Как моя сорока попала в газету
Автор: А. Чеглок
Да, господа, простая сорока, из тех, которых вы встретите зимой в деревне, открыла тонкое воровство и, благодаря этому, попала в газету. Но прежде всего позвольте описать вам мою сороку.
Во-первых, моя сорока была ученая. Она носила немецкое имя – Фриц, и говорила по-русски. Я не могу вам сказать точно, где родилась моя сорока, и чем отличались ее родители. Думаю, что, как и все сороки, родители Фрица свили гнездо в какой-нибудь роще или балке, на вершине дерева.
А как искусно и умно вьют сороки гнезда! Раз я нашел в балке гнездо. Сначала я поразился сорочьей глупостью: представьте – гнездо было всего на высоте каких-нибудь 2-х сажен, на маленькой груше. Но вывод о сорочьей глупости оказался неосновательным: раньше чем я долез до гнезда, одежда моя, а особенно руки, сильно пострадали от колючих игл груши. А когда я хотел заглянуть в гнездо и взялся за него руками, то чуть не слетел вниз от страшной боли.
Гнездо состояло из прутьев груши, терновника и других колючих веток. Как оно было хорошо и удобно устроено! Низ составляли толстые и крепкие прутья; на этом фундаменте лежал слой глинистой земли, тоже скрепленной прутьями и корешками, а образовавшаяся таким способом непроницаемая чашка, была выстлана шерстью и перьями; сверху была крышка из колючих веток, хорошо защищавшая гнездо от всяких хищников, и только с боку на гнезде было небольшое отверстие для лета хозяев.
Искусством сорок часто пользуются кобчики и пустельги, которые очень любят гнездиться в оставленных сороками гнездах.
Я не знал ни братьев, ни сестер Фрица, не знал, такие ли они были способные, как и Фриц, и сколько было их.
Сороки обыкновенно несут от 4 до 8 яиц с коричневато-бурыми пятнами на зеленоватом фоне, и высиживают около 3-х недель. В половине марта бывают уже дети, а иногда сороки кладут яйца вторично. Много нужно разбойничеств, чтобы прокормить такую ораву прожорливых, широкоротых птенцов: сколько уничтожается мелких птичек, сколько пожрется слизняков, дождевых червей прежде, чем дети начнут самостоятельно разбойничать. Сороки любят своих детей и защищают их очень горячо. Бывали случаи, что раненая выстрелом сорока не летит из гнезда. Мне кажется, впрочем, что родителям Фрица не пришлось долго кормить своих детей: их наверно рано вынули из гнезда и взяли в науку; иначе Фриц не был бы таким ручным.
Я получил Фрица тогда, когда он уже говорил несколько слов и был совершенно ручной: он у нас летал по саду, в степи, но ночевал всегда в своей клетке. Его подарил мне мой дедушка. Когда дед привез его, то никому не сказал, что Фриц умеет говорить, а сказал просто, что это ручная сорока. Каково же было наше удивление, когда, увидев нашу служанку Гапку, Фриц подскочил к ней, и начал быстро говорить сердитым голосом.
– Клашка, Клашка! Украла пятачок? Украла пятачок? – чисто, ясно, гораздо лучше, чем мамин попугай Жако! Я так и вытаращил глаза на деда, а он сидит себе и спокойно нос табаком набивает. Однако Гапке не понравилось: что «чертова птица так брешет» на нее, и за это она невзлюбила Фрица. А Фриц не пропускал случая, чтобы не закричать на нее, или не ущипнуть за руку или за ногу.
В особенности ему не нравилось, когда Гапка стирала тряпкой со стола; Фриц прыгал за тряпкой, и старался непременно ущипнуть за руку. Помню, как я раз испугался. Входит Гапка и, обращаясь к маме, говорит:
– Барыня, Хриц стекло съел.
Я вскочил как ужаленный. Как! мой Фриц стекло съел? Но оказалось, что эта была напрасная тревога: никакого стекла Фриц не ел, а когда Гапка ставила стаканы на стол, то Фриц хотел клюнуть ее в руку и попал по стакану так сильно, что тонкий стакан разбился.
Потом еще Фриц имел дурную привычку заглядывать на кухне во все горшки, даже сбрасывал своим носом крышки с горшков, в надежде чем-нибудь поживиться, и иногда горшки или крышки разбивались. Если же он находил что-либо подходящее: яйцо, мясо, ложку, лоскуток какой-нибудь – в одну минуту все это он тащил и прятал в своей кладовой. Я знал эту кладовую: она находилась под окном нашего дома, за доской, и была скрыта кустом сирени.
Чего только не было в этой кладовой! Куски тряпок, гвозди, мясо, кости, заклеванный птенчик, кусок красной промокательной бумаги... Зачем все это пряталось, я не могу объяснить – это общая сорочья слабость. В съедобных вещах, может быть, действовал расчет о завтрашнем дне, а относительно блестящих предметов и тряпок – я затрудняюсь дать какие-либо объяснения.
И как еще ловко Фриц все это прятал: никогда сразу не положит, а сначала попрыгает вокруг, посмотрит – нет ли кого, – скоро-скоро запихнет в дырку, и потом, как ни в чем не бывало, отойдет и улетит. Впрочем, куски хлеба или мяса он, не стесняясь нашим присутствием, запихивал под диван, под скатерть, чем вызывал большое неудовольствие Гапки. Прятать начинал, когда наестся. Ел он почти все: мясо, хлеб, зерна и даже пирожные. Когда хотел есть, то подлетал ко мне или деду и повторял несколько раз тонким, но чистым голосом:
– Фриц хочет кушать!
Больше всех он любил меня и деда, и я уверен, что он отлично понимал, что другие меньше к нему расположены и не так снисходительно относятся к его проказам.
А он-таки много шкоды делал! Мама не особенно его любила, потому что он часто воровал яйца, а иногда случалось – задушит цыпленка. Он даже кур обращал в бегство! Но тут он поступал коварно: сначала мирно ходит и ест вместе с ними, а потом, изловчившись, так начнет щипать курицу, что та с громким криком бежит прочь.
С собаками он жил дружнее, но и с ними проделывал штуки. У нас на дворе было несколько овчарок. К вечеру, когда спадет жара, они любили лежать перед домом и спать. Фриц часто садился на них, ходил по ним и рылся клювом в шерсти. Собака в полном удовольствии засыпает. Тогда Фриц подходит к морде, посмотрит ей в глаза, наклонивши голову на бок, и стук – прямо в нос! Собака, как встрепанная вскакивает и с визгом летит, куда глаза глядят. А Фриц смотрит на нее, да подергивает хвостиком. Такую штуку он проделывал почти с каждой собакой, но потом собаки, наученные опытом, стали осторожней.
Да, господа, я не скрываю дурных качеств Фрица. Много он проказил, но сколько удовольствия доставлял своею веселостью и умом!
И, по-моему, сорока – самая красивая и умная птица из вороньего рода. Начать с клюва, он у нее не такой безобразный, как у ворон, и гораздо короче; перья тоже мягче и гуще, а про цвет нечего и говорить: какой прекрасный темный цвет у нее на голове, крыльях и хвосте. Какими чудными сине-зелеными оттенками он переливает! А этот чистый белый цвет на плечах и нижней части груди? Как ярко он выступает на темном фоне!
Впрочем, мой Фриц был лишен главной сорочьей красоты... Вы, наверно, догадались, что я говорю о хвосте. У него, не знаю почему, был обрезан хвост, и вместо 10-ти дюймового, похожего на оконечность копья или стрелы, прекрасного хвоста, торчал какой-то обрубок. Он, как и все сороки, держал его приподнятым; а при высоких, сравнительно с другими вороньими породами, ногах – это придавало ему какой-то смешной вид.
Но зато как умно смотрели его карие глаза! Мне иногда просто казалось, что он только сказать не может, а то все понимает. Я не говорю это из пристрастия к Фрицу: что сороки умны – это всем известно, и дед мне рассказывал, что их ум и отличные подражательные способности и послужили, вероятно, основанием для сказок и суеверий в простом народе. Еще до сих пор, во многих местах России, сороку считают за ведьму, и убитую часто вешают в конюшнях, чтобы этим отогнать других ведьм и домовых от лошадей.
Но мой Фриц был особенно умен, и это я вам сейчас докажу. Он никогда не сердился и не кричал на маму, или на кого-нибудь из мужчин, а только одной Гапке говорил неприятности. Положим, что слова его были и не особенно умные; но в этом уже был виноват учитель. Когда, бывало, идет наш кучер или пастухи, то он говорил:
– Федот идет!
Этого он не говорил никому из наших домашних – значит, он делал различие между людьми.
А попробуй-ка поймать его Гапка, когда он разобьет горшок или еще что-нибудь? Как же! Только что Гапка повернется, как его уж и след простыл. А случаи с собаками? Ведь он ни разу не ударил в нос собаку, когда та не спит. Мой зов он знал отлично, всегда прилетал на него, и жили мы с ним очень дружно.
Если б вы видели, как он потешно ревновал меня к собакам! Только начну гладить собаку, Фриц подлетает ко мне, садится на плечи, лезет под руку, щиплет собаку, и все время стрекочет свое «шак, шакеррак», комично подергивая при этом своим куцым хвостом, и выказывая беспокойство, пока не уйдет собака.
У нас он выучил много новых слов и все говорил очень чисто. Ему помогала в этом природная болтливость сорок: если уж поймает какое слово, то чуть ли не целыми часами болтает его. А какой Фриц был любопытный! Не говоря уже о том, что он перевертывал каждый камешек и засматривал в каждую щелочку, рассчитывая найти какого-нибудь червячка. Когда, бывало, дед, или кто-нибудь другой, вынет портсигар, он смело подлетал и, прыгая вокруг, так забавно смотрел и вытягивал шею, что все так и покатывались со смеху.
Много развлекал меня Фриц во время скучного лета! В этом же году лето у нас выдалось плохое: дождей не было, солнце выжгло всю растительность в степи, и степь представляла унылую картину. Куда ни посмотришь – всюду голо, серо, и только кое-где виднеются кустики молочая да белой полыни; скрутил свои усы ковыль и засох; только перекати-поле одно довольно: мчатся по ветру его круглые сухие кустики, рассыпают черные мелкие семечки, и нет им преград в их путешествиях. Мало было и жизни в степи. Птицы и звери перекочевали в другие места; вспорхнет, бывало, изредка жаворонок, да с шипением проползет змея – и опять все пусто и серо вокруг. К часу дня жара доходила до 40°, и тогда вся наша усадьба засыпала; не спали только мы с Фрицем и, не имея над собой контроля, чувствовали себя отлично.
И вот, раз, в то время, когда мы были таким образом предоставлены друг другу, Фриц и совершил открытие, сделавшее его знаменитым. В это жаркое и сухое лето у нас в саду развелось много тарантулов, и они стали заползать часто в дом. Я решил их истребить. После обеда, когда все спали, я взял лейку, пошел в сад и стал выливать их из норок; а Фриц полетел в степь. Через несколько времени вижу: летит мой Фриц со степи, и несет в носу что-то большое. Меня это заинтересовало: что он мог найти теперь в степи. Я спрятался за куст и подождал, пока Фриц не спрятал находку в свою кладовую. Тогда я подошел к кладовой и вытащил спрятанную вещь. Представьте же мое удивление, когда у меня в руках оказалась свернутая десятирублевая бумажка, а, развернув ее, я увидел еще 5 и 3 рубля!
Прибежав опрометью к деду, я рассказал ему об этом. Дед сначала подумал, не стащил ли Фриц эти деньги у кого-нибудь из наших, и послал спросить меня. Я с восторгом рассказал всем о находке Фрица, и даже Гапка слушала с большим интересом; но деньги у всех оказались целы. Тогда дед решил, что это верно какой-нибудь рабочий-косец, по дороге в город, потерял деньги, и велел кучеру отвезти находку в город и передать ее в полицейское управление, которое, может быть, и разыщет потерявшего их.
Прошло несколько дней. История с деньгами стала забываться. Однажды, как-то после присылки почты, дед зовет меня к себе в комнату, подает газету и говорит:
– Посмотри, что про твоего Фрица написали.
Я схватил газету и увидел:
«Воровство, открытое сорокой»
«На днях, в городе К., рабочий Иванов заявил полиции, что ночью в степи, во время сна, у него было украдено двумя товарищами 18 р., и просил обыскать товарищей. При обыске у его товарищей ничего не было найдено, и они упорно отказывались от воровства. Полиция, за недостаточностью улик, хотела уже выпустить их, но приехавший кучер помещика Гриценки заявил, что, около усадьбы, их ручная сорока нашла 18 рублей. Деньги эти оказались действительно Иванова, и заставили сознаться его товарищей, что они ночью украли у него деньги и спрятали их между бревнами, в колодце, около одной усадьбы, рассчитывая потом вернуться и взять их».
Строчки так и прыгали у меня пред глазами, и я едва дочитал эту заметку. Как я возгордился своим Фрицем! С каким удовольствием читал всем эту заметку! Сколько тогда я расточал ласк и любезностей Фрицу, и как жалел, что он не мог разговаривать со мной!
Я бегал с Фрицем к колодцу, осматривал все щели и старался отгадать, где могли рабочие положить деньги? Фриц очень любил места у колодца, и часто летал к нему.
И это самое место – было местом его смерти!.. Ах, я до сих нор не могу забыть гибели Фрица!
Это случилось уже в конце лета. Раз как-то, после обеда, когда все спали, я с Фрицем отправился в степь. Мы уже возвращались домой, и Фриц спокойно сидел у меня на плече. Почти около самого имения, он увидел что-то на земле, слетел с плеча и сел шагах в десяти от меня. Не успел он еще хорошенько усесться, как вдруг какая-то темная масса быстро свалилась на него. Послышался жалобный крик, и прежде чем я опомнился – огромный ястреб уже поднимался, держа в когтях моего бедного Фрица. Я видел, как Фриц отчаянно защищался, как он щипал шею ястреба... Но что же мог он сделать, зажатый, как в тисках, в могучих лапах хищника?
Я закричал, погнался за ястребом, но увидел бесполезность этого: ястреб не обращал внимания ни на меня, ни на мои крики, и улетал все дальше и дальше. Тогда я побежал в дом, разбудил деда, с плачем рассказал ему о своем горе и просил, чтобы он убил этого противного ястреба.
Дед, не одеваясь, схватил ружье и побежал со мною, успокаивая меня на ходу тем, что ястреб далеко не полетит, и, может быть, сорока будет еще жива. Действительно, на том самом колодце, из бревен которого Фриц вытащил 18 руб., сидел ястреб и терзал моего бедного друга. Ястреб близко подпустил нас; ему, видно, не хотелось расстаться с добычей, и я увидел, что Фриц был уже мертв. Его голова свесилась вниз, и на груди был вырван большой кусок мяса. Ястреб гордо стоял на своей добыче и со злостью смотрел на нас, поводя своими круглыми глазами, и, наконец, бросив Фрица, взмахнул крыльями.
– Ах, ты, подлец этакий! – закричал дед и, приложив ружье к щеке, выстрелил.
Ястреб сделал какой-то поворот, распростер свои крылья, оставаясь несколько мгновений неподвижным, и затем, как камень, полетел вниз. Я подбежал к Фрицу и, вместо красивой, веселой птички, увидел растерзанный, безобразный труп...
Ведь всего только несколько минут назад, Фриц сидел у меня на плече, и, ласкаясь, засовывал свою голову под мой воротничок, нежно пощипывая мое тело....
Подошел дед и бросил убитого ястреба около Фрица.
– Какой здоровый, разбойник! У нас такие редко бывают. Это, кажется, ястреб-тетеревятник. Ишь, как он быстро придушил Фрица! За то и поплатился, мошенник, своей шкурой! – говорил дед, желая утешить меня.
Но я был неутешен: слезы быстро катились из моих глаз, и труп хищника не облегчал моего горя...
Да и не все ли равно было для меня: убит ли ястреб, или нет? Мне была дорога жизнь Фрица, его существование имело для меня интерес, а он лежал передо мною растерзанный и окровавленный...
Теперь, когда я услышу веселое сорочье стрекотание, или увижу прыгающую сороку, я вспоминаю своего Фрица, мое воображение рисует эту сцену, и мне становится грустно, грустно!..
