Приключения стрекозы
Автор: И. Любич-Кошуров, 1913 г.
I. Антрепренер
II. Похищение
III. В плену
IV. Театр
V. Неожиданное приключение
VІ. Подслушанный разговор
VII. На свободе
I. Антрепренер
Была тогда я еще совсем молоденькая и такая, скажу вам, стройная, все равно, как листик...
Конечно, зеркала у меня не было (какие же у нас зеркала!), а только, бывало, летаем над ручьем, глянешь на себя в воду – батюшки светы: крылышки это, спинка – прямо картинка. Без хвастовства скажу: много у меня было подруг стрекоз, а только, ей Богу, такой, как я, ни одной не было.
Да. Ну и, кроме того, веселая была и так, доложу вам, танцевала... Залетел раз к нам один шмель; как сейчас помню: толстый, такой приземистый и все басом, все басом:
– У-у, у-у.
А что «у-у» и не разберешь. Вообще, чудак! Хорошо, прилетел. Сейчас сел на листик, глядь туда, глядь сюда. Потом крякнул. Поглядел, поглядел, опять крякнул.
– Гм, – говорит.
Мы тоже глядим. Думаем: «Чего он?» А он опять:
– Гм...
Потом говорит:
– А ну-те-ка...
Встал сейчас на задние лапки, подбоченился передней, а другой передней пушок на щеке щиплет.
– Ну-те-ка...
Думаем: Чего «ну-те-ка».
– А протанцуйте-ка.
Хорош? Даже и не поперхнулся. Стоит, пучит на нас глаза. «Ах, ты» думаем... А он опять:
– А ну-ка, – говорит, – казачка!
И сам сейчас ножкой топ, взял и перевернулся. Опять на нас еще больше глаза вытаращил: дескать, вот я какой танцор. А скажу вам, все равно, как мешок на ножках... Какой там танцор!
– Что ж вы?
Потом поглядел-поглядел...
– А еще, – говорит, – стрекозы. Эх вы, вам в мухи идти бы, вот что.
А тут одна из наших возьми да и крикни:
– Сам ты муха.
Согласитесь сами, ведь, обида?
– Как, – говорит, – так я муха? А?
Сел это, строгий такой, нахмурился.
– Это, – говорит опять, – я-то муха?!
Да как вскочит.
– Я?! я – муха.
И сейчас:
– У-у-у!
Полетел. Сделал круг над нами, растопырил крылья.
– А как я, – да за такие слова!
Раз – и выпустил жало.
– Это, – говорит, – видели?
Ну и скажу вам, жало! – прямо, как иголка.
– Тут же, – кричит, – пришпилю.
Спрятал жало.
– Ну, – что ж вы?
Взял и сел опять на листик.
– Танцуйте, – говорит.
Ну стали мы танцевать. Смотрит он и сам это гудит!
– У-у-у...
И ножкой притопывает. Потом как подскочит... опять сел... опять подскочил, да как пустится в пляс, как только листика не сломил. Кончили мы танцевать, и он тоже остановился.
– Вот это, – говорит, – я понимаю.
И видно, тяжело ему: отдувается. Конечно, устал. Отдышался.
– Вот что, – вы думаете я к вам ради чего? ради, чтоб потанцевать. Нет, – говорит, – у меня кроме того дело.
Сейчас поманил меня пальцем.
– Подь-ка сюда.
Подлетела я, потому что ж с ним поделаешь? Говорю ж вам, жало... То есть в жизни своей такого жала не видела. Да, подлетела. Думаю: «Чего ему?» Поглядел он на меня, поглядел.
– Сядь.
Села я.
– Слушаю-с, – говорю.
Сесть-то села, а крыльев не складываю... И глаз с него не спускаю. «А ну как, – думаю, – хватит». Ведь ему что? Ему все одно. И он тоже глядит на меня.
– Ты, – спрашивает, – думаешь, кто я?
– Кто ж, – говорю, – шмель?
Сама говорю, а у самой голос дрожит; думаю: «Не обидеть бы как?»
– Ну, – шмель, а дальше?
– Шмель – так и дальше будет.
– Ан, – говорить – и не так.
Плат сейчас глаз прищурил и опять:
– Ан и не так.
Глядит на меня одним глазом.
– Ну? – говорит.
– Не знаю.
Помолчал он, помолчал, как выпучит глаза...
– Антрепренер! – говорит.
Вытаращила и я на него глаза. Смотрю, молчу. А он опять:
– Антрепренер!
Как гаркнет, да опять вытаращит, вытаращит глаза.
– Понимаешь?
– Нет.
– Гм.
Осмелилась я.
– Что ж это такое? – спрашиваю.
– А это, – говорит, – значит, что я открываю здесь театр.
Смотрю я на него, молчу: ничего не понимаю. То есть, насчет театра-то понимаю, да главное, вот что: «Ну хорошо, ну театр, а я-то тут при чем?»
– И нужны, – говорит, – мне танцорки.
Поглядел на меня, нахмурился.
– Теперь понимаешь?
– Нет.
– Не понимаешь?
– Нет.
– Гм... ну так вот что. Как ты, говорят, тут лучше всех танцуешь, то и возьму я тебя к себе в актрисы.
– Как, – спрашиваю, – в актрисы?
– А так – говорит, – будешь танцевать.
– В театре?
– В театре, я, – говорит, – летаю по всему ручью, танцорок себе набираю.
Поглядела я на него. Вижу: большой сидит, толстый... и опять же думаю: «А жало-то, жало. Разве с ним справишься?» Однако осмелилась.
– Не пойду, – говорю.
Прямо так и отрезала:
– Не пойду!
– Что-о? – говорит.
Как махну я крыльями, как полечу... Он за мной.
– Заколю! – кричит.
Только я сейчас в кусты, в камыш, в осоку... Запутался он в камышах.
– Погоди ж! – орет, – не уйдешь, все одно! Припомню.
Погудел, погудел, взял и улетел... Ну, и что же вы думаете? Ведь, весь тот день так я и не вылетала из камышей. Пялила, пялила на меня глаза одна лягушка, видно съесть хотела, сколько тогда я страха натерпелась – страсть! Однако, так-таки до вечера и просидела в камышах.
II. Похищение
Хорошо, слушайте. Я, нужно вам сказать, была, – что греха таить? – большая франтиха. Да. Ну, и сижу я раз, значит, около ручья на камышинке, слышу вдруг:
– Мамзель!..
Этакий, знаете, голос... никогда я такого не слыхала – хриплый этакий, шепелявый. Да.
– Мамзель!..
Оглянулась. Смотрю – паук... Громаднейший, толстый, живот все равно как воробьиное яйцо, чуть не по земле волочится. А на спине узел.
– Что, – спрашиваю, – такое?
А он сейчас узел – с плеч, положил на землю.
– Уф!.. – говорит.
Потом повернулся ко мне.
– Здравствуйте, мамзель!
– Здравствуйте!
– Ничего, – говорит, – не потребуется?
– То есть как это? – спрашиваю.
Гляжу на него, ничего не понимаю.
– Эх, – говорит.
Взял, развернул узел, выпрямился.
– Шали есть всякие, полотенца, скатерти, платки носовые...
Поглядел на меня, усмехнулся.
– Все, – говорит, – самотканые...
После того вынул из узла платочек, пощупал, подергал...
– Шелк, – говорит, – чистейший.
И сейчас – на лапку, подкинул на лапке.
– А легкость-то какая...
Взял и дунул... Так что же вы думаете? Так и полетел, как пух... Подхватил платок на лету, опять смеется.
– Может, – спрашивает, – прикажете что-нибудь.
Сощурил глаза, глядит на меня.
– У меня, – говорит, – все найдется...
– Уж и все?
А он опять:
– Хе, хе...
Смеется.
– Пожалуйте-ка сюда, – приглашает меня.
А мне, знаете, опять боязно, все равно как тогда шмеля. Думаю: «Кто его знает!» Гляжу на него, прямо в глаза. «Эх», – думаю... Глаза-то хитрые-хитрые... И все смеется, все смеется.
– Не бойтесь, – говорит, – не обижу.
А мне хочется посмотреть, что у него в узле, и, – опять же боязно.
– Да кто вы? – спрашиваю.
– А, – говорит, – торговец...
– Что же, – спрашиваю, – вы сами все это делаете?
– Шали-то? – спрашивает.
– Да, – говорю, – шали.
– Как же, я ткач, и у меня, – говорит, – в амбаре фабрика.
Помолчал минуту и говорит:
– Это, ведь, мой амбар.
– Какой, – спрашиваю, – амбар?
– А что на дворе.
На дворе, на хуторе, точно был амбар, только я не думала, что это его...
– Так это ваш?
– Мой, – говорит.
– Ну, – думаю, – значит, богатый.
А он будто слова мои узнал.
– Как же, – говорит, – я здешний помещик...
И опять про прежнее:
– Пожалуйте-ка сюда...
Ну, слетела я. Однако, близко боюсь подойти.
– Ну, – робко это так, – покажите!..
Поглядел он на меня опять как тогда, прищурился...
– Уж знаю, – говорит, – что вам надо.
И сейчас:
– Эх!
Тряхнул головою.
– Ну-те-ка, – говорит.
И ловко этак, выхватил из узла штуку шелка, хлоп ее на землю.
– Ну-те-ка.
Нагнулся, отвернул с одного края, глянул, выпрямился...
– Чтоб я, – говорит, и кулачком себя в грудь стукнул... – Чтоб я да что-нибудь дурное, либо брак... Глядите!
Нагнулся, опять стал на задние лапки (а в передних шелк держит), вся штука так и развернулась
– Смотрите!
Гляжу я... Ах, никогда ничего подобного не видала. Подергал он с угла на угол – шелк так и переливается на солнце. Все равно как серебряный. Держит он шелк обеими передними лапками, а сам глядит на меня из-за полотнища... Только одни глаза и видны. Гляжу я то на него, то на шелк... Он щурит, щурит глаза...
– Хорошо? – спрашивает.
Потом говорит:
– Если бы вам да такую шаль... Посудите сами, ах как хорошо бы.
Молчу я.
– Возьмите, – предлагает, – не дорого попрошу.
– А сколько? – спрашиваю.
– Да, – говорит, – пустяки.
– А все-таки?
– Да что, – говорит, – об этом толковать.
– Как так?
Сама думаю: «Уверяет, что торговец, а не торгуется».
– Нет, – не соглашаюсь я, – все-таки сколько вы возьмете?
– Эх, – говорит, – уж что там, сойдемся. Да вы сперва прикиньте.
Подошел ко мне.
– Ну-те-ка.
Зашел сзади.
– Дайте-ка, – говорит, – я вам накину.
«Что ж, – думаю, – пусть...»
И уж, гляжу, – накинул, на плечах разглаживает. Потом хлоп, быстро так, я даже и опомниться не успела, – взял и всю закутал... Прямо-таки все равно, как спеленал. Я туда-сюда, нет, не тут-то было: лапкой даже пошевельнуть не могу.
– Скиньте, – прошу, – пожалуйста, я сама не могу...
А он:
– Ну, нет – говорит, – мамзель!
И сейчас, быстро этак, узел оставил, а меня на спину, потащил... А я что? Ни ногой, ни крылом не шевельну: всю опутал. Молчу. Потом спрашиваю:
– Куда вы меня тащите?
– А там, – ворчит, – увидишь...
Только и сказал. Тут и потеряла я сознание.
III. В плену
Ну, очнулась я, гляжу... Где я? С одного боку крапива, с другого – лопухи. И слышу вдруг совсем незнакомый голос:
– Лежите смирно.
Оглянулась. Кто же, вы думаете? Муравей. Стоит с боку меня и пузырек в лапках держит.
Сейчас сунул мне пузырек.
– Понюхайте-ка, – говорит, – еще.
– А это что у вас? – спрашиваю.
– А это – наш спирт.
Потом кашлянул, глянул на меня этак исподлобья.
– Наш, – говорит – муравьиный спирт.
– А где паук?
– А это уж потом узнаете.
– А вы, – спрашиваю, – кто?
– А я, – говорит, – фельдшер.
Вот так фельдшер. И сейчас опять:
– Нюхайте, нюхайте.
– Да для чего? – спрашиваю.
– Это, – говорит, – вас освежит.
Ну, понюхала я... Батюшки вы мои! Крепость... такая, вам доложу, крепость, все равно как хрен. Далее слезы выкатились.
– Ну, что? – спрашивает.
Потом смотрю, оглянулся назад.
– Не беспокойтесь, – говорит, – теперь всякая опасность миновала.
И опять ко мне:
– А теперь попробуйте уснуть.
Конечно – фельдшер: у них прежде всего – капли какие-нибудь там, или микстура, а потом «уснуть».
– Непременно вам уснуть надо после такого потрясения.
Взял и покрыл меня лопухом.
– Спите.
Да: «спите».
– А вы, – беспокоюсь я, – где будете?
– А тут, – говорит.
– А кому это, – спрашиваю, – вы сейчас сказали, что опасность миновала?
– Кому ж? – говорит, – шмелю.
– Шмелю?
– Шмелю.
Вот тебе и раз.
– Это, – спрашиваю, – тому, что театр держит?
– Он самый, – говорит. И опять: – Спите!
Ну, уж, не помню, как я заснула. Только проснулась, смотрю, – около меня шмель. Глядит на меня, глаза вытаращил.
– Ну, что, – усмехается, – все равно попалась.
Потом спрашивает:
– Ну, как сейчас себя чувствуешь?
А я ему:
– Ах, вы бессовестный!
Смеется.
– Со мной, – говорит, – не спорь.
Вот как!
– Так это, – спрашиваю, – вы, значит, подослали?
– А то кто ж.
Подумал, подумал...
– Он у меня, – говорит, – молодец.
– Паук? – спрашиваю.
– А хоть бы и паук.
Замолчал. Молчу и я; сама думаю: «Господи! что-то будет?» Походил он, походил около меня.
– А не желаете ли, – спрашивает, – взглянуть, между прочим, на сцену?
Остановился вдруг, выпустил жало.
– У меня, – говорит, – чтобы не хныкать.
Нахмурился. Глядит на меня.
– Слышишь? Чтоб ничего такого.
И пальцем погрозил.
– Не буду, – говорю.
– То-то.
Крякнул, спрятал жало.
– Вставай, – говорит.
Поднялась я.
– Пойдем.
– Да куда? – спрашиваю.
– А в театр... Там вашего брата порядочно.
– И стрекозы, – спрашиваю, – есть?
– Я, – говорит, – про стрекоз и толкую. –И сейчас этак строго: – Пойдем, пойдем!
Ну, пошли мы. Он впереди, я за ним. Хорошо, идем. А какие встречные букашки, муравьи там, божьи коровки, глядят на нас, шепчутся:
– Это кто ж такая?
– Да, должно, актриса.
– Танцорка, небось...
– Вишь ты, они какие.
Потому что, конечно, им любопытно. Одна даже божья коровка подлетела ко мне.
– Ах, ты, – говорит, – болезная, не по своей воле, небось?
– Не по своей, – заплакала я.
Тут как шмель гаркнет:
– Молчать!
Божья коровка так и полетела кувырком в траву. Слышу, пищит оттуда:
– Ах, ты разбойник, ах, лиходей...
Ну, он, не долго думавши, сейчас хвать жалом, да в божью коровку-то не попал, а в крапиву. Да, должно, обжегся сильно: так весь и скорчился. Как загудит:
– У-у...
Да жалобно так...
– У-у...
Потом тоньше, все равно, как муха:
– У-у-у…
Тут сейчас фельдшер. И откуда он взялся, Бог его знает, – муравей этот. Подскочил к шмелю.
– Что, – спрашивает, – такое?
– Обжегся, – жалуется шмель.
Взял и выпустил жало.
– Гляди, – говорит.
Но муравей сейчас присел на корточки, взял жало, приподнял, потом еще ниже нагнулся. Глядит. Пожевал, пожевал челюстями, покачал головой.
– Н-да.
– Что? – говорить шмель.
– Компресс, – говорит, – нужно.
– Компресс? – спрашивает.
– Холодный.
Взял, сейчас откусил от подорожника длинную этакую полосочку, разорвал с одного конца надвое...
– Давайте-ка.
Оглянулся на него шмель.
– Что это?
– Это, – говорит, – пока бинт, а там видно будет.
И живо этак, раз-раз, взял и обмотал жало подорожником.
– Ну, – говорит, – теперь можете идти.
Оглянулся шмель на жало.
– Эх-ма, – крякнул, – шпага моя неизменная!
Пошел. Я конечно за ним. Идет, а жало по траве волочится. Скажу вам, уж на что мне не до смеха было, а ведь не вытерпела, засмеялась. Так что же вы думаете? Уж что он слышал, как я засмеялась, так это верно; однако, не только, чтобы выругаться, даже и не обернулся... Только крякнул.
IV. Театр
Ну, шли мы, шли – пришли. Смотрю – ракитовый куст, а под кустом и самый театр. Остановился шмель, и я остановилась. Оглянулся он на меня.
– Гляди, – говорит.
Вы никогда не бывали в театре? У нас театры не то, что у людей. У нас – другие. И даже так я скажу: у нас балаганы. Потому что уж если театр, так театр – непременно каменный и с колоннами. А у нас – балаган. У нас из паутины. Ну, и конечно, и архитекторы у нас свои – пауки. Они и полотно ткут, и веревки вьют, а потом полотно натягивают на веревки. Они это умеют.
Ну, хорошо, вот стоим, мы со шмелем, смотрим. Куст это ракитовый и с веток паутинные веревки протянуты, а по веревкам-то пауки, пауки: большие, маленькие, средние, всякие... А самый большой паук стоит на земле. Подбоченился, задрал голову кверху, только покрикивает:
– Эй ты, чего зеваешь!
Либо:
– Эй, малый, гляди! Или не видишь, паршивец, канат обвис!
Да нет, нет и выругается:
– Ах вы, зеваки, ах вы, лежебоки.
А уж те-то стараются, уж те-то стараются... А он опять поглядит, поглядит.
– Подвысь канат!
Да зычно этак.
– Подвысь! Поднимай полотнище! Крепче, крепче.
Покричит, покричит и сплюнет.
– О, чтоб вас.
Да ножкой топнет, топнет... Помню даже, зазевался, какой-то паучок из небольших, уж который раз ему кричал, чтобы аккуратней у него выходило... да зазевался... как крикнет он:
– Ах ты, будь тебе пусто.
Да к лестнице, скоком это, в один прыжок доскочил. А лестница у них тоже из паутинных веревочек.
– Ах ты, – кричит...
Да на лестницу, живо взобрался.
– Ты это что, голубчик!
А паучок сейчас вскочил:
– Виноват, – говорит, – Иван Архипыч!
А он и не слушает.
– Да я тебя, да ты у меня... Чтоб больше этого не было, – кричит.
– Будьте-с, – говорит, – благонадежны, Иван Архипыч.
– В последний раз говорю.
– Слушаю-с, – говорит.
И все кланяется, все кланяется. Ну, повернулся он к нему спиной, отдышался:
– Уф. С вами, – пыхтит, – анафемами, только канитель одна.
Стал опять вниз спускаться. Слез; тут и нас со шмелем заметил.
– Хозяину, мое почтение.
И этак ножкой. Очень, – говорит, – приятно. Подошел.
– Ну как, – спрашивает, – поживаете?
И вдруг, так, словно, и поперхнулся.
– Это, – говорит, – что у вас такое.
Глядит ему на жало, выпучил глаза...
– Что это?
Крякнул шмель.
– Так, – говорит.
– Зашибли? – спрашивает паук.
– Нет, – ворчит, – обжог.
Нахмурился еще больше, в сторону смотрит.
– Как, – спрашивает паук, – обо что обожгли?
– О крапиву, – говорит.
И опять крякнул. А паук:
– Ах-ах...
Покачал головою.
– И больно? – спрашивает.
– Больно, – говорит, – поглядел кругом.
– Ну, а у вас тут как? – спрашивает.
Махнул паук лапкой...
– И не говорите...
– А что?
– Беда...
И опять махнул лапкой и головой покрутил.
– Разве, – говорит, – с этими архаровцами кашу спаришь.
– Гм... – говорит шмель. – Ну, а брат ваш? – Брат... Брат, что же... занавес ткет.
– Гм... – опять говорит шмель, – гм...
Обернулся ко мне.
– Ну, пойдем, посмотрим занавес.
Повернулся и пошел, я за ним. Вышли мы из-под куста, свернули в крапиву, гляжу я – громаднейшая этакая паутина, почти от самой верхушки крапивы до земли... а по паутине паук бегает. Заслышал нас, оглянулся... Гляжу я, а это – тот самый паук, что меня обманом затащил к шмелю. Как крикну я:
– Ах, батюшки!
А шмель сейчас ко мне.
– Это, – говорит, – мой компаньон.
– Здравствуйте, – говорит паук, – с добрым утром.
А на меня и не смотрит. Тут ему сейчас шмель, этак со смешком:
– А ее, – спрашивает, – не узнаете?
Поглядел на меня паук.
– Где, – говорит, – узнать! Разве мало я вам ихней сестры перетаскал...
– Это, положим, – говорить шмель, – это вы так говорите, верно.
Потом спрашивает:
– Ну, как дела!
– Да ничего, к завтрому будет готово. Вот только узоры нужно выткать...
– Спасибо, – говорит шмель, – до свидания.
А нужно вам сказать, сам он разговаривает с пауком, а сам все задом, задом, чтобы жала не было видно. А как повернулся, чтоб уйти, так жало и показалось. Паук как увидел, так и присел. Глядел, глядел на шмеля.
– Что это, – спрашивает, – с вами?
А шмель будто и не слышит. Даже и не оглянулся.
– Так смотрите ж, – приказывает значит, – чтоб к завтрому непременно.
Только и сказал. Потом говорит мне:
– Ну пойдем, теперь я отведу тебя, где все мои артисты и артистки.
V. Неожиданное приключение
Вот значит так.
– Пойдем, – говорит, – к артистам.
Пошли мы. Только идет он, а сам:
– Ох-ох...
Охает. Видно больно. Я и спрашиваю:
– Что это с вами?
Молчит. Только опять шага три-четыре ступит и опять:
– Ох...
– Больно, – спрашиваю, – вам?
Вдруг как охнет он:
– О-о-ох...
Сел.
– Эх, – ругается, – муравьиная твоя душа!..
– Что, – спрашиваю, – такое?
– Больно, – говорит, – перевязал.
– Жало?
– Жало, – говорит, – чтоб ему самому так довелось...
– Как же, – говорю, – быть?..
Ну он сейчас, поманил к себе одного муравья (кругом много их было):
– Сбегай, – говорит, – за фельдшером.
– Слушаю-с, – говорит муравей, взял и пошел.
Приходит фельдшер.
– Что, – спрашивает, – такое?..
А шмель уж не то что говорит, а стонет:
– Убью я тебя, коновал ты этакий...
– Виноват-с, – говорит муравей.
– Скот, – говорит, – что ты со мной сделал?
А тот опять:
– Виноват-с.
А шмель:
– Разве бинт так затягивают?
– Я, – говорит, – и не затягивал...
– Распутляй! – кричит, лег на бок, да как опять: – О-ох...
На другой бок перевалился...
– Смертушка моя.
– Ничего-с, – говорит муравей, – я сейчас.
Стал он ему развязывать бинт; развязал. Оглядел потом рану.
– Дело, – говорит, – пустое, только не нужно двигаться...
– То есть как это так не двигаться?
– А очень просто; сядьте и сидите, либо лягте.
– Гм... – говорит.
– Никак, – говорит, – нельзя.
Поглядел шмель на меня.
– А ты, – бурчит, – у меня только попробуй...
– Что вы? – спрашиваю.
– Попробуй улететь только, я тебя и больным...
А тут муравей:
– Нельзя, – говорит, – этого.
Задумался он, нахмурился, потом как глянет на муравья.
– А не врешь?
– С чего, – говорит, – мне врать.
Опять он подумал, подумал...
– Ну, – говорит, – тогда позвать сюда двух пауков.
Глянул вверх, а тут как раз муха летела.
– Эй, – кричит, – муха!
– Я, – говорит, – муха.
– Слетай-ка, за Сидором да за Карпом...
Крякнул и на меня поглядел.
– Все равно не уйдешь, – говорит.
И опять крякнул. Ну, через несколько там времени, смотрю, – ползут...
Страшнейшие этакие, громаднейшие. Подползли. Остановились против него, смотрят. Сидор – черный, а Карп – серый. Глянул он на ним.
– Здравствуйте, – говорит, – братцы.
Поклонились они. Указал он на меня глазами.
– А ну-те-ка, – говорит, – приканатьте-ка ее к этой крапивке.
Кинулся на меня Сидор, кинулся Карп. – Батюшки мои! Живо скрутили. Привязали потом к крапиве.
– Есть, – говорят.
«Есть», – значит сделали. Опять на него глядят: что дальше скажет. А он крякнул этак...
– И сами, – говорит, – не отлучайтесь, караульте ее.
Вот тут сейчас Карп сел с одного боку, а Сидор с другого...
– Будьте, – говорят, – покойны, не улетит.
– То-то, смотрите у меня.
И лапой погрозил.
– Я, – говорит, – вас.
А они опять:
– Не сумлевайтесь, не улетит.
Хорошо, прикрутили они меня значит к крапиве, сами около сели, а шмель лег. Скоро-таки он заснул. Заснул и бредит, только не разберешь что; так невнятно. А муравей-фельдшер сидит около, головой качает.
– Чего он? – спрашивают у него пауки.
– Бредит-то?
– Да, бредит.
– Театром, – говорит.
Переглянулись пауки, усмехнулись. Помолчали, помолчали, потом Сидор толк Карпа в бок. А тот:
– Чего ты?
Шепотом этак.
– А она, – говорит, – спит.
Говорит он так, а я думаю:
– Неспроста это, дай притворюсь, будто сплю.
Хорошо. Глянул на меня Карп.
– Спит, – говорит.
А я не сплю, все слышу...
И начался у них тут разговор. Ох, и вспомнить страшно... Ни одного я тут слова не пропустила... и как тогда же не умерла от страху, и сама не помню. Да, вот, слушайте.
VІ. Подслушанный разговор
Первый Сидор начал.
– А и дурак-то, – говорит.
Я слушаю, про кого это он.
– Дурак и есть, – говорит Карп, – полный дурак.
Усмехнулся Сидор.
– А еще шмель.
– Эге, – думаю, – вон они про кого...
Тут опять Сидор:
– Тоже театр затеял...
– Долго он не забудет этого театра, – говорит Карп.
А Сидор, слышу, смеется.
– Если, – говорит, – еще сам жив останется.
Засмеялся и Карп.
– Куда ему! Он вон и так...
– Жало, говорят, обжог, о крапиву...
Замолчали. Потом опять слышу – Карп.
– Сидор, а Сидор?
– Чего?
– А ведь это не того...
– Что не того?
– Да, скверно, говорю, как если он помрет раньше времени...
– Как раньше времени?
– А до представления...
Тут слышу, Сидор этак раздумчиво:
– Гм...
И Карп тоже также:
– Гм...
Замолчали опять. Потом Карп говорит:
– Смекаешь теперь?
– Смекаю, – говорит Сидор.
– Вот то-то и оно-то...
– Н-да, – говорит Сидор.
– Плохо дело.
– Плохо, надо спросить у фельдшера.
– И то.
И сейчас покашлял, покашлял Карп.
– Фельдшер, – говорит, – а фельдшер?
– Чего? – спрашивает муравей.
– Ну, как он?
– Шмель-то?
Вздохнул.
– Да, – говорить Карп, – фельдшер, как он?
– Плох.
– И очень?
– Нет, не то, чтобы очень, а все-таки...
Тут Шмель забредил:
– Давайте, – кричит, – занавес!
Вздохнул Карп.
– Ишь ты, – говорит, – как его...
И Сидор тоже вздохнул.
– И то, видно, плох, – говорит.
А Шмель все бредит:
– Веревку! – кричит, – подавай занавес! Музыканты начинай...
Да как загудит:
– У-у-у!
Потом завертелся:
– Хорошо! Хорошо, – говорит, – сыграли. Спасибо.
Взял ему фельдшер, положил на лоб кусок лопуха...
– Сейчас, – говорит, – упокоится; лопух – он все-таки холодит.
И что же вы думаете? Точно затих. Затих он, а пауки опять зашептались.
– А ведь хорошо бы было, – говорит Карп.
– Хорошо, – говорит Сидор, – ты ведь подумай только: одной публики сколько собралось бы...
– Да...
– Мух этих, букашек, бабочек...
Вздохнул Сидор:
– Эх, эх...
Потом шепчет:
– Из мух бы щи сварить, божьи коровки на жареное, а бабочки на пирожное...
– Верно, верно, – шепчет Карп.
А Сидор все свое:
– А шмелей этих, да стрекоз, впрок...
– Н-да, – говорит Карп, – на всю зиму хватило бы.
– А я бы, – говорит шепотом, – Сидор, лавочку тогда открыл бы.
– Мясную? – спрашивает Карп.
– Нет, – говорит, – колбасную. Колбасы бы стал делать...
– Гм, – говорит, – хорошо и колбасы.
– Особенно, – говорит Сидор, – ежели из ихнего брата, из стрекоз...
– А шмели?
– А из шмелей медовую пастилу.
Замолчали. Помолчали немного, снова зашептали. Начал Сидор:
– Хоть бы выжил...
– Да, – говорить Карп, – а уж наш Иван Архипыч в грязь лицом не ударит...
Усмехнулся.
– И как это он его ловко оплел...
– Ловко, – говорит Сидор, – что и говорить.
Усмехнулся тоже.
– Первое дело – в компаньоны вошел. Давай театр вместе строить, я построю, а ты публику собирай, да артистов...
Слышу, засмеялись оба вместе. Посмеялись, посмеялись, потом Сидор говорит:
– Пусть только соберутся...
– Запутаем, – говорит Карп.
– Всех запутаем: и публику, и артистов, и его самого...
– Да, ловко придумано... А эти-то дураки ни о чем и не догадываются.
– Где им! – говорит Сидор.
– Известно.
Тут Шмель опять как закричит, закричит.
– Что ж, – говорит Карп, – ведь, этак он и то помрет.
И Сидор тоже за ним:
– Помрет... Эй, – зовет, – фельдшер!
– Что? – говорит фельдшер.
– А то, что тебе-то все равно: помрет он или нет, а нам не все равно: мы ему театр строим.
– Ну?
– А вот тебе – говорит, – и ну. Пойдем мы сейчас искать другого фельдшера.
А фельдшер сейчас:
– А она-то как?
На меня покалывает.
– Она-то?
– Она, – говорит, – кто ее караулить будет?
Тут Карп как крикнет:
– А хоть сам караул!
– Я – не караульщик, – говорит фельдшер.
А Карп опять:
– Хоть не караульщик, так покараулишь. А нам как он помрет, – с тебя что ль деньги получать за балаган? Не будем мы караулить.
И фельдшер тоже говорит:
– И я не буду.
– Ну и что ж, – говорят пауки, поднялись и пошли.
VII. На свободе
Только что ушли пауки, подходит ко мне фельдшер. Толкнул меня.
– Вот что, – говорит, – голубушка, – дайте-ка я вас распутаю.
– Вы? – спрашиваю.
– Да, – говорит, – я.
– Как же, – говорю, – так?
Гляжу на него, и глазам не верю.
– Да уж так. Пусть, – говорит, – потом, за это с пауков штраф возьмут...
– А где они? – спрашиваю. Притворяюсь, будто и вправду спала.
– А они ушли.
Усмехнулся этак криво.
– Другого, – говорит, – доктора пошли искать, будто я уж такой дурак, что ничего не понимаю.
Усмехнулся опять.
– Пусть теперь потанцуют...
Взял и распутал паутину.
– Лети, – говорит, – теперь, куда хочешь.
Я даже и спасибо не сказала. Куда тут! Расправила крылья и полетела. Только сама лечу, и сама думаю: «Выживет шмель, либо нет, а нужно разыскать артистов и все им рассказать.»
Да. Так решила. Нашла театр, нашла паука, что занавес делал.
«Ну, – думаю, – тут где-нибудь и артисты поблизости.»
И точно, скоро и артистов нашла – во рву. Много их там было: кузнечики, бабочки, стрекозы. Вообще всякого звания. Сидят себе во рву, роли разучивают. Старый-старый этакий жук, толстый, с синими крыльями, все равно как во фраке, то к одному подскочит, то к другому. Подбежит, – сейчас:
– Сударыня!
Покачает, покачает этак головой.
– Сударыня... Разве так можно. Вы не так. Вот глядите!
Откашлятся, выставит одну лапку вперед, поглядит опять на артистку.
– Вот глядите!
И начнет... Говорит, говорит, – остановится.
– Ну-с...
Отойдет, сядет на веточку, сложит на брюшке лапки.
– Ну-с, начинайте...
И если хорошо читает, сидит молча и головой кивает, а когда плохо, дослушает до конца и сейчас:
– Ссс... И как вам не стыдно!
Вздохнет, встанет.
– Ну, смотрите еще. Видите, как я глаза закатываю...
И точно, возьмет и закатит. Закатит и замолчит. Долго так стоит, потом поднимет лапку.
– Ну, вот так... Понимаете...
Долго при мне он одну бабочку журил.
– Помилуйте-с, – говорит, – что же это такое?
Плечами это подергивает, разводит лапками.
– Что же это!
– Да я, – говорит, – стараюсь.
– Стараюсь!.. мало стараться, нужно уметь.
Все-таки ничего, не очень строгий. Тут же, смотрю, громаднейший такой кузнечик, длинноногий – танцор. Стоит на кочке, то одну ногу поднимет, то другую, и все кричит:
– Раз, два, три, раз, два, три.
Танцам учит. Стоял, стоял на кочке, спрыгнул потом вниз...
– Смотрите, – говорит, – внимательно!
Согнулся этак на бок, схватился одной лапкой за крылышко – прыг в сторону, остановился, опять – прыг. Потом переплел ноги, да как подпрыгнет кверху... Господи! будто резиновый. Подпрыгнул, встал опять на ноги, да одной ногой о другую... Да все боком-боком – в сторону. А голову на бок держит. А сам:
– Раз-два-три! Раз-два-три!
Подбежал к одной стрекозе, опустился на колено, выпрямился опять и взял бабочку за талию. И опять с ней вместе, боком, боком. Протанцевал и посадил на место.
– Вот, – говорит, – как надо!
Тут сейчас другой кузнечик.
– А ну-те-ка, – кричит, – музыканты!
Вышли музыканты, тоже все кузнечики, большие, маленькие, всякие. Вышли, сели полукругом, как заиграют! Ах, какая это была музыка. Никогда в жизни не слыхала я ничего подобного. Да, уж можно сказать, – артисты! Люблю я музыку, а танцы и того больше. Так что же вы думаете, забыла ведь, ей Богу, в эту минуту и про шмеля, и про пауков, и про все!
«Чего, – думаю я, – дура, театра боялась?»
Только все-таки опамятовалась скоро. Вспомнила, зачем пришла. Как крикну:
– Стойте все!
Умолкли музыканты. Слышу, шепот пошел:
– Кто такая?
А я опять:
– Тише! Слушайте.
Подбежал ко мне жук.
– Сударыня!
Строго этак он глядит.
– Кто вы, – спрашивает, – сударыня?
– Стрекоза, – говорю, – разве не видите?
– Вижу, – говорит, – да только...
– Чего только?
– Чего вы шумите?
– Спасайтесь, – говорю, – все скорее.
Поглядел он на меня, поглядел-поглядел, потом обернулся к остальным.
– Да она сумасшедшая!
Тут все как закричат:
– Сумасшедшая! Сумасшедшая!
Покричали, покричали, обступили меня.
– Нет, – говорю, – я не сумасшедшая, а вы меня лучше выслушайте.
Усмехнулся жук.
– Ну, – говорит, – говорите.
– Беда, – говорю, – вы и не знаете, какая беда.
– Ну, ну? – говорит жук.
– А знаете вы, – спрашиваю, – кто такой паук, что балагань строит?
– Знаем, – говорит жук.
– Ну кто?
– Компаньон.
– Чей? – спрашиваю.
– Шмелиный.
– Ан, – говорю, – и нет.
Помолчала минуту, да как крикну:
– Разбойничий, вот он чей компаньон!
Нахмурился жук.
– Стало быть, – говорит, – шмель – разбойник.
– Нет, – говорю, – он – дурак.
– Как дурак?
– А так, потому что позволил себя провести паукам. Ведь, вы знаете, для чего им балаган нужен?
– Ну?
Я сейчас прямо:
– А для того, дескать, чтобы поймать в этом балагане и вас всех, артистов, и публику, а потом...
– А что, – спрашивает жук, – потом?
– Известно, что: понаделают из нас колбас...
– Опомнитесь! – говорит жук.
Ну тут я все взяла да и выложила, что узнала от моих караульщиков. Тут уж такой шум поднялся – страсть! Все разом закричали, кто что. Слышу только:
– Ах они разбойники!
– Ах душегубы.
Все кричат. Выходит потом жук вперед.
– Вот что, – говорит.
Все замолчали.
– Вот что, театр-то мы и сами устроим, можно и без паутины, прямо под открытым небом, а эту паутинную ловушку нужно сломать.
Тут опять шум:
– Сломать, сломать!
– А кто будет ломать? – спрашивает жук.
Сразу стало тихо.
– Мы, – говорит жук, – мы – жуки. Вот кто...
А вы знаете, какие есть жуки? Вот этакие – с грушу. Так, как бы вы думали? Ведь точно сломал он паутинный балаган! Весь разнесли до последней нитки. Так-таки, с землей сравняли... И пауков жуки достаточно поколотили: ни одному спуску не дали.
А что касается до шмеля, – вылечил ведь он свое жало. И кто же вылечил? Тот самый муравей – фельдшер. Я с ним потом виделась.
– Ну как, – спрашиваю, – поживаете?
– Да, ничего, – говорит.
– А шмель?
– И шмель.
– Что ж, думает теперь театр держать?
– Как же, – говорит, – только без пауков – ведь, это они его подбили и вас выкрасть, а то он ничего.
Может, оно и правда. А только интересно было бы побывать у него в театре. Если будет у него театр, схожу непременно, а то, может, и в актрисы поступлю.
