Дрозд-гитарист
Автор: И.А. Любич-Кошуров, 1903 г.
Глава I
Прилетев весною на свое прежнее место, в ольховую рощу около пруда, дрозд прежде всего осмотрел то дерево, где он в прошлом году свил себе гнездо.
Все оказалось в порядке. Правда, от гнезда и помину не осталось, и дрозд даже присвистнул по этому поводу довольно выразительно и поглядел по сторонам живыми глазами, как будто хотел сказать деревьям:
– Ну, ну, и сторонка же...
Но ничего нового не прибавилось на дереве и ничего не убавилось...
Как торчал в прошлом году на самой верхушке сухой рогатый сук, так он и теперь торчать там; на самой середине ствола было дупло белки, и теперь тоже в этом дупле жила белка, и когда дрозд, поскакивая с ветки на ветку по дереву, сел против дупла, из дупла тотчас же высунулась белка и сказала, совсем как прошлой весною:
– Мое почтение, Яков Иванович, с приездом вас.
Дрозда звали Яковом Ивановичем.
В ответ на это приветствие белки Яков Иванович опять только посвистал и опять еще с большей выразительностью, вскинул глаза вверх.
– Фю-фю!
Потом он перевел глаза на белку и заметил.
– Ловко!
И, прищурив левый глаз, тряхнул головою. Белка выставилась из гнезда почти на полкорпуса и тоже взглянула наверх по тому направленно, куда смотрел дрозд.
– Ловко! – снова крикнул дрозд.
– А? – отозвалась белка.
Она повернула к нему голову и остановила на нем вопросительный взгляд.
Затем она села, как сидела прежде, спрятавшись в дупло и выставив наружу только голову. В глазах ее застыло выражение недоумения. Она не отводила глаз от дрозда, хотя ее и подмывало опять посмотреть наверх. Что там видит этот Яков Иванович?
– Ну, и народец, – сказал Яков Иваныч, – гнездо-то мое тю-тю...
– А я думала, что... – буркнула белка и спряталась совсем в дупло.
Дрозд внушительно крякнул.
– Разорили гнездо-то.
Он вперил строгий взгляд в белку.
– Разорили, да...
И опять крякнул.
– Вороны, – равнодушно заметила белка.
– А! – крякая, произнес дрозд и сдвинул брови. – Вороны?
– Вороны.
Белка поднесла лапку ко рту и зевнула.
– И вы это видели?
– Видела...
– Гм...
Выражение строгости в глазах дрозда сменилось выражением грусти и печали, но не по отношению к себе, лишенному крова, бесприютному и одинокому, а по отношению к белке.
Он смотрел на белку и качал головою. Со стороны всякий мог бы подумать, что белка – его родня и он нашел ее больною в ее дупле.
– Эх, вы! – сказал он. – Э-эх...
И потом, подняв лапку, повертел пальцем у себя около лба.
– Не все дома, – продолжал он. – вот что. Птица, можно сказать, прилетела из-за моря и находит свое старое пепелище...
Тут дрозд внушительно кашлянул. Он, очевидно, начинал воодушевляться.
– Да. И находит свое старое пепелище разоренным до основания... Не находит ветки на ветке...
Он возвысил голос.
– Одним словом. мерзость запустения и скандал, а тут сидит этакая, можно было бы подумать, деликатная особа и говорит самым спокойным голосом: «это вороны»!.. А?
И, оглянувшись кругом, как будто на всех ветках сидели птицы и внимательно его слушали, он с чувством воскликнул:
– О, варвары!
И закатил глаза. На минуту он умолк и сидел неподвижно. Я должен сказать здесь, что он не чувствовал себя особенно несчастным, и думал в это время не о разоренном гнезде. Он думал совсем о другом.
Он думал: «А как это у меня все хорошо выходит: будто я прокурор или адвокат».
Тут ему вспомнились его заключительные слова, это его восклицание: «О, варвары!»
«Эка, хватил, – подумал он и от удовольствия даже прикрыл глаза. – Фу-у, – продолжал он думать, – нет, ведь, он иную фразу закатит...»
И сейчас же ему захотелось поразить белку еще чем-нибудь, каким-нибудь другим своим талантом.
«Что бы этакое такое?.. – задал он себе мысленный вопрос, пощелкивая потихоньку клювом. – Гм... да... Что бы этакое... Чтоб у нее от удивления глаза на лоб вылезли».
Но у него было множество талантов. Стоило только выбрать какой-нибудь. Он подбоченился и сказал белке:
– Вы думаете, я только оратор? Напрасно. Вы знаете, чем я занимался за границей?
– Чем? – спросила белка и подумала про себя: «Ну вот это так, это начинается настоящий разговор».
– Я служил в цыганском хоре, – важно ответил дрозд и выпучил глаза. – Да, – повторил он, – в цыганском хоре, потому что, вы видите...
И при этом он повернулся к белке сначала одним боком, потом другим.
– Вы видите?
– Ничего не вижу, – проговорила белка нерешительно.
– Это очень странно, это так заметно. Вы посмотрите.
И он снова показал белке один бок, потом другой. Потом поднял крылья.
– Неужели не видите?
– Нет, не вижу...
– Я – черный:?
– Ну, что же, что черный?
– Весь черный?..
Он сделал особенное ударение на слове «черный» и вперил в белку строгий взор.
– Весь черный... от головы до пят...
И, помолчав минуту, добавил:
– Стало быть, я цыган.
– Вы?
– Да, я!
– И вы поете романсы?
– Конечно...
И для большей вразумительности, и чтобы выставить себя с наилучшей стороны, он произнес полупрезрительно:
– Это для нас все равно, что плюнуть.
Белка смотрела на него с плохо скрываемым недоверием.
– То есть романсы, – пояснил он. – Меня даже, знаете, этим романсам кто учил?
– Кто?
– Цыган Пашка... Я, ведь, у него одну зиму, всю как есть, просидел в клетке.
– О, Господи! – воскликнула белка. И трудно было заключить по тону ее голоса, удивляется ли она бесчисленным талантам Якова Ивановича, или его изумительной способности врать так, как до сих пор ей еще никто не врал.
– Ах, батюшки!
– Вот вам и батюшки!
– Ну, спойте что-нибудь.
– Спел бы, – сказал дрозд, – да ох...
Он махнул крылом.
– Что такое?
– Эх, – опять вздохнул дрозд, – гитара моя...
– У вас нет гитары?
– Нет...
И, после минутного молчания, он произнес тихо и не без некоторой меланхоличности во взоре:
– Разбил дорогой.
«Неправда», – подумала белка.
– А хорошая была гитара, – продолжал дрозд, – ах, какая гитара... Мне за нее в Кременчуге одна сорока давала полуимпериал...
– Из чего же она была сделана? – спросила белка.
– Гитара-то?
– Да, гитара...
– Гм...
Дрозд задумался.
Он все врал – и насчет сороки и насчет гитары. Он, правда, прожил всю зиму у цыгана Пашки, и цыган Пашка, точно, выучил его некоторым романсам; он даже, действительно, играл однажды на гитаре, но, разумеется, без всякого толку, потому что собственно он не играл на гитаре, а только прыгал по струнам, когда цыган Пашка для потехи сажал его на гитару... Но своей гитары у него никогда не было. Да и как бы он стал управляться с гитарой?
Вопрос белки поставил его в тупик. Однако, он скоро нашелся. Он сказал, ничуть не смущаясь:
– Гитару мне сделали лягушки.
– Как лягушки! – изумилась белка.
– А очень просто: из раковины.
И, подбоченившись, он победоносно посмотрел на белку. Белка была поражена. Никогда она не слыхала ничего подобного.
– Неужели?! – произнесла она, качая головой
– Говорю же вам...
– Так вы, знаете... – заговорила белка. – Вы сходите на пруд. Там тоже есть лягушки, и они наверное сделают вам новую гитару...
– Гм...
– Право же, сходите...
– И то разве сходить... – раздумчиво проговорил дрозд.
– Конечно, сходите... Ведь это что будет! Вдруг дрозд, и вдруг у него гитара! И какой дрозд... наш же Яков Иванович.
Белка всплеснула лапками.
– Cхожу непременно, – сказал Дрозд и подумал: «А почему бы и не попробовать! Ведь, играл же я на большой гитаре! А на маленькой-то и совсем легко сыграю».
– Решено! – крикнул он. – Иду.
– Идите, идите...
Дрозд не любил откладывать дела в долгий ящик.
– До свидания! – крикнул он белке и, насвистывая какую-то веселую песню, полетел к пруду.
А белка глядела ему вслед и думала: «Ну-ну! Вот так штучка... А петь-то, кажется, цыганские романсы он может...»
Долго отчетливо до нее доносилось насвистывание дрозда, только она так и не решила, что это он насвистывает: «Вот на пути село большое» или «Мы живем среди полей»...
Глава II
Дрозд прилетел на пруд и, пробравшись между кочками поближе к воде, уселся там в ожидании, не выйдет ли кто-нибудь из обитателей пруда к нему навстречу. Он считал себя весьма важным барином в той местности и был уверен, что появление его на пруду, конечно, не должно пройти незамеченным.
Чтобы привлечь внимание лягушек, которых пока нигде не было видно, он решил спеть что-нибудь хорошенькое, какой-нибудь романсик почувствительней и помелодичней. На это он, нужно отдать ему справедливость, был большой мастер. Иногда он даже сам сочинял романсы.
И вспорхнув на одну из веток, склонившуюся над водой, он откашлялся, простер вперед одно крыло и запел, закатив глаза под самый лоб:
Вот мчится тройка почтовая
По Волге-матушке зимой...
Пел он необыкновенно хорошо, с чувством, и хотя немного картавил, но это нисколько не портило дела, потому что, повторяю, никто не мог вложить столько чувства в слова песни, как он...
При первых же звуках его голоса, из воды около самого берега высунулась голова пожилой лягушки в круглых очках. Дрозд сделал вид что не замечает лягушки и продолжал петь еще с большим чувством, чем начал.
Ямщик, уныло напевая,
Качает буйной головой...
Тут он на секунду умолк. Ему почему-то пришел на мысли странный вопрос: зачем у ямщика голова буйная? И решив сейчас же, что, вероятно, все ямщики буяны, он оставил эту песню и запел другую:
По полю чистому,
По бархатным лугам...
Он пропустил одно слово в этой песни, но это опять-таки ничего. Ни все ли равно, два раза надо сказать: по полю или один? Конечно – два раза лучше и правильнее.
– Не так, – сказала лягушка.
Она вылезла совсем из воды, скакнула на кочку и повторила, строго посмотрев на дрозда сквозь свои очки:
– Не так...
И вдруг встала на задние лапки, подбоченилась и, притопнув ногой, проквакала, поводя плечами и передергивая всеми своими членами, будто ее била лихорадка:
Все ликует,
Торжествует
Вновь с весной!
Солнце греет –
Зеленеет
Садик мой.
Прилетели
И запели
Птички в нем.
Лишь проснется
Пчелка – вьется
Над цветком.
Крошки-детки
У беседки,
Где сирень,
Все резвятся,
Веселятся
Целый день;
Рвут цветочки...
Голосочки
Их звенят.
Наполняя,
Оживляя
Юный сад.
А ночною
В нем порою,
У ручья –
Трели льются,
Раздаются
Соловья!..
Лягушка кончила пенье и дрозда. Дрозд молчал.
– Когда бы, – сказал он хмуро, – когда бы у меня была гитара, то я тебе показал, стеклянные твои глаза, как нужно петь.
– Вот как нужно, – проговорила лягушка, – а то что!..
– Кабы гитара... – опять так же пасмурно поглядев на нее, заметил дрозд.
– Чего?..
Лягушка поправила свои очки и остановила более внимательный взгляд на дрозде.
– Гитары у меня нет, вот что...
Дрозд вздохнул.
– Гитары... Ишь ты... – протянула лягушка и закачала головой. – Зачем тебе гитара?
– Да, ведь, я цыган.
– Как цыган?
– А очень просто: цыган. А ты кто?
– Я?.. Я здешняя помещица.
– Ну, а я цыган... А мы... Мы, цыгане. Нам сейчас гитару – и уж тогда держись.
И взглянув на лягушку исподлобья, он спросил:
– Нет ли у вас тут инструментального мастера?
– Это насчет гитары? – в свою очередь спросила лягушка.
– Да...
Он опять скользнул по лягушке исподлобья мрачным взглядом.
– Без гитары никак не могу.
И крякнул. Лягушка немного подумала. Я должен сказать при этом, – у нее стало необыкновенно противное лило, когда она думала. Вся кожа сморщилась около глаз и около носа, и на подбородке, и можно было подумать, что она вовсе не думает, а проглотила какой-нибудь большой кусок, и кусок застрял у нее в глотке.
Наконец она крякнула,. опять-таки так, будто что-то через силу проглотила, и сказала:
– Есть...
– Инструментальщик!
– Да, инструментальщик.
Лягушка все еще говорила с некоторым трудом, заикаясь и словно давясь, словно каждое слово, которое она произносила, застревало у нее в гортани.
Дело в том, что она не могла сама решить, сумеет ли этот инструментальщик сделать гитару, и, говоря с дроздом, продолжала мысленно обсуждать способность инструментальщика.
– Так скажите-ка этому инструментальщику, чтобы он вылез ко мне, – сказал дрозд.
– Видите, – заговорила лягушка, – этот инструментальщик – один здешний рак. Он делает из камышей дудки для наших ребят, очень хорошие дудки, и думаю, что он, может быть, устроит вам и гитару. Он хороший парень и дельный мастер.
– Тогда, говорю же вам, – повторил дрозд, – квакните-ка ему, чтобы он вылез...
– Сейчас.
Лягушка скакнула поближе к воде и закричала:
– Эй, Лукич!
Умолкла на минутку и опять квакнула:
– Лукич! где ты там запропастился? Иди-ка сюда. Заказчик спрашивает...
Потом она перебралась на прежнее место.
– Сейчас приползет, – сказала она дрозду.
Действительно, спустя сравнительно короткое время из воды на берег вылез рак. Он поглядел на лягушку, потом перевел глаза на дрозда и опять уставился на лягушку и пошевелил длинными усами.
– Ну?
– Заказчик, говорю, – сказала лягушка.
– Где?
И предполагая, что заказчик, вероятно, не кто другой как дрозд, рак повел глазами в его сторону и спросил его:
– Это вы будете заказчик?
– Я.
– Насчет дудочки?
– Нет, мне нужно гитару.
Рак вытаращил глаза. Впрочем, это не совсем правильно «вытаращил» – глаза у него были и без того вытаращены – он словно выдвинул их из футляров... Они высунулись, как два карандашика, готовые записать всякое слово, которое скажет дрозд.
– Да, гитару, – повторил дрозд.
– Гм... это, это... Как вам сказать... – забормотал рак, – да, это...
И вдруг он умолк, и медленно приподняв клешню, пошевелил ею в воздухе.
– Это можно, – сказал он.
– Можно?
– Сделаю, – ответил рак, – сказал: сделаю, значит, – и сделаю.
И хлопнул себя клешней по боку.
– Из самого себя сделаю...
– Что?! – воскликнул дрозд, – как это?
– А уж будьте покойны. Прилетайте сюда через несколько дней.
И, не сказав больше ни слова, рак стал пятиться задом к воде. Глаза его были по-прежнему вытаращены, но в них напрасно вы стали бы искать какое-либо выражение. Глаза были как янтарные палочки... Точно кто-то вколотил раку эти палочки в лоб, в то место, где должны быть глаза, и он так на всю жизнь и остался с этими палочками-глазами.
Глава III
Через несколько дней дрозд явился на пруд за гитарой. Вчерашняя лягушка уже поджидала его на прежнем месте на берегу пруда, между двумя покрытыми мхом кочками. Увидев дрозда, она скакнула на одну из кочек и села на ней.
– С добрым утром, – сказала она дрозду, – мое почтение.
– Мое почтение, – сказал и дрозд, – с добрым утром.
И так как, он считал себя обязанным лягушке, то поймал тут же пролетавшую мимо мушку и, подавая ее лягушке, с поклоном и необыкновенно учтивой улыбкой, произнес:
– А это вам в подарок.
И крякнул.
– Спасибо! – сказала лягушка.
– Кушайте на здоровье.
Лягушка проглотила мушку, погладила себя лапкой по животу и квакнула.
– Ого!
При этом она сморщилась, будто мушка была с хреном или с горчицей. Даже слезы, как роса, выступили у нее на глазах.
– Хороша? – спросил дрозд.
– Ффу! – произнесла лягушка, прикрывая чуть-чуть глаза: – это ведь комар... комары у нас – все равно маринованные пикули с перцем. Очень хорошо...
И поведя глазами вокруг, добавила:
– Вон и Лукич.
– А ну-те-ка...
Но в это время из воды выставился сначала один рачий ус, потом другой. По воде пошли круги. Вслед за тем между расплывавшимися по воде в разные стороны рачьими усами показались рачьи глаза.
– Это Лукич, – сказала лягушка.
– Нет, это другой, – сказал дрозд совершенно серьезно.
– Гм... – усмехнулась лягушка, прищурила один глаз и, подмигивая дрозду другим, квакнула: – А ну-ка, посмотрите-ка...
Между тем Лукич (это действительно был Лукич) перебрался на более мелкое место и выполз на берег.
– И то правда, это он, – произнес дрозд, – только знаете, он какой-то чудной.
– А вот после узнаете, отчего он стал таким, – сказала лягушка.
– А гитара? – обратился к нему дрозд.
Лукич разжал свой хвост.
– Вот она!
Однако то, что он держал до сих пор под плотно пригнутым к брюшку хвостом и теперь вытряхнул на песок во всяком случае не могло быть гитарой. Из-под хвоста вывалилась только одна грифка гитары, правда, очень искусно сделанная из маленькой раковинки... Но, ведь, нельзя же играть цыганские романсы на одной грифке, как хороша она ни была бы. И дрозд воскликнул невольно:
– Вот тебе и гитара!
– Погодите, – остановил его рак, – зачем волноваться раньше времени. Эх вы!.. Я придумал, как сделать гитару из своей шкурки... – И, пошевелив усами, пояснил: – Потому что, видите, я только что слинял.
– Вы! – удивился дрозд. – Зачем это?
Рак ему не ответил на это ни слова, вопросительно поглядел на лягушку и сполз обратно в воду за шкуркой.
Лягушка вместо него ответила:
– Да, он – рак, каждую весну линяет.
– Как же это так? – удивился дрозд.
– А очень просто. На днях мне пришлось видеть, как он забрался в камыши и стал тереться о них и незаметно скинул свою старую шкурку, как какую-нибудь фуфайку.
– Что вы?! – еще больше удивился дрозд.
– Скоро он остался совсем голый, – продолжала лягушка, – если только можно так выразиться, или вернее (опять-таки, если можно сказать так) в нижнем белье. А под шкуркой у него оказалась другая шкурка, более нежная и более тонкая...
– Ну, и что же? – нетерпеливо спросил дрозд.
– Потом он спрятался под камень и пролежал там нисколько часов, пока не окрепла на нем новая шкурка. А то могли бы его съесть рыбы...
– Вот и готово, – сказал рак, вылезая из воды и неся старую шкурку, – теперь давайте-ка сюда грифку.
Дрозд подал ему грифку. Тогда рак уселся прямо на песок около берега и стал прилаживать грифку к своей только недавно сброшенной шкуре. Шкура сошла вся целиком, точно кто-то выел из нее Лукича.
– Не всякий, – заметила тут лягушка, – способен так искусно сделать гитару.
– И не жаль ему своей шкурки?
Лукич повел на него глазами и проговорил несколько пренебрежительно:
– Чего?
– Я говорю, – продолжал дрозд, – я хочу сказать, что мало таких раков, как вы!
– Это вы насчет шкурки-то?
– Да, насчет шкурки.
– Хм...
– Именно, насчет шкурки.
– А зачем она мне?
И рак опять усмехнулся:
– Хм...
– Именно, именно! – подтвердил дрозд.
– Да, ведь, я каждую весну, – заговорит рак, продолжая усмехаться в усы, – сбрасываю шкурку. Теперь мы все линяем...
Он умолк и, прикусив один ус, поднял клешню, щелкнул ею и в один момент отхватил ус, действуя клешней, как ножницами.
– Зачем это? – не выдержал опять дрозд.
Не говоря ни слова, рак проворно защемил ус на своей удивительной одежде, принявшей уж в его искусных клешнях настоящий вид если не гитары, то во всяком случае хорошей бандуры, закрепил потом колком на грифке и, прежде чем дрозд успел опомниться от удивления и восторга, прижал клешней этот необычайный инструмент к животу и задвигал по усу всеми своими бесчисленными ножками... Гитара заиграла.
Конечно, у рака какой же слух!.. Но он все-таки попытался спеть под аккомпанемент своего уса какую-то песенку, но опять-таки песня была рачья, без всякого выражения и чувства.
– Ну-те-ка, дайте мне, – сказал дрозд с заметным волнением.
Когда гитара очутилась в его лапках, он порхнул с нею на дерево, уселся там на самой верхушке, попробовал хорошо ли настроена гитара, взял потом несколько аккордов и наконец запел:
Солнце садится
Поле росится...
Это была старая, старая песня, и совсем не цыганская, но дрозд так хорошо пел и так хорошо аккомпанировал себе (хотя и на одной струне), что положительно все лягушки и раки, сколько их ни было в пруде, повылезли на берег. Многие, слушая песню вздыхали, некоторые утирали слезы. А рак Лукич хлопал себя клешней по животу и шептал:
– Мог ли я ожидать, что я до некоторой степени гитара, да еще, пожалуй, почище гитары...
Вот и все... Я могу еще сказать в заключение, что именно в эту минуту, когда я дописываю последние строки, дрозд сидит за окном моей комнаты, на высокой березе, и потихоньку наигрывает что-то на гитаре... Хорошо ему и весело.
А в соседнем окне я вижу невольницу-птичку в клетке, и она с грустью поглядывает на моего дрозда-гитариста.
А дрозд все играет и поет. И я думаю, что он никогда не расстанется с этой гитарой, тем более, что она дает ему, кажется, порядочный заработок, так как его наперерыв приглашают разные птицы на свои балы и вечеринки. И он за каждую спетую песню берет не меньше двух или трех живых каких-нибудь червячков пожирнее.
