Дружба в мире животных

Автор: А. Ульянова

В саду
Мартышки
Павианы
Ласточки
Грачи
Волки
Лисицы
Медведи

В саду

– Отдай! Отдай сейчас!.. Моя веревка!

– Петька!.. Моя! Няня мне дала!.. Я маме скажу!

И Павлик, весь красный, весь в слезах, тащил к себе конец веревки. За другой крепко уцепился его брат.

– Тебе говорят: отдай!.. Тебе...

Петя был так сердит, что захлебывался и не мог говорить. Глаза его наполнились кровью, волосы растрепались и стояли торчком. Ну, просто страшный стал какой-то.

– Ку-кол-ку! Мне ку-кол-ку! Да-а-й! – всхлипывала тут же, на садовой дорожке, четырехлетняя Лиля.

– Нельзя, нельзя! Ты разобьешь! Я понесу. Перестань же плакать, дрянная девочка.

И Соня, старшая, держа в обеих руках по кукле, поднимала их так высоко, чтобы меньшая сестра, не могла достать. Куклы, которыми она в досаде махала на сестру, были помяты: у одной шляпа сползла на нос, у другой башмак свалился. Соня тоже была растрепана, воротник сбился у нее на сторону, лицо было сердитое и неприятное.

В саду, где солнышко блестело так ярко на молодых листках деревьев, на сухом желтом песке, где пахло так хорошо свежей травой и цветами, где было расставлено на дорожке столько разных игрушек, – было совсем невесело.

– Обманщик!

– Дурак!

– Гад-кая! гад-кая!

– Ай-ай-ай! Это что за представление!.. А я-то думаю: пойду к деткам в сад. Папа отдохнуть лег, мама занята бельем... А тут вон какая музыка! Сошел с крыльца, – думаю: или пожар?!. Ай-ай-ай!

Перед детьми стоял дядя; он пристально смотрел на них поверх очков, спустившихся на его красный нос, и как-то забавно разводил руками.

Потому ли, что дядя гостил у них недавно, или еще почему-либо, но дети совестились его больше других. Он не бранил их, но детям было стыдно, когда он так, с усмешкой, глядел на них.

Они притихли. Павлик выпустил конец веревки, Соня сконфуженно отвернулась.

– Сколько слез, сколько крику! И из-за чего?.. Из-за веревки...

Дядя повернулся к мальчикам и пристально поглядел на них. Петя бросил тоже веревку.

– Из-за куклы...

Но Соня скрылась уж в беседку, куда пошла откладывать кукол, а, может быть, спрятаться хоть ненадолго от дяди.

Только маленькая Лиля стояла и плакала, хоть и тише, но все еще горько.

– Ни од-ной ку-колки не дает! Ни од-ной!

– Ну, полно, пойди ко мне, крошка! – сказал дядя и взял ее на руки. – Из-за таких пустяков перессорились, а еще братья и сестры! Да звери дружнее вас живут, – вот что!

– Ну, уж звери! – обиженным голосом сказала Соня, выходя из беседки. – Кошка с собакою вечно ссорятся – это все знают.

– Люди всегда умнее зверей, – это и папа говорит, – сказал, надув губы, и Петя.

– Ну, не говори. Кабы ты знал некоторые случаи, каких я не мало знаю, то ты не сказал бы этого, а просто подивился бы на зверей. Кошка с собакою ссорятся, – в этом Соня права, она забывает только, что между кошкой и собакой родство дальше, чем у нас с неграми или индейцами. А вот собаки между собою, да еще собаки одной породы, иногда удивительно дружны; также обезьяны и некоторые птицы помогают друг другу, защищают от опасности. Молодые же животные, почти все, живут обыкновенно дружно со своими братьями и сестрами. Как славно играют вместе котята, молодые щенки! А рыбы?! Из кучки икры, положенной где-нибудь у бережка, выходит много молодых рыбок, и все так и ходят вместе, стаями, – не разлучаются довольно долго.

– А обезьянки? – спросил Павлик. Он очень любил обезьян.

– И обезьянки молодые дружны. Право, дружнее моих племянников.

Дети совсем притихли. Им и стыдно было перед дядей и хотелось послушать его рассказов.

Ах, как дядя умел рассказывать! И столько-то знал он про животных: все возился с насекомыми, с ящерицами; сколько у него чучел разных было!

– А как же обезьянки? Расскажи, дядечка! – сказал опять Павлик.

– Расскажи, – повторила и Лиля, которая сидела у дяди на коленях и терлась щечкой, как котенок, об его сюртук.

Старшие молчали, – совестились; но по тому, как они глядели на дядю, видно было, что и им хотелось послушать.

Дядя провел рукою по Лилиным волосам и усмехнулся.

– Ну, хорошо, ребятки! Будет вам нынче рассказ. Только уговор лучше денег. Если ссор, как нынче, не будет, то буду рассказывать и завтра и послезавтра. У меня рассказов про дружбу зверей надолго хватит. Ну, а если ссоры, то уж не прогневайтесь: нечего вам тогда про дружбу и слушать. Пусть тогда звери будут умнее людей, хоть Петя думает, что этого не бывает.

Ну, так вот так-то! А нынче, так и быть уж, расскажу про обезьянок, как они подругу свою спасли. Вот здесь, на дерновом диване, мягко. Садитесь: Соня справа, Петя слева. Павлику негде? Так полезай, пожалуй, на другое колено, – только Лилю не толкни. Ну вот, расселись, значит. Ах, и как же у вас в саду хорошо – прелесть! Как хорошо тут сидеть вот так же дружно и разговаривать! Ну, так слушайте.

Мартышки

Знаете мартышек? Видели когда-нибудь этих проворных, забавных обезьянок? Да, правда, – ведь недавно плясали они у вас на дворе в красных и зеленых юбочках. Они и тогда так понравились вам, что Павлик чуть не плакал, когда они пошли со двора, а Лиля весь день потом подражала им, приплясывая и поднимая свои юбочки. Помнишь, обезьянка моя?

Вы и тогда говорили: «Ах, какие веселенькие, славные!» Но что сказали бы вы, если бы увидали мартышек в их родном лесу? Там они еще гораздо веселее и забавнее, потому что там они на воле, там пляшут не по приказу поводильщиков, а как и когда захочется им самим. Потом и солнышко греет там гораздо сильнее, чем у нас. У нас мартышкам холодит жить, у нас они болеют и умирают. Если бы люди были добрее, то не водили бы этих бедных животных по нашим улицам, а оставляли в их родном лесу.

Ну, так вот я хочу рассказать вам об этих обезьянках в их родном лесу. Слушайте, что видел один путешественник. Он охотился раз за зверями в лесу, где водятся мартышки. Звери там не такие, как у нас: там живут большие, мохнатые львы, выскакивают из-за деревьев кровожадные тигры и пантеры, и живет много других больших и малых животных, которых нет в наших лесах. Да и леса там не такие, как у нас, – не такие, как вы видели их на даче или даже в деревне у дедушки. Деревья там огромные, такие толстые, что несколько человек, сцепившись руками, не обхватят их ствола; листья такие большие, что многие могли бы служить целым ковром для Лили, что из нескольких листьев делают в тех краях крыши для избушек. И вырезные, красивые такие эти листья! Одни – как перья, другие – как огромные-огромные лапы. А меж толстых стволов пальм растет много молоденьких, тонких; а между них тянутся от одного ствола к другому вьющиеся растения, вроде нашего хмеля, и заплетают местами дорогу, как густым плетнем, так что и не проберешься.

Вот в таких-то густых лесах живут мартышки; на ветвях этих деревьев находят свою пищу – вкусные, сочные плоды; на ветвях этих спят, зацепившись руками или цепким, длинным хвостом: там им безопаснее, чем на земле, – не залезет туда какой-нибудь хищный зверь, не загрызет сонную мартышку.

Так вот идет раз этот путешественник по лесу, вдруг слышит над собою сильный шум. Поднял голову, видит: летит орел, – хищная птица (то есть такая, которая мясо ест), самая большая из всех птиц, – еще царем среди птиц называется.

– А! – думает путешественник, – тоже охотиться, верно, полетел орел.

Смотрит: полянка. Кругом высокие деревья. На полянке резвится под жарким солнышком целое стадо мартышек. Не успел он подойти поближе, полюбоваться их играми, – слышит вдруг страшный крик обезьян... Что такое? Он вышел из-за деревьев и видит, что орел спустился на молоденькую мартышку и схватил ее; он хотел, верно, унести ее подальше и там съесть. Но обезьянка пронзительно закричала и уцепилась руками и ногами за ветку дерева, на котором сидела. Крепко уцепилась, изо всех сил, – бойкая такая обезьянка, хоть и молоденькая еще! Силен был орел, а не удалось ему сразу оторвать зверушку с ветки. А тем временем оглянулось на крик все стадо и заволновалось, зашумело... Через минуту больше десятка самых сильных, здоровых обезьян бросилось на орла, окружило его со всех сторон... Они вцепились ему руками в хвост, в крылья, в горло... Орел просто пошевельнуться не мог.

Эх, лучше бы уж пустить ему обезьянку, когда она не давалась! Да поздно спохватился об этом орел. Не подумал, верно, что мартышки заступятся за молоденькую подругу. «Ее-то осилю», – подумал он, должно быть, а о других и забыл... Или не забыл, а не знал, верно. Где было орлу узнать о том, как другие животные помогают друг другу? Он живет ведь всегда в одиночку. Всегда по паре орлов в гнезде и далеко-далеко от других. От всех далеко, где-нибудь на высокой скале. Принесут добычи для себя двоих да для детенышей своих, съедят и сидят одни, свесив свои выгнутые клювы, угрюмые и гордые, – и ни до кого-то больше им дела нет...

А тут вдруг: смотрите, пожалуйста! Сейчас на помощь все стадо явилось!

Уж не до обезьянки разбойнику, – как бы самому убраться только. Да не тут-то было! Как ни силен орел, а взрослые мартышки, да еще целый десяток, еще сильнее его.

Одна схватила его за шею... Сейчас-сейчас задушит... Но орел рванулся в последний раз изо всех сил и вырвался-таки от врагов. Только в воздухе кружились перья из его крыльев и спины.

Мартышки весело вернулись на поляну отдыхать после сражения, а орел полетел израненный в свое гнездо.

Ну, не решится уже больше этот орел нападать на обезьян!

Павианы

Я рассказывал вам вчера о мартышках. Так как обезьяны нравятся вам, то слушайте, что я расскажу нынче также об обезьянах, только другой породы – о павианах.

Это – не маленькие вертлявые и забавные мартышки, это – крупные обезьяны, почти в рост человека; двигаются они медленнее и спокойнее, лица их гораздо серьезнее. Большие, широкие такие лица; скулы (кости щек) выдаются, и узкие глаза угрюмо смотрят из-под нависших на них густых бровей. Вообще, это серьезные обезьяны. Молоденькие-то, конечно, резвятся и проказничают тоже, но старшие держат себя солидно. Они очень умны. А как смело защищают они друг друга!..

Ну, да вот послушайте лучше, – сами увидите.

– Шли мы раз на охоту с собаками, – рассказывал мне тот же путешественник. – Шли по долине (ровное, низкое место между гор), – по обе стороны высокие горы, – некоторые так и торчат высокими каменистыми утесами.

Идем. Вдруг смотрим: что это за животные? – и много так, – переходят там, подальше, через дорогу. Собаки наши увидели, бросились с лаем... Да ведь это целое стадо павианов. Интересно поглядеть, – не видали мы еще их, – а еще интереснее бы поймать хоть одного.

Мы торопимся, подходим ближе... Видим: некоторые павианы перешли уже долину и взобрались на крутые утесы; другие остались еще в долине. Собаки наши окружили их: вот-вот сейчас схватят... Но старшие павианы, которые ушли вперед, увидали, что товарищи в беде, сошли поскорее опять с утесов и принялись рычать на собак, да так страшно: огромные фигуры их с широкими лицами и густыми бровями были так свирепы, что собаки наши струсили, поджали хвосты, да и удрали...

А павианы полезли опять не спеша наверх, пропуская вперед молодых, цепляясь за выступы в горах своими длинными руками и ногами.

Мы натравили опять собак – очень уж хотелось нам поймать павиана. Но все почти обезьяны были уже на горах. Внизу осталось только немного; одна совсем молоденькая, – с полгода ей было, не больше. Бедная обезьянка перепугалась страшно: она вскочила на камень и громко закричала.

Собаки окружили ее.

«Ну, поймаем хоть маленького павианчика, – подумали мы. – Вот хорошо-то: редкая такая обезьянка!»

Но тут случилась преудивительная вещь.

Вдруг один из самых сильных павианов обернулся на утесе и стал преважно спускаться вниз. Совершенно один, не обращая на нас никакого внимания, пошел он на четвереньках прямо на собак. Он пошел очень спокойно и даже гордо, точно были перед ним какие-нибудь маленькие зверки, а не большие, сильные собаки. Он даже не рычал, он только глядел на собак. И взгляд его узких глаз из-под этих бровей, нависших щеткой, был так смел и решителен, так страшен, что собаки невольно притихли, перестали лаять и стояли смирненько в стороне. И павиан, пройдя мимо них, взобрался не спеша на камень, где стояла перепуганная маленькая обезьянка.

Ах, как бросилась она к нему!

Павиан все так же спокойно, не торопясь, поласкал ее, точно хотел сказать:

– Ну, что ты, глупенькая? Ну, полно бояться! Видишь, я сам пришел за тобою и никому не дам в обиду. Успокойся и иди за мной.

И так же, не спеша, точно кругом и не было врагов, пошел он с маленьким павианчиком к утесу, где ждали его остальные. Собаки наши, остановившись точно ошеломленные, пропустили его мимо себя. Они не посмели с места тронуться, не то что схватить одну из обезьян.

Так мы и вернулись домой, не привезя с собой ни одного павиана. Мы увидали, что поймать их нелегко, что они стоят друг за друга, даже на опасность за другого идут. По одиночке бы если с ними бороться, ну так, как ни сильны они, – все ничего. А если так дружно...

Не правда ли, какие смелые, какие добрые обезьяны?

Ласточки

Знаю я также удивительные случаи из жизни птиц. Вот, например, расскажу вам о ласточках.

Шел я раз по улице. Был ясный осенний вечер. Я задумался так, что не слыхал стука экипажей, не замечал проходивших мимо меня людей. Вдруг слышу какой-то писк, громкий, жалобный. Кто это пищит так? Я остановился и поднял голову. Передо мною был большой многоэтажный дом с красивыми башенками и балкончиками, – такой высокий, что башенки упирались, казалось, в голубое небо с легкими, точно белые барашки, облачками. Пищало что-то на этом доме или в нем, но я не мог разобрать – где. Еще несколько человек остановилось и глядело, как и я, вверх.

– Птичка бьется, смотрите! – сказал, наконец, один из них.

– Где? где?

– Вон, у окна-то. Повыше смотри! Это ласточка. Ах, бедная!

Тогда и я увидел птичку, действительно ласточку, которая висела как-то и билась под окном. На чем она висела? – я не сразу разглядел.

Я не понял сначала, почему она не летит, а только бьется отчаянно и кричит так пронзительно. Только вглядевшись пристальнее, увидал я длинную нитку, прицепившуюся как-то к вырезным украшениям окна.

За эту-то нитку и запуталась ногою ласточка, – должно быть, из гнезда летела. Ведь вы знаете, что ласточки вьют всего охотнее гнезда под окнами, на стенах домов.

Как это запуталась ласточка, – не знаю; но только, чем больше билась бедняжка, чтобы выпутать ножку, тем туже и туже затягивалась нитка. Наконец, ласточка выбилась из сил, крикнула особенно громко и протяжно и перестала биться.

И тогда кругом послышался тоже писк, и мы увидали ласточек, которые летели к нам, летели справа, слева – со всех концов. Они вертелись вокруг своей бедной товарки, хлопали крылышками, пищали... Видно было, что им так жаль ее!.. И другие еще летели, летели, – просто без конца... Набралось несколько сотен, набралось так много, что не из одного только нашего города слетелись они, а, наверное, еще из рощ и дач, что за городом, издалека. Просто масса этих красивых птичек с острыми черными хвостиками и белыми грудками кружилась над домом.

– Милые птички, – думал я, глядя на их суетню, слушая их грустный писк, – как им жаль товарку! Все-то ведь были заняты чем-нибудь перед этим: одни ловили букашек на ужин, другие спешили с соломкой и глиной в клювиках, чтобы докончить свои гнездышки, третьи не себе только букашек ловили, а и маленьким, желторотым птенцам, кричавшим в гнездах... У всех их были свои, маленькие по-нашему, но важные для них, дела, которые они побросали тотчас, чтобы прилететь на крик подруги. Ни одна не подумала: «и без меня там много!» Ни одна не улетала.

«Этакие славные пичужки: хоть пожалеют от души. Сделать-то все равно ничего не могут. Что могут сделать такие малышки?»

Так думал я.

Но вот ласточки затихли несколько. Стая их как бы в раздумье приостановилась и, чуть-чуть колыша крылышками, держалась в воздухе.

Одна только суетилась, одна только залетала то с одного, то с другого конца этой, повисшей точно черная тучка, стаи и торопливо стрекотала что-то.

Что это? Неужели она придумала, чем помочь подруге, и предлагает другим? Как внимательно слушают ее остальные ласточки!

И вот вижу, что ласточки стали выстраиваться в ряд, одна за другой, точь-в-точь мы, когда приходим брать билеты в кассе театра или железной дороги. Ласточек было несколько сотен, а потому вышла длинная-длинная, точно бархатная черная ленточка, которая протянулась на этом доме, высоких деревьях подле него и на ясном синем небе.

Я стоял и смотрел, не отводя глаз.

Вижу: первая подлетела, ударила клювиком нитку неподалеку от ножки подруги и пролетела дальше. За ней сделала тоже вторая, потом третья, четвертая... Бедной ласточке было, как видно, еще больнее от этих ударов, и она жалобно пищала всякий раз; но товарки продолжали ударять клювами, и над ней пролетело двадцать, пятьдесят ласточек. Потом я и счет потерял, а ласточки все пролетали и ударяли в нитку. При этом я заметил, что птички старались попадать все в одно место.

И что же? Нитка, наконец, не выдержала стольких ударов и разорвалась... То, что не могла бы сделать никак одна ласточка, да и десять, и двадцать, – сделало несколько сотен.

Ласточка трепыхнула раза два крыльями, как бы удивленная, и полетела. Она зачирикала уже радостно, точно благодарила подруг. Те кружились подле нее и тоже чирикали.

Гвалт опять поднялся страшный, но теперь уже веселый такой.

Ласточки хлопали крыльями, они торжествовали, у них был настоящий праздник. Только начирикавшись вволю, разлетелись они довольные по своим углам.

Я тоже пошел домой довольный. И с этих пор я еще больше, чем прежде, люблю ласточек.

Грачи

Не думайте, пожалуйста, что одни хорошенькие ласточки такие понятливые и ласковые, такие заботливые птички.

Есть много других птиц, – некрасивых, часто неприятных для нас, но удивительно смышленых, удивительно дружных между собою.

Да вот, например, грачи. Такая это несуразная птица: голова чересчур большая, клюв чересчур длинный. Такие они беспокойные, вертлявые, такой у них неприятный, резкий голос. Совсем не обрадуешься, когда они совьют гнезда вблизи от дома. Не только песенки звучной не услышишь, как от ласточки или пеночки, а еще такой крик подымут, что зажми уши, беги вон.

Так кричат, так галдят, что, подумаешь, ссорятся или дерутся; а, оказывается, это у них только голос такой громкий, а они себе мирно разговаривают.

Ведь и шума от них так много потому, что они селятся не парами, как другие птицы, а целыми... деревнями. Ну, право же, деревнями, – что ты смеешься, Петя? Только деревнями, где избы построены не из бревен, а из соломы и глины, и не на земле, а на ветвях деревьев – выше, ниже, справа, слева. Деревья, на которых селятся грачи, обыкновенно унизаны гнездами, и я видал целые рощицы, составляющие настоящие поселки грачей, – ну, чем не деревни?

Еще днем, когда грачам приходится летать за пищей, крику все же меньше; но по вечерам, перед тем, как им заснуть, гвалт поднимается в их рощице страшный: начинаются, верно, их вечерние разговоры, рассказы о том, где бывали, что слыхали. Не могут они улечься тихо, не поболтать обо всем с товарищами. И интересный, верно, идет у них говор: так торопятся, перебивают друг друга. И голос их, такой резкий для нас, им, должно быть, не кажется таким, – они с удовольствием, конечно, слушают друг друга.

А насколько они дружны, так вот слушайте.

Раз мой товарищ, у которого я гостил в деревне, вышел из терпения от пронзительного крика грачей по вечерам.

– Нет, их надо отвадить! – воскликнул он и пошел за ружьем.

– Вот убью одного, другого, – так улетят, может быть, подальше отсюда.

Он пошел в рощу, где был их поселок, прицелился: бац!

Крик поднялся еще сильнее, и, когда дым рассеялся, мы увидели целую стаю грачей, кружившихся у самой земли.

Я подошел и увидал грача – большого, старого, верно. Он был жив, но только крыло его повисло, точно на ниточке, и он поджимал под себя одну ногу. На земле была кровь. Выстрел перебил ему крыло и ногу: значит, он ни летать ни ходить уже не сможет.

– Все равно околеет, – сказал мой товарищ. – Лучше прикончить его разом!

И он поднял было снова ружье. Но я остановил его руку.

– Нет, оставь, пожалуйста. Может быть, он останется еще жив.

– Ну, вот: останется! Но, впрочем, как хочешь. Не найдешь только, пожалуй, завтра.

Но товарищ мой ошибся. Придя на другой день в рощу, я нашел грача на том же месте, меж корней того же старого дерева, куда он упал вчера израненный. Он был жив и был не один: вокруг него вились другие грачи, – одни прилетали, другие улетали. По тому, как они суетились вокруг него, как жалобно кричали, видно было, что они очень жалели его.

Один летал над ним, сильно махая крыльями; потом спускался, трогал его клювом за крыло и опять принимался летать, точно хотел упросить товарища подняться как-нибудь и попробовать летать. Другой касался клювом его больной ноги, но осторожно, видно, тихонько так, – и снова кричал. Я отошел немного, вернулся снова: вижу, стая молодых грачей старается поднять раненого клювами. Приподнимут немножко, – нет, не летит грач... падает.

Опять приподнимают, так терпеливо, с таким трудом: тяжело им, верно, очень.

Наконец, видят: ничего не помогает. Разлетелись с грустным криком.

Пришел я на следующий день. Грач был жив. Товарищи подлетали к нему опять, но уж не приподнимали, не просили летать: поняли, значит, что он не может теперь. Но что же они так близко опускаются к нему? Я стал глядеть пристальнее (близко подойти боялся, чтобы не спугнуть). Вижу, один подлетает к нему и ударяет клювом по его клюву. Больной грач открывает клюв... Смотрите, пожалуйста!

Ему червяка принесли. Вот другой подлетает еще... ближе, ближе. Смотрю: и у того в клюве какая-то большая муха.

Мне стало вдруг весело на душе.

– Какие же умницы эти грачи! И какие добрые! И как это я прежде не любил их.

Я пошел скорее домой, чтобы удивить товарища. Тот не хотел верить сначала; но я привел его, показал, и мы вместе полюбовались грачами.

Так ведь и выкормили они больного. Я частенько заходил, смотрел. Грач никогда не был один: товарищи вертелись всегда подле него, – одни кормили его, другие развлекали своим криком.

Когда я уезжал из деревни, раны грача почти совсем зажили: он ступал уж на больную ногу, мог приподниматься и махать больным крылом.

«Скоро уж, скоро будет он летать, ходить, как здоровый, – подумал я. – Спасли его товарищи».

Волки

Хорошо! Слышали вы о дружбе обезьян и некоторых птиц. Но представьте себе, что и хищные звери, – волки, например, – иногда очень внимательны друг к другу. Да, волки, – эти злые, кровожадные звери, которые поедают столько маленьких животных, на зубы которых не дай Бог попасться зимой, в лесу, когда волки ходят стаями, когда они так голодны и так злы! Видели волка? Только на картинке? Похож на собаку, твоя правда, Петя. Только угрюмее, злее гораздо и не такой красивый. Всегда почти оскалены длинные желтые зубы, глаза глядят исподлобья, голова опущена: все вниз смотрит, – ищет, чего бы поесть. Что ни найдет, хватает с жадностью, – такой ненасытный. А зимой, как соберется голодная стая вблизи от деревни, да как поднимет вой... Жутко, неприятно тогда в деревне.

Но и из их жизни я вам преудивительный случай расскажу.

Шли мы раз с одним крестьянским мальчиком по лесу. Идем, говорим. Вдруг как вскрикнет мой Сеня!

– Что ты?

– Смотрите, смотрите!.. Волк!

В самом деле, совсем близко от нас, в кустах, показалась желтовато-серая голова. Мы остановились; подумали: бросится. Но серая голова не подвигалась к нам, и я заметил, что глаза смотрели не злобно, а даже испуганно как-то и устало.

– Смирный, – сказал Сеня. – Сытый, видно: зубов не скалит.

– Ай, батюшки! – воскликнул он потом, – да ведь нет их! Глядите, пустая пасть, – право пустая.

Нагнувшись ближе, я увидал, что пасть, действительно, была пуста. Глаза все так же жалобно глядели на нас.

– Эге! Старичок, значит, – беззубый! То-то он и смирный такой! – сказал я.

Волк еще раз пугливо оглянулся на нас и, видя, что мы его не трогаем, потрусил прочь. Мы увидали, что он прихрамывает и тяжело передвигает ноги.

– Такого застрелить просто, – сказал Сеня. – Да что застрелить: камнями и то убить можно.

– Как только живет он? – вымолвил я. – Что ест? Ведь без зубов он никакого зверька добыть не может, а ягодами, как Мишка, питаться не охоч.

– И то-о! – задумчиво протянул Сеня.

Вечерело. Мы подходили к лесной сторожке.

– Зайдите отдохнуть, чайку выпить! – крикнул нам с порога мой знакомый лесник.

Влез я, сгибаясь, в его маленькую хатку, сели мы на деревянную лавку у стола и, пока самоварчик пыхтел в углу, разговорились. Рассказали про встречу с волком.

– Да, есть тут такой: вовсе старый, – сказал лесник. – Давно бы уж поколел, кабы товарищи не кормили.

– Как товарищи?! – воскликнули с удивлением мы с Сеней.

– Да, своя же, значит, братия: волки же. Вы не смотрите, что злой зверь: до своих-то они жалостливые. Старик ведь уж дряхлый, давно помирать пора, – а жалеют, кормят. Я сам раз видел... Право! – Обхожу, это, раз лес, а день был жаркий: измаялся, вспотел. Лег на траву отдохнуть, да и заснул. И крепко, видно, заснул. Проснулся, – не пойму, где я. Лес кругом густой, кусты переплелись. Солнышко низко уж спустилось. Слышу, шорох какой-то. Кто там? Приподнялся тихонько, – гляжу. Старик волк этот самый лежит неподалеку, – как вон печка сейчас. Голова такая серая, будто седая; так же жалостно, как и вы говорите, смотрит. А подле стоит молодой, крепкий. Сусликов ли, кротов ли, – каких-то зверюг двух маленьких убитых принес, положил подле старика. Сам не ест, – глядит. И не злые глаза, – не так глядят, как на нас.

– Ешь, мол, дедушка! – говорят будто. А тот еще жалостней да ласковей взглянул: хочет есть, – не откусит.

Так ведь молодой-то отрывать стал мясо, да кусками ему бросать, как волчица волчонку. Так и накормил ведь. Подивился я тогда немало, – не шелохнулся, пока старик всего не съел, а молодой не убежал. Ишь, мол, представление-то какое довелось увидать в лесу.

Когда встал я и пошел, старик увидал, испугался; а не бежит: сил нет, видно, только жмется так жалобно...

Ну, хоть и было на мне тогда ружье, а не тронул я его. Коли тебя, мол, другие так жалеют, жалею и я тебя, – поживи уж, сколько осталось, старичок! Оно, видно, всякому умирать-то не хочется. Бог с тобой!

Подивились и мы с Сеней доброте и заботливости волков. А ведь как бранят их люди! Какими злюками считают обыкновенно их!

Лисицы

Вчера я рассказал вам об одном хищном звере – волке; несправедливо было бы забыть другого, тоже хищного и совсем недоброго зверя, о котором вы всегда вместе с волком во всех наших сказках слыхали: это – Лиса Патрикеевна.

Мало хорошего слышали вы о лисе, – не правда ли? Умная она, – это так: всегда, бывало, глупого Мишку или доверчивого бедного зайку проведет. Волка тоже так-то обманет, что чудо, – хитрый, смышленый зверь. Помните, как зайчика из его избушки выжила? как волку отомстила, научив его спрятаться в мешок, а лесника – молотить по мешку цепом, пока волк не был убит? Человек и тот часто перед кумушкой-лисой пасует, – помните, как мужик в сказке сам ее в сани свои бросил, за мертвую приняв, а она у него оттуда всю рыбу повытаскала? Выгоду свою она хорошо понимает и так-то ловко порой из беды неминучей вывернется, что только диву даешься, – но уж пожалеть никогда никого не пожалеет и не только, если из беды надо спастись или голод одолеет, а даже если необходимости никакой нет. Медведь, тот не тронет никакого зверя слабее себя, когда сыт; и даже кровожадный волк посмотрит равнодушно сытый на какого-нибудь маленького зверушку, а если залезет в хлев, то, зарезав одну овцу, – побольше да посытее, конечно, уж выберет, остальных не тронет, потому что всех унести все равно не может. А лиса, та даже и не смотрит, нужно или не нужно ей: в курятник залезет, всех кур перережет, утащит, может, всего одну или двух... Просто точно нравится ей убивать, быть жестокой. Если даже и сытая в лесу лежит, да попадется ей под лапу какая-нибудь пичужка, – непременно ее загрызет, да еще не сразу: помнет, потерзает ее, точно наслаждаясь ее мучениями, – потом разорвет всю и бросит.

Но даже и этот злой зверь, который никого и ничего не щадит, лишь бы себе польза или удовольствие вышли, – и тот бывает часто добрым и заботливым к своим, к другим лисам, – особенно взрослые лисицы к маленьким, хотя и чужим им лисятам.

Вот что рассказывал мне мой приятель-охотник. Была у него ручная лисица, которая жила уже давно в пустой башне. Раз ему удалось поймать на охоте трех маленьких лисят. Он посадил их в проволочную клетку и принес в башню, чтобы посмотреть, как встретит их лиса. Как только лисица увидела их, она замахала хвостом, заволновалась и принялась бегать взад и вперед на своей цепи, стараясь достать как-нибудь клетку. Но приятель мой, зная, как жестоки лисы, боялся подпустить ее близко к маленьким и велел отодвинуть клетку дальше. Пришел он к ним опять вечером, когда их кормили, и видит с удивлением, что лиса бегает взад и вперед на своей цепи с большим куском лошадиного мяса во рту, визжит, но не ест свой ужин. Он спустил ее с цепи и открыл клетку. Лиса моментально бросилась туда и второпях выронила свой кусок мяса. Не до того ей уж было: с разинутым ртом остановилась она перед маленькими лисятами и так и уставилась на них; лисята разинули рты и, не спуская глаз, с недоумением смотрели на новую знакомую; потом зверьки начали обнюхивать друг друга и, наконец, очевидно, совсем познакомились и подняли такую веселую беготню и возню, ласково и дружелюбно помахивая хвостами, что смотреть на них было весело. Казалось, что веселью их и конца не будет, но тут маленькие лисята, скучавшие еще о матери, приняли, верно, старую лису за мать, потому что начали теребить ее, отыскивая соски. Зубки у них были остренькие, и они, вероятно, стали уже делать больно ей, потому что лисица рассердилась и начала скрестись в дверь, чтобы ее выпустили из клетки. После этого она не старалась уже попасть в клетку лисят, но всякий вечер, когда ей приносили корм, она съедала только небольшую часть его, а с большим куском принималась бегать возбужденно кругом, пока ее не спускали с цепи. Тогда она в два прыжка была уже подле клетки, клала поближе к ней свой кусок мяса и, ласково поглядев на лисят и помахав им хвостом, возвращалась успокоенная на свое место. Она отдавала чужим ей лисятам часть своей порции, ела меньше, но была все-таки весела и довольна.

В другой раз у этого же приятеля пропала молоденькая лисичка. Искали ее всюду, но не могли найти. Прошла неделя; забрел он раз в далекий, глухой угол своего большого сада. Там жила, прикованная цепью к будочке, куда пряталась на ночь, старая лисица. И видит он, что лисица не одна, что с ней играет и возится другой какой-то зверек, – поменьше. Подходит он ближе и узнает свою пропавшую лисичку. Увидев человека, пугливый зверок шмыгнул сейчас же в будочку и притаился там, а старая лиса уселась перед дверцей, охраняя свою гостью, и никого не подпускала к будке. Так и не могли поймать лисичку. Две недели прожила она в гостях у старой, в большой дружбе с ней: они спали вместе в будке, вместе играли целый день или, лежа дружно рядом, грелись на солнышке. Старая лисица делилась с молодой своей пищей, хотя ей продолжали давать столько же, как прежде одной. Но вдруг молоденькая лисичка пропала куда-то: может быть, забежала, далеко и заблудилась, может быть, человек или какой-нибудь большой зверь унес ее. Только с тех пор ее нигде уж не видали. Не видали больше и веселой возни у будки старой лисицы. Она лежала теперь смирно и съедала опять одна свою порцию.

Медведи

Соня угадала: нынче мы будем беседовать о косолапом Мишке. Этот неуклюжий и глупый, но добродушный зверь чуть ли не любимый герой наших сказок. Несмотря на его огромную силу, ему часто не удается там, где более ловкая лисица, более смелый и настойчивый волк добиваются своего. Медведь часто остается в дураках, сердится довольно глупо (в басне, например, на чурбан), но по своей вялости и сердиться долго не может, а бросается на людей или животных лишь тогда, когда его особенно раздразнят. Когда уж он ничего не помнит, становится на задние лапы и лезет со страшным ревом вперед, не разбирая уж, много ли, мало ли народу перед ним, – не лезет ли он на верную смерть.

Этим пользуются иногда охотники и нарочно дразнят его, чтобы потом убить. Легко попадает медведь в такой обман и погибает часто там, где слабая перед ним, но сообразительная лисица прекрасно выпуталась бы из беды. Но зато, если медведь не раздражен, то он гораздо добрее и лисы и волка. Тогда он пройдет мимо мелкого зверя и не тронет его. Человека тоже не тронет, если его не сердят, а если немного подразнят, то толкнет лапой раз, другой, толкнет на землю, а сам пойдет с рычаньем прочь. Не любит он нападать ни кого бы то ни было, да и лень ему часто. К тому же ему не приходится убивать столько зверей, потому что он не одним мясом питается, а и корнями и ягодами. Любит он очень, как вы знаете, мед, ест личинки муравьев, – одним словом, бывает сыт и тогда, когда не убивает кого-нибудь на корм себе. В начале зимы, когда все уж подморозит и выпадет первый снежок, можно видеть к вечеру по его следам на снегу, где он побывал за день и чем питался: следы идут в лесу к какому-нибудь старому, гнилому чурбану, который сдвинут с места сильными медвежьими лапами, – зверь хотел достать из-под него личинок червей; потом мы видим, что путь его лежал мимо кустов брусники и черники, с которых обглоданы последние ягодки; дальше на толстом дуплистом дереве видны царапины мишкиных лап, – он пробовал пролезть в узкое дупло за медом; еще дальние несколько огромных ступней по снегу, и разворочена медведем большая муравьиная куча; по дороге поломаны, конечно, там и сям небольшие деревца, потому что пройти, ничего не поломав и не попортив, медведь, как известно, не может, – недаром про какого-нибудь неуклюжего человека говорят: он настоящий медведь.

Маленькие медвежата, месяцев 5–6-ти, очень забавны и игривы. Жаль только, что редко удается видеть их, потому что медведица, мать их, бывает в это время очень сердита и на далекое расстояние не подпускает никого к своей семье. Иногда в целую часть леса никто не смеет сунуться, зная, что там бродит со своими детенышами медведица. Ляжет она где-нибудь на полянке, а медвежата играют подле нее. Они чрезвычайно шаловливы: лазают по деревьям, борются как задорные ребятишки, прыгают без всякой причины в воду, где барахтаются преуморительно, бегают все время взад и вперед и различные проказы выкидывают. Уставши, разлягутся и принимаются, как большие медведи, лизать свои лапы, причем ворчат и причмокивают совсем особенно.

Медвежата ходят долго с матерью, привыкают к ней и к своей берлоге и, будучи старше, когда мать покидает уж их, бродят часто неподалеку от старой берлоги, а в ненастное время заходят ночевать туда. Годовалые и двухлетние медвежата приходят иногда к матери, когда у нее есть уже другие детеныши, и, если медведица не прогоняет их, дружатся очень скоро со своими младшими братьями. И представьте себе: не только они не обижают меньших, но медведица поручает им иногда присмотр за маленькими братцами, и они исполняют это очень хорошо. Поэтому в народе называют даже таких двухлетних медвежат «пестунами», то есть няньками, потому что «пестовать» значит нянчить. И они очень заботливо присматривают за меньшими, а когда недостаточно внимательны, то медведица строго взыскивает с них.

Потешный рассказывали мне один случай.

Раз медведица с медвежатами переправлялась через большую и широкую реку Каму. Медведица переплыла и пошла уже по другому берегу, как видит, что старший сын ее, – пестун, – крадется потихоньку за нею, в то время как младшие братья его остались на другой стороне реки. Он крался робко, а не шел смело и прямо, потому что чувствовал, что не должен был бы уходить, оставив меньших, да поленился, верно, перетаскивать их. Но медведица, увидев его, дала ему пощечину, и пестун сейчас понял, за что его побили, потому что он поплыл назад, взял в зубы одного братца и перенес его через реку. Потом он поплыл за другим, в то время как мать стояла на берегу и смотрела за ним. Но на середине реки, – устал что ли пестун, – он выронил вдруг изо рта медвежонка. Медведица бросилась, в реку и побила снова своего старшего сына. Тогда тот постарался поправить свою ошибку: поймал снова зубами барахтавшегося в воде братишку и перенес его через реку. И тут, отряхнувшись от воды, все семейство двинулось дальше.

Так вот каковы и медведи, детки! Вот как и этот неуклюжий, глупый, а иногда и сердитый зверь заботится о своих меньших братишках, нянчит их, когда мог бы ходить один, быть свободным и ни с кем не возиться!

– Медведи любят своих братишек; им веселею с ними, – сказала Лиля.

Соня и Петя молчали.

– Смешно, как ленивую няньку мать по щекам побила! – воскликнул Павлик. – Вот, если бы издали откуда-нибудь, с горки, поглядеть на их путешествие, – я хотел бы, дядя!

– Да, а увидала бы тебя медведица, так досталось бы на орехи, – сказал Петя.

– Да издалечка ведь, за кустиками.

– А кустики затрещали бы, – она б и услыхала. А волки все-таки добрее, дядя: как старика-то кормили, – чужого ведь! А я думал: волк – самый гадкий, злой зверь.

– Лисичка тоже о чужих лисятах заботилась, – свое мясо им отдавала, – сказала Соня. – Вот бы посмотреть, как они в клетке возились, точно танцевали! Они веселые – лисички.

– Ну, что ж, что веселые, а злые-то какие и жестокия! И все обманом да исподтишка. Нет, лисицы хуже всех зверей, – не люблю их! – воскликнул Петя.

– А я волков не люблю, дядя! – Лиля тянула дядю за подбородок, чтобы он взглянул на нее. – Не люблю волков, боюсь их. – И она прижалась крепко к дядиному плечу.

– Кого же ты любишь, крошка? – Дядя пощекотал ее шейку.

– Обезьянок! – Лиля весело улыбнулась.

– И я обезьянок, дядя! – воскликнул Павлик. – Знаешь, мне про обезьянок всего больше понравилось, про мартышек. Такие веселые они и дружные. Как славно орла-то прогнали!

– Да, и зайчиков и барашков ест, и гордый такой, фу, противный! – заявила Соня. – Но, по-моему, дядя, ласточки всех умнее. Как это они ловко придумали нитку разорвать, – мне бы никак не догадаться.

– И мне, – задумчиво протянул Петя. – Но, знаешь, дядя, старый павиан все-таки лучше всех. Главное – не рычит даже. Идет себе, внимания не обращает. Один ведь он, а собак много... Они бы, ведь его загрызть могли. Он смелее и лучше всех, про кого ты рассказывал. Правда, дядя?

Петя поднял голову. Его черные глаза так и блестели. Дядя ласково взглянул на него.

– Да, Петусь, и по-моему, он всех смелее и лучше. Удивительно хорошая обезьяна!

Дядя задумался немного. Потом весело тряхнул головой.

– Но ведь и племянники у меня молодцы: ни одного денька пропустить не пришлось! А потому слушайте, что я придумал: завтра воскресенье, – заберу я вас с утра, и поедем мы вместо рассказов живых зверей смотреть, – в зоологический сад.

Дети радостно повскакали со своих мест.

– Ах, как хорошо! И обезьянки будут? – воскликнул Павлик.

– И я! и я! – закричала пугливо Лиля: она знала, что ее не всегда берут со старшими.

– Да, и ты, моя крошка. Увидим там и обезьян, и волков, и птиц разных, и других зверей. Обезьянок кормить будем: они высоко будут взлезать: вот так! – Дядя подхватил Лилю и посадил ее к себе на плечо.

Лиля так и сияла вся.

– Ну, а теперь шагом марш домой, – чай пить! – И дядя быстро пошел по дорожке. Старшие дети едва бегом поспевали за ним.

Весело вошли все на балкон, где на столе шумел уж самовар, и папа читал газету маме. Оба обернулись и ласково поглядели на веселые и довольные личики детей.

Папа отложил газету, взял с рук дяди смеющуюся Лилю и стал тормошить ее.

– Мама, мы в зоологический сад поедем!.. Завтра, мама, с дядей!.. – кричали наперебой запыхавшиеся Петя и Павлик, теснясь около мамы.

Соня только улыбалась, держа дядю за руку.

– И я, мама! Папа, и я! – кричала Лиля.