Ньюфаундлендская собака

Автор: М. Чистяков, 1907 г.

На Атлантическом океане (море), на восточной стороне северной Америки есть остров, Нью Фаундленд. На этом острове водятся собаки, которые от того и называются ньюфаундлендскими. Славные эти собаки! Шерсть на них длинная, густая, черная, лоснится, как уголь, белой бывает только на груди немножко, да иногда на лапах. Ростом они – с доброго теленка; а сила – такая, что одна собака быка одолеет; волка с разбегу ударит грудью, собьет с ног, да и задушит. Лапы у этих собак такие широкие, жилистые, когти огромные – а сами между тем предобрые, прекроткие, и нападают только на диких и сердитых зверей. И вот что в них особенно удивительного: на лапах между пальцами, как у гусей, или уток, – перепонки: могут они плавать, как гуси, или утки, могут нырять и долго оставаться под водою, да, когда увидят, что человек тонет, или уж совсем утонул, то бросаются и вытаскивают его, осторожно схватывая за платье, или за тело. И к этому они не приучены, а делают это сами собою: им это нравится; уж такие водолазы они от природы. Привозят этаких собак и во Францию, где живут французы, и в Англию, где живут англичане, и в Россию, где живем мы – русские. Этакой породы собачку подарили одному бедному семейству. В семействе этом было несколько маленьких детей. Уж как они любили маленького косматого ньюфаундленда! Бывало, кормят его всем, что только у самих есть, ласкают его, играют с ним, барахтаются с утра до вечера, а ввечеру, заигравшись иногда и позаснут, держа ее за мягкие лапки, или уши. И собачка любила их ужасно: ни шагу от них не отстает, так и глядит им в глаза, а если дети разбредутся по разным комнатам, в больших суетах бегает от одного к другому и, хватая их за платье, тянет, как будто говоря: «пойдемте играть вместе; будет веселей!»

Но этому семейству надо было ехать за границу – где уж живут не русские, и одеваются, и говорят, и кушанье стряпают, и все делают не по-русски. Приходилось ехать на пароходе; за собаку следовало платить тоже деньги: а платить было нечем – денег не было. Отец и мать едва могли заплатить за себя и за детей. Собачку приходилось оставить. Дети не знали, что им грозит такое горе и, собирая к отъезду за границу свои книжки, игрушки и куколки, толковали, куда посадить, как везти с собой косматого водолаза, как смотреть, чтобы он не упал в море, чтоб его не украли и т. д. Отца большею частью, не бывало дома. Он, по крайней мере, не слыхал этого; а мать все это слышала, и каждый раз сердцу ее становилось ужасно больно. Она боялась опечалить детей, боялась и скрывать от них печаль. На беду же собачка становилась со дня на день догадливей, умней, забавней и показывала такую ласковость и доброту, точно будто от обращения с кроткими, маленькими детьми вошло в нее что-нибудь человеческое: подойдет, положит лапу, полижет руку, посматривает такими светлыми, доброжелательными глазами, что только лишь не улыбнется, только не выговорит слова. Тем тяжелее было матери решиться сказать детям, что ньюфаундленда нельзя взять с собою. Она захотела было приготовить их к этому и начала говорить, что опасно брать с собой на корабль собачек, особенно молодых, что им это очень вредно, что они, большею частью, этого и пережить не могут и т. п. Но дети тотчас отгадали, к чему это клонится, и все заплакали. Мать не уговаривала, не успокаивала их, потому что тоже плакала. Наконец старший из детей спросил:

– Маменька! От чего ж ты не хочешь взять его?

– Денег нет, друг мой! – отвечала мать печально.

– Да разве много на это надо денег?

– Да что ж делать, когда и немного нет?

– Ну, нельзя ли где-нибудь достать?

– Где же достать и как? Просить у кого-нибудь даром, не за работу, значит взять чужое, то, чего тебе не следует – выходит – все равно, что красть. Найти на дороге – не найдешь, а если и найдешь, то это опять чужое, и взять его – тоже кража. Взять взаймы и не заплатить – опять украсть. А заработать больше теперешнего мы не в силах.

– Ах! Боже мой! – вскрикнули дети в один голос. – Нельзя ли, маменька, продать наши платья, кормить нас поменьше, похуже взять нам места на пароходе, или что-нибудь другое сделать, только чтобы не бросать нам своего доброго ньюфаундленда?

– Я уж обо всем этом думала: нельзя, мои деточки!

Дети опять в слезы. Но, ведь, слезами ничего не сделаешь, ничего не купишь, ничего не приобретешь. Одним утешением для них оставалось – отдать собачку туда, где бы ее, по-прежнему, кормили хорошенько и ласкали. Начали они перебирать всех своих знакомых и после долгих толков, вздыхая, решились отдать ее Рябининым. Там были братья и сестры; не те, так другие могли защищать от обиды бедное покинутое животное. Рябинины были очень рады такому печальному подарку.

Настал день отъезда. Дети проснулись раньше обыкновенного и, еще не одевшись, собрались вместе вокруг своей собачки и грустно сидели, молча гладя и лаская ее. Но надобно было торопиться: пароход не ждет. Рябинины пришли провожать их. Бедные дети хотели до последней минуты видеть товарища своих игр и сами понесли его до набережной. Встали они вокруг него, и глаз с него не сводят, и с каждой минутой, как подходило время ехать, становились тревожнее. Но вот прозвонили на пароходе в третий раз; «пора, дети!» – сказала мать. Они передали собачку Рябининым, зарыдали и пошли на палубу. Пароход зашумел и помчался. Раздались прощанья. Щенок сперва трясся, визжал и рвался, беспокойными глазами отыскивая в толпе людей знакомые, милые личики. Но когда понял, что хозяева его покидают, он завыл так жалобно, таким полным, из всей груди вырвавшимся голосом, что это решительно походило на рыдание.

«Бедное животное!» – сказал кто-то, быстро проходивший с книгой под мышкой – должно быть, учитель.

– Эк, как воет, пострел этакой! – сказал какой-то пьяный оборванец. – Да и господа-то, нечего сказать такие же. Право! Ишь заводит, ишь заводит! Я б те хватил об камень, ты б у меня перестала выть! Право! Ишь, еще, еще! Ах ты погань этакая! Ишь надрывается – благо, что морда толстая! Я б тебя...

– Ах, маменька! уж зачем мы ее себе взяли! Смотри, как она рвется и воет! Что нам с нею делать? Какая жалость!

– Так бросьте ее из жалости и пойдемте поскорей домой: вам не слышно будет, как она станет выть; вы не увидите, как она, чахлая, испитая, будет с голоду глодать грязь, бесприютно шатаясь по улицам, тогда как нашими объедками можно б было прокормить десять таких собачонок. Всякий дрянной мальчишка станет толкать ее ногой, бросать в нее каменьями; иной негодяй обварит ее кипятком, и хорошо еще, если она скоро попадется вот этакому бродяге, который схватит ее за ноги и убьет об мостовую. Ее вой не будет вас беспокоить: вы весело будете пить чай и забавляться игрушками. Бросьте ее, или убейте уж сами.

Дети покраснели от стыда и сожаления; у некоторых навернулись слезы. А самый маленький, большой говорун, начал расспрашивать: «Маменька! Ведь, мы ее не бросим на улицу? Ведь, мы не станем кормить ее грязью! Ведь, грязь есть не хорошо? Ведь, сухари лучше? Ведь, ее не убьют кипятком? А если мальчик захочет ударить ее камнем – я схвачу камень и брошу подальше: вот ударить ее и будет нечем; я ее возьму на руки и спрячу под шинельку, да и принесу домой. Да маменька? Поглажу ее, поласкаю... Да, маменька?»

Другие дети делали то, что он говорил: несли ее домой, гладили и ласкали. Собачка перестала выть и только тряслась и тихо визжала, будто плакала про себя втихомолку.

Когда Рябинины принесли собачку к себе домой и пустили, она бросилась бегать по всем комнатам, стала все осматривать, обшаривать, обнюхала все углы, не нашла ничего знакомого и опять завыла. Дети уж не говорили, что ее не надобно оставить; она помнили, что говорила мать, что будет с бедной бесприютной собакой. Вой ее не беспокоил их; им только становилось жаль ее. Они стали кормить ее, чем ее кормили прежде, сделали для нее такую же подстилку, словом, хотели сделать все, чтобы заставить ее забыть разлуку с прежними друзьями.

Но собака долго не забыла их. В первые дни почти ничего не ела и совсем не играла; а забьется куда-нибудь под кровать, или в темный угол, и лежит. Раньше других она полюбила колыбельное дитя. Услышав в первый раз крик его, она навострила уши, подбежала к кроватке и, став на задние лапы, начала заботливо смотреть сквозь решетчатые края ее. В этом детском крике, должно быть, послышалось ей что-нибудь больше похожее на прежние, привычные для ней голоса. Она и приютилась у колыбели этого дитяти; бывало, и днюет, и ночует там. Мало-помалу она полюбила и других детей; сделалась веселее, а недели через две, через три, уж бегала с ними по комнатам, теребила их самих и растаскивала их лоскутки и куклы.

Собаки живут не долго – лет пятнадцать, или двадцать; поэтому они и вырастают скоро. Наш ньюфаундленд через год был уж огромного роста. Живя в довольстве и холе, он получил вид красивый, щеголеватый, важный, разъелся и сделался силен. Тут уж, как будто по чувству покровительства, он никогда не покидал детей и, во время прогулок, с некоторою степенностью шел за ними, поглядывая по сторонам. Дети, вырастающие в городах, обыкновенно бывают робки и малодушны. Это малодушие особенно выказывается, когда они приезжают в деревню: они ото всего кричат, сторонятся, бегут, – от червячка, от козявки, от стрекозы, от лягушки; а уж если перед ними из куста выпрыгнет и помчится прочь заяц, то уж тут поднимется такой крик, что какой-нибудь крестьянский мальчик так и покатится со смеху. Поэтому, когда Рябинины на лето переехали в лесистые окрестности Шлюссельбурга, то дети ни шагу не делали без собаки из дому. Там же и было, чего бояться; зайцы поминутно выскакивали из лесу на дорожку; а иногда – еще страшнее – иной выйдет на берег речки, сядет у самого берега, да чего-то и глядит, что-то думает и только иногда лапками себя по мордочке трогает, да усиками подергивает. Так вот, чтобы защищаться от этаких зверей, дети Рябинины соберутся гурьбой около ньюфаундленда и пойдут гулять, и им уж не так страшны зайцы.

Со дня на день они начали ходить все дальше, дальше и наконец сделались смелы почти также, как деревенские дети. Ньюфаундленд бывал с ними только так, для компании.

Приезжали к Рябининым в деревню гости. Один из гостей – большой знаток собак, очень, полюбил ньюфаундленда и захотел подарить для него ошейник. Детям это очень понравилось. Напрасно говорила мать, что ошейник не нужен, что собаке без него легче и просторней, что это даже и некрасиво, потому что вытирает шею: гость решительно уверял, что хорошей собаке не годится быть без ошейника. «И у Ивана Андреевича, и у Ивана Петровича, и у Петра Ивановича, у всех собаки с ошейниками, – говорил он: – это уж так у всех, без этого нельзя; особенно, знаете. Ньюфаундленд, ведь это – не простая, а иностранная собака. Я же сыщу ошейник красивенький».

Дети были в восторге.

И действительно, когда собаке надели ошейник, она казалась как будто красивей: блестящий узорчатый обруч живописно рисовался на толстой шее, и черная шерсть лоснилась и отливалась глянцевитей. Но мать все-таки говорила, что это – вещь бесполезная. Детские прогулки делались чаще и смелей; заходили они от дома дальше, становились изобретательней на полевые забавы и шаловливей. Надежда на помощь и защиту ньюфаундленда сделала их даже чересчур самонадеянными и неосторожными. Но однажды от неосторожности чуть не произошла большая беда. Как-то матери не поздоровилось, и она сидела дома. Отец ушел на охоту. Дети отправились гулять одни, разумеется, около дома: мало-помалу, перебегая от цветка к цветку, от ягодки к ягодке, от подберезовика к белому грибу, они незаметно забрались довольно далеко и очутились у речки. У речки – известное дело – быть очень приятно: трава гуще, цветы свежей, деревья зеленее; из кустов то та, то другая птичка выпорхнет к берегу, чтобы напиться водицы; струйки все куда-то бегут, все бегут, будто догоняя друг друга: из воды глядит другое небо, другое солнце. Волна подойдет к берегу, будто шепнет ему что-то, будто о чем-то вздохнет, отступит и повлечется дальше, чтобы шептать и вздыхать у других берегов. Кажется, довольно бы детям сидеть смирно на бережку, да слушать, да смотреть, или, пожалуй, бегать – только подальше от воды; ан нет: им захотелось поиграть водою, позабавиться речкой. На беду там был маленький плотик. Им смерть захотелось на нем покататься. Старший брат, мальчик лет десяти, остановив других детей, сказал, что он прежде один посмотрит, хорошо ли кататься, взошел на плотик, оттолкнулся от берега и поплыл. «Возьми же и нас, возьми же и нас!» – закричали дети с берега. Когда мальчик очутился на середине речки, она ему показалась шире прежнего; он испугался и хотел плыть назад. Но второпях дернул веревку изо всех сил; веревка была гнилая и оборвалась. Мальчик побледнел и замер, не зная, что делать. Дети, бывшие на берегу, заплакали, закричали, начали звать его к себе, протягивать к нему руки. Плот между тем поволокло водою. Подул довольно сильный ветер, стал его качать и заливать водою. Дети с отчаянным воплем бежали по берегу, призывая отца и мать. Но мать и отец не могли слышать их крика. В поле не было ни души. Ньюфаундленд, ничего не понимая, с беспокойством глядел то на них, то на брата, то на лес, то на корову, которая паслась на лугу, лаял и бегал кругом. Но вот ветром качнуло плот на одну сторону; бедный пловец в испуге подался вперед и упал в воду. Дети вскрикнули все вдруг пронзительными голосами и бросились к воде. Мальчик забарахтался руками и ногами, раза два вынырнул и скрылся под водою. Дети зарыдали. Ньюфаундленду тут толковать было нечего. Он понял в чем дело. Уставил глаза, неподвижные и блестящие как сталь, заметил на воде расходящийся круг, бросился в речку, нырнул, и пропал... Дети смотрят, и стонут, и дрожат, и зовут отца и мать. Вот вода на середине речки сильно заколыхалась, и вынырнула огромная черная голова доброго животного. Ньюфаундленд отыскал утонувшего ребенка, крепко схватил его зубами за платье и тащил к берегу: «Сюда, сюда! Голубчик, душечка! Сюда, сюда!» – кричали дети. Но ньюфаундленд и без того плыл к берегу. К несчастью, берег был крут и покрыт частыми кустами, которые росли, наклонившись в воду. Ньюфаундленд, вместо того, чтобы отплыть, потащил свою ношу напролом. Он силен; он продерется сквозь какую угодно чащу. Но в ту минуту, когда он хотел рвануться из воды и прыгнуть на берег, зацепился ошейником за куст и повис; начал он биться задними и передними лапами и так, и сяк; нет: сук заезжает за ошейник еще больше. Дети видят беду, а помочь не могут; кричат только, да плачут по прежнему. Между тем собака уж начинает выбиваться из сил; ее душит ошейник и сук; она тяжело дышит; мутные глаза ее налились кровью, а мальчика она все держит за платье, все не выпускает. Но вот у него сперва хлынула изо рта вода, потом кровь; он очнулся и схватился за тот самый сук, за который собака задела ошейником. Это несколько облегчило ее. Она рванулась изо всех сил, разорвала ошейник и вытащила утопавшего на берег. Братья и сестры кинулись к нему, начали сперва целовать его, потом собаку и, дрожа от страха, печали и радости, побрели домой, Мать, узнав все, что случилось, ужаснулась и положила никогда не пускать детей одних к реке. Другого ошейника собаке не покупали; а она с тех пор знакомого ль, незнакомого ль ребенка увидит подле воды, тотчас схватит за платье и потащит прочь. Если ж где попадется ей ошейник, непременно изорвет, изломает его.