Рассказ старого речного рака
Автор: Надежда Каракаш, 1903 г.
Люди говорят, что «на безрыбье и рак – рыба», и думают, что, произведя нас в рыбий чин, делают нам большую честь. Я же, старый речной рак, нисколько не считаю это за честь, потому что всякий хорош только на своем месте; а свою старуху мать я и на самую лучшую рыбу не променяю, потому что рыба никого не любит и даже о собственных детях не заботится: положит где-нибудь около берега икру и уйдет, а муж ее, самец, только посмотрит, хорошо ли икринки лежат, – и дальше. Так дети и растут без присмотра, и большая часть из них погибает от других рыб и от насекомых; а когда выйдут из икры маленькие рыбки, то из них немного останется в живых.
Худо сироте и между людьми, а между зверями и рыбами еще хуже: всякий только о себе да о своих собственных детях заботится; жалости не знают, – дай Бог только свою жизнь сохранить!
Наша мать-рачиха, хотя с виду невеселая и черная, все-таки была хорошая, заботливая мать. Мы, как родились на свет, так и остались висеть у нее на хвосте на тоненьких ниточках, как виноградные кисточки. И было нас немного – всего штук триста. Оно и понятно: при матери нас погибает мало, гораздо меньше, чем рыб, поэтому и незачем нам запасать так много икры.
Случилось это осенью, и мать тотчас забралась с нами под берег в чью-то чужую норку; а берег был крутой, заросший кустами и мягкий. Она выставила из норы свои длинные тонкие усы и клешни и хватала всякого, кто подплывал к ней; по сама из норы не вылезала и не гонялась за добычей, потому что боялась за нас; всю долгую зиму она почти не ела, не шевелилась и только махала хвостиком, подгоняя к нам свежую воду, чтобы мы не задохлись.
Сначала икринки были черные, потом порыжели, к весне пожелтели, и наконец сквозь нашу тоненькую скорлупку стало видно, как мы, маленькие рачки, шевелимся в икринках.
Наконец, мы выросли с муравья, и нам стало тесно; мы понатужились, каждая икринка развалилась пополам, и обе половинки остались висеть на ниточке; а мы, крошечные рачки, тотчас уцепились клешнями за материнские плавательные ножки.
Как ни заботилась о нас мать-рачиха, а все же за зиму от хищных насекомых и водяных блох из трехсот икринок уберегла только сотню. Но по-нашему, по-речному, это много, и мать наша радовалась, что так благополучно вывела детей. Дней десять мы оставались в нашей детской, под хвостом у матери, и она ни на минуту с нами не расставалась: выползала из норы, охотилась, ела все, что попадалось в клешни, но постоянно носила нас на себе. На 10-й день мы перелиняли, сбросили нашу прежнюю кожу; а когда новая окрепла, то мы стали от матери ненадолго отделяться. Усядется она, бывало, где-нибудь у своего корма, а мы отцепимся и ползаем вокруг; но вдруг увидим личинку стрекозы, рыбку или водяного жука, и тотчас бежим в детскую, под материнский хвост, и снова соберемся в кучку; а мать, если и в самом деле есть что-нибудь страшное, тотчас торопится в норку и выставит клешни вперед. Так прожили мы все вместе еще несколько дней, а там начали один за другим покидать нашу заботливую мать. Отделился и я, и начал, жить самостоятельно.
Я ел много и без разбору, и рос быстро. Моя крепкая черная скорлупа часто становилась мне тесной, и в этот год я переменил ее 8 раз; потом стал расти медленнее, а с 6-го года меняю ее только по разу в год. Ведь у нас не так, как у других животных: не внутри скелет, а снаружи, как панцирь, и он совсем не растет, а тело под скелетом растет, и становится ему все теснее да теснее, и приходится тогда его целиком сбрасывать, линять; и штука эта не легкая; пока молод – еще ничего, а чем дальше, тем труднее; под старость, того и гляди, помрешь от натуги. Случается это с нами летом, около 15 июня. Провертишь себе сперва норку где-нибудь под берегом, под камнем или под бревном, чтобы никто не видал, и начинаешь тереть ножку об ножку, размахиваешь усиками, двигаешь глазами, валишься на спину, мечешься, как больной, и понемногу тело отстает от костей; вытаскиваешь клешни, ножки, глаза, усики; наконец, лопается кожа на спине – и станет немного просторнее; полежишь, отдохнешь и опять за работу; вытаскиваешь ножку за ножкой, вытащишь рот, наконец, прыгнешь со всей мочи вперед и лежишь рядом со своим прежним скелетом, как мешок без костей; нет в тебе никакой силы и нечем от врага защититься: и клешни, и ноги, и спина – все мягко, как масло. Лежишь три дня, притаишься, чтобы кто-нибудь не заметил, всего боишься. А тело быстро растет и толстеет, пока кожа не окостенеет; окостенеет кожа – и нельзя больше расти до следующей линьки. Тогда принимаемся мы за еду; съедим и свой прежний скелет, чтобы сделаться крепче, и ракушек, и все это у нас пойдет на образование нового скелета.
Но не всегда так благополучно кончается линька: один раз я так и не мог вытащить своей правой клешни: она оторвалась и осталась в старом скелете. Хорошо еще, что потом у меня выросла новая клешня, хотя гораздо меньше прежней. Когда я окостенел, то сперва на месте клешни образовалась шишечка, вроде древесной почки, а через год после линьки у меня уже вышла маленькая клешня.
Нелегка наша речная жизнь: живет в ней народ все больше хищный, друг друга поедом едят. У людей, говорят: «Сила не право», а у нас, наоборот, кто силен, тот и прав. Хорошо еще, что у нас кости не внутри, а снаружи: все-таки не каждому хищнику по зубам, – иной схватит, да и отпустит, – жестко, и раздавить нас трудно.
Но тогда я был еще мал, так что иная рыба могла меня и целиком проглотить. Сперва я их очень боялся: как только, бывало, увижу остроносую морду да круглые рыбьи глаза, так сейчас же на дно – и в тину. А потом увидал, что не от них главная беда, а от своего же брата, взрослого рака. Как-то раз весь наш выводок ползал и играл в тине. Смотрю, а к нам подходит рак, такой же, как наша мать, только немного побольше. Что же, думаю, тут такого? рак – не кто-нибудь чужой! А он подошел, вытянул клешню, раскрыл да и цапнул из нашей компании первого попавшегося рачонка; поднес ко рту, разорвал ножками, разжевал жвалами да и проглотил вместе со скорлупой. Я просто остолбенел.
А как стал он доедать последнюю ножку, так я скорей бежать! и закопался поглубже в тину. Потом привык: оказалось, что это самое обыкновенное дело, и даже сам стал есть своих земляков, и не вижу в этом ничего дурного: маленьким, конечно, неприятно, – всякому жить хочется, ну, а нам, большим, очень даже хорошо и вкусно.
Вообще я неразборчив, все ем: и насекомых, и рыбок, и лягушек, и кто попадет в мои клешни, тот уж от меня не уйдет, держу крепко. Раз я даже гонялся за окунем в целых четверть аршина длины, а в другой раз утопил крысу. Вот как это было.
Сидел я под берегом в норе, которую сам провертел своим собственным хвостом, и никого не трогал, кроме тех, кто подплывал слишком близко: таких глупцов я, конечно, хватал и съедал. Впрочем, признаться, я и сам их подманивал: я сидел, спрятавшись и подогнувши клешни, а усы выставил и нарочно шевелил ими, так что некоторые принимали их за червяков и подплывали; но не успеют они схватить меня за усы, как я, взмахнув клешнями, сам хватал и пожирал их. В этакое-то время подплыла ко мне водяная крыса. Мы с ней старые знакомые, и не любим друг друга. Наверно, она сама хотела напасть на меня, но я не дал ей времени, схватил за шиворот и подержал под водой, пока она не задохлась. Тогда я ее оставил в покое и сам ушел из своей норы.
Вообще я не особенный охотник до свежего мяса: то ли дело – порченое! Мы его чуем издали, приползаем к нему целыми сотнями, съедаем все без остатка, а это и нам приятно, и другим полезно: мы реку очищаем, и вода в ней от этого чистая, здоровая. Одна беда: проведали про наш вкус люди и стали нас порченым мясом приманивать: наделают сетей вроде мешков, с двумя обручами, привяжут внизу по куску мяса и положат на дно, а наверх выведут веревочки, – дело не трудное, потому что мы глубоких мест не любим. Мы, понятно, услышим, и со всех сторон наползем; а рыболовы то и дело сачки вытаскивают, нас вынимают и сажают в корзины под крышку. Раз и со мной чуть не случилась беда: попался я в сеть, но только рыболов был молодой, – дернул и потащил так скоро, что все мы разом догадались, бросили мясо и вовремя выпрыгнули; только три маленьких рачка (им еще не было и по пяти лет) остались; но рыбаки их выбросили сами, говорят: «Малы, мы их раньше 12 лет не берем».
Да, если не считать маленьких, невидимых животных, которые забираются в наше тело и причиняют нам разные болезни, то человек для нас самый опасный враг.
Хитер он и знает все наши привычки: зимой он нас не ловит, потому что мы сидим по норам и забираемся поглубже, чтобы не замерзнуть; летом, днем мы тоже не выходим, а под вечер выползаем и рыщем до полночи. Тут-то, пока еще не стемнеет, люди и ставят для нас всякие сачки да верши; а на ночь, больше для собственной забавы, они ездят в челноке, держат в одной руке зажженный смоленый факел, в другой сетку и смотрят в воду. Неожиданный свет так нас пугает, что мы останавливаемся неподвижно, а люди подхватывают нас в сетку. Много мы от них неприятностей терпим...
Жили мы в нашей реке хорошо, спокойно; и деды и прадеды наши горя не знали. Вдруг выстроили возле нашей реки большую фабрику. Фабрика, известно, без грязи не может; стала она всю свою грязь и муть по трубам в нашу реку спускать; начали мы болеть, умирать, и осталось нас немного; молодежь даже вся вымерла. Полезли мы тогда из воды, забрались на плотину и поползли к берегу, прошли саженей двадцать пять по полю и перебрались в другую, чистую речку. Там было хорошо и всего вдоволь, пока не проведали о нас люди; стали они тогда нас ловить; деревенские мальчики даже и днем в норах нам покою не давали: обшарят каждую выемку, каждую ямку, и таскают. Конечно, и мы в долгу не остаемся – щиплемся до крови; только они на это внимания не обращают. Попался и я, несмотря на всю мою осторожность; положили меня в корзину вместе с другими, закрыли и понесли. Душно, тесно! Потом слышу – поставили, открыли. Какой-то господин вынимает нас, отбирает крупных и куда-то несет. Пришли мы к прудику: на пруде плавает старая мокрая доска; посадил он нас рядком на доску; подмокли мы понемножку и сползли в воду. Видим, прудик маленький, камнем вымощен, укрыться негде. «То-то», думаем, «плохое житье будет, а уйти некуда!»
А вышло наоборот: кормили нас вдоволь и свеклой, и кочерыжкой, и репой, лягушками, мясом, пустили через наш прудик проточную воду, а хищных рыб от нас железной сеткой отгородили; когда родились молоденькие рачки, сейчас нас, стариков, отделили в другой пруд, чтобы мы молодь не поели. Молодежь нашу берегут: лет до 12 или 15 не ловят, не беспокоят...
Все бы хорошо, только чует мое сердце, что меня, старого рака, скоро выловят да в красном мундире на блюде к столу подадут!
