадо вошло во двор, выделились из него две овцы и подбежали к бабушке. Она раскрошила хлеб на ладони, и овечки ели оттуда.
– Вот говорят, что овца – глупое животное, – сказала бабушка, – а посмотрите-ка на этих двух овец. Я их сама выкормила в прошлом году. Они явились на свет Божий в начале марта; было еще слишком холодно, я и велела перенести их в кухню, там они и выросли. Потом они стали ходить в стадо. Вот уж второе лето ходят, но помнят меня и всякий вечер являются за подачкой.
Это их-то бабушка называла своими дочерями.
– Ну, уж больше фокусов не будет; представление кончено, ужинать пойдем, говорила старушка, идя в комнату, а за нею по пятам шел журавль и две кошки. Это было так комично, что я не могла не расхохотаться.
На другой день бабушка свела нас в деревню. Было воскресенье, и почти все крестьяне были дома. Бабушку, как видно, все очень любили; она почти у всех крестила, знала семейные дела каждого крестьянина, расспрашивала мужчин, ласкала детей и, действительно, была точно в своей семье.
Мама прожила в Карангате четыре дня. За это время я отлично изучила распределение бабушкиного дня, привыкла ко всем ее «детям», и они знали меня; бегала смотреть кормили ли кур, есть ли вода в корыте для уток, возят ли сено, что делают Зуза и Муза и т. д. К бабушке приходили учиться грамоте три крестьянские девочки, я с ними скоро подружилась, и мы все вместе ходили два раза в день купаться. По вечерам, когда Вася спал, бабушка брала работу, а меня заставляла делать задачи или читать по-французски. Так незаметно проходил день. Когда мама уезжала, мне было очень грустно расставаться с ней, но я обещала ей, что не буду скучать, и знала, что мне не будет скучно в бабушкиной семье, со всеми ее «фокусниками».
