В плену
Автор: Вл. Алешин, 1907 г.
Весна была в полном разгаре: березы одевались зеленеющим пухом, тополя распускали свои пахучие клейкие листики, а черемуха разукрашивалась душистыми белыми цветами, которые выглядели так нарядно и пышно на фоне светло-зеленой листвы.
Теплые солнечные лучи с такою нежностью ласкали очнувшуюся от зимней дремы землю, что лицо ее озарялось все более и более радостной улыбкой, и все оживленнее становились ее черты, потому что каждый день, каждый час, каждую минуту распускались новые растения, зацветали новые цветы.
Но не на воле жили и действовали герои нашей сказки, а среди четырех стен человеческого жилища. Наступило раннее утро, и в комнате – гостиной – никого еще не было, потому что хозяева дома еще спали, а гостей в такой ранний час, как известно, не бывает.
Впрочем, это было не совсем так: в комнате были, если хотите, и «хозяева» и «гости». «Хозяином» являлся толстый рыжий кот. Он покоился на лежанке и выделывал свое бесконечное «хррр, хррр, хррр».
Другим «хозяином» был жирный мопс, который храпел в углу, на своей мягкой подстилке. Сверху он был покрыт еще теплым ватным одеялом.
Наконец третий «хозяин» – глупый белый попугай-какаду – сидел в просторной блестящей медной клетке.
Все эти господа так давно жили в доме, что сделались как бы членами семьи, тем более, что у хозяев не было детей. Да и сами они чувствовали себя тут совершенно как дома, словно тут они и родились.
Таковы были «хозяева».
«Гостем» же можно было назвать солнечный луч, который широким светлым, золотистым снопом падал через окно в комнату и играл на позолоте картинных рам, на бронзовых украшениях лампы, на графине с водой и вообще на всех блестящих предметах, попадавшихся на его пути. Другой «гостьей» можно было бы назвать еще маленькую птичку, которая сидела в тесной клетке, под окном, если бы только она во всякое время, по своему желанию, подобно гостям, могла покинуть эту комнату. Но в том-то и дело, что она не могла сделать этого, хотя и страстно желала.
В сущности, это была пленница, вся вина которой состояла в том, что она умела петь дивные песни, состоявшие из серебряных трелей.
Это был жаворонок, вольный сын изумрудных полей, поющий в голубой лазури небесной свои вдохновенные гимны золотому солнцу.
Жаворонок проснулся еще на заре, как просыпался он всегда на воле, чтобы встретить восход солнца и первому огласить своими серебряными трелями спокойный утренний воздух... Но здесь он молчал, потому что сердечко его разрывалось от тоски. Этот певец весны был неутешен в своем горе.
Еще бы!.. У него отняли весну, которую он встретил одним из первых, прилетев с далекого юга еще тогда, когда в полях лежал снег, и лишь чернели кое-где проталинки. У него отняли изумрудные поля, голубой простор, золотое солнце, его лишили свободы.
Вот почему сердечко его разрывалось от тоски, почему замерли в его горлышке песни.
Между тем «хозяева» тоже один за другим стали просыпаться. Первым проснулся рыжий кот. Ему, собственно, не хотелось еще вставать, но его одолевали две мухи, – они бесцеремонно садились на его розовый нос и разгуливали по нему, а это было невыносимо щекотно. Кот несколько раз отгонял их, встряхивая головой, прятал свой нос между передними лапами, но назойливые мухи, которые лишь недавно очнулись от зимнего сна, и поэтому были особенно привязчивы, залезали ему в уши, а это было также очень щекотно и неприятно. Наконец кот вышел из терпения. Он чихнул, зевнул, открыл глаза и решительно встал на все четыре лапы, выгибая спину и потягиваясь.
«С добрррым утррром! С добрррым утррром!» вдруг пронзительно крикнул проснувшийся какаду, застучав крепким клювом по медным прутьям своей клетки.
Жаворонок даже вздрогнул от этого неожиданного и резкого крика.
Кот лениво взглянул на попугая и промурлыкал: «Здррр-здррр, здррр»...
Он хотел сказать «здравствуйте», но по лени не договорил своего приветствия до конца. К тому же он терпеть не мог этого какаду, потому что ревновал его к хозяйке. Дело в том, что она очень часто ласкала и баловала какаду, и его рыжий соперник не мог выносить этого равнодушно; он не мог понять, как это можно любить и баловать кого-нибудь еще, когда в доме есть такое очаровательное существо, как он... По этой же причине недолюбливал он и другого своего товарища – мопса, храпевшего под своим теплым ватным одеяльцем.
Мопс тоже стал оказывать признаки пробуждения: он заворочался под одеялом, закашлял и захрипел... Наконец из-под одеяла показалась его толстая, с обвисшими складками, морда, а затем одеяло вдруг поднялось бугром и поехало по комнате... Мопс был такой жирный и неуклюжий, что не мог вылезть сам из-под одеяла или сбросить его с себя: он тащился обыкновенно, наподобие черепахи, вместе с одеялом на спине, в столовую, где хозяева пили утром чай, и ложился около стола. Тут он ожидал появления хозяйки, которая освобождала его из-под одеяла и кормила его, еще сонного, с заплывшими глазами, сахаром.
Не успели «хозяева», с которыми мы только что познакомились, обменяться утренними приветствиями, как в комнате раздалось пение... Да, это была песня – утренняя песня жаворонка. Но как мало было в ней радостного, какие печальные нотки звучали в ней. Эта песня была вся порывом к свободе и мольбою о ней, эта песня была страстным воплем тоскующей души.
О чем же пел жаворонок?
А вот о чем пел он, и что значила в переводе, на человеческий язык его песня:
Веселый шум доносится
В тюремное окно.
На волю сердце просится –
Истерзано оно.
Навстречу шуму звучному,
Чем счастлива весна,
Моя несется песенка,
Страдания полна...
Про вольную свободушку,
Про зори вешних дней,
Про ширь необозримую
Распаханных полей...
Лети же, песня грустная,
Далеко в блеске дня...
Пусть жаворонки вольные
Послушают меня.
Поведай, как в дни вешние
Я плачу и томлюсь
И к братьям, к небу ясному,
Из тесной клетки рвусь...
Брось, солнце лучезарное,
Ты луч погорячей,
Свободу дай невольнику,
Его ты пожалей.
Окончив свою песню, жаворонок забился в угол клетки и спрятал свою головку под левое крыло для того, чтобы никто не видел, как он плакал...
Хотя эта песня не тронула ни одного из наших толстокожих знакомых, однако она дала им тему для разговора, в который вмешались еще два интересных собеседника, до сих пор молчавшие; это были печь и лампа, которые только что проснулись.
– А-а-а! – зевнула печь. – Какая глупая птица, этот жаворонок. Что касается меня, то никогда я и носа не высуну наружу, – там так легко промочить ноги и получить насморк... Хвастунишки и мечтатели – этот пернатый народ. Вот и этот поет, например, все о свете да о тепле, сам же ничуточки ни греть ни светить не может, а ведь освещение и отопление – самая важная штука.
– Я тоже сижу в клетке и не нахожу, чтобы в этом было что-нибудь ужасное, – заметил какаду, – это просто преувеличение. Надо вести себя солидно, уважать старших, в особенности хозяев, которые вас кормят, и тогда вы получите свободу. Вот я пользуюсь свободой и не злоупотребляю ею: меня часто выпускают из клетки, берут на руки, позволяют лазать снаружи по клетке... Свободой надо пользоваться разумно...
Рыжий кот, заслышав пение, насторожился и стал беспокойно бегать под окном, над которым висела клетка с жаворонком. Он потягивал носом воздух и с большим любопытством посматривал на клетку с птицей. По всему видно было, что он почуял дичинку, и что у него проснулся аппетит...
Мопс не говорил ничего, а только хрипел, так как он страдал от ожирения. Он вообще уклонялся от всяких разговоров и споров, так как был очень раздражителен, а всякое волнение было ему вредно. Поэтому и на этот раз он счел за лучшее отправиться в столовую и ожидать там выхода хозяйки.
– Да и вообще я нахожу, что эти перемены времен года очень неприятны, – продолжала ораторствовать печь. – Для птиц, быть может, весна и лето любы, а по-моему, это может нравиться лишь одним непостоянным и легкомысленным существам. Я предпочитаю зиму и желала бы, чтобы на дворе всегда стояла стужа... Ах, друзья мои, когда так вот, месяцев шесть, постоишь с пустым желудком, вы не поверите, как приятно бывает первая порция хороших березовых дров, когда они разгорятся. Так и пойдет по всем трещинкам тепло. И если на дворе завывает ветер, бросая в окна тучи снега, а тебя хорошо протопили, то вы бы посмотрели, как все жмутся ко мне и какие нежности мне расточают: льнут ко мне, спинами, дружески похлопывают меня по моему теплому брюху, крякают от удовольствия, в особенности, если только что ввалились с улицы...
– О, я с вами совершенно согласна, любезная соседка, совершенно согласна, – затараторила лампа. – Я тоже хотела бы, чтобы всегда стояла зима. С тех пор, как наступили эти противные долгие весенние дни, меня так мало зажигают и с каждым днем дают мне все меньше и меньше керосина. И когда слышишь вот подобные глупые птичьи песни, в которых только и речи, что о воздухе и просторе, о солнце да о солнечных лучах, то досадно становится, право... Боже мой! Словно нет других источников света, кроме этой великолепной дамы – солнца!
– ...И других песен, кроме песен солнечному лучу... – подхватил какаду. – Тогда как есть много прекрасных оперных арий, которые, впрочем, доступны лишь воспитанным птицам. Я пою, например, арию Зибеля из оперы «Фауст», которой научил меня мой хозяин, и много других оперных отрывков. Вот это называется образованием, а этот жаворонок просто-напросто – деревенщина, которая не понимает ни порядочной жизни, ни хорошего обращения и не умеет держать себя в приличном обществе... По-моему, такую птицу не стоит совсем сажать в клетку – слишком много чести...
– Муррр, муррр, это сущая правда, – промурчал рыжий кот. – Я и то все время думаю, как бы освободить эту певицу из клетки, мне ужасно хочется познакомиться с ней поближе...
И он продолжал беспокойно поглядывать своими косыми хищными глазами вверх, на клетку, в которой, по-прежнему, забившись в угол и спрятав голову под крылышко, сидел печальный пленник.
Жаворонок ничего не видел и не слышал из того, что происходило и говорилось вокруг: он грезил лишь о ржаном поле и голубом просторе, о золотом солнце и утренних зорях, о росистом луге и о своих свободных братьях – жаворонках, славящих серебряными трелями красоту мира.
И греза эта была так ярка, что бедный пленник вообразил себя на свободе... Ослепленный и очарованный этой картиной, такой близкой и дорогой его сердцу, он взмахнул своими крылышками и с радостным криком метнулся вверх, в голубую высь...
Но, увы! – его крылья встретили не свободную воздушную стихию, а крепкие проволочные стенки тюрьмы; своею же головкой он так сильно ударился об острый кончик проволоки, выступавшей из деревянной перекладины, что замертво упал на дно клетки...
Неподвижный, с потухшими глазками и распростертыми крылышками, лежал жаворонок на желтом песке, устилавшем дно клетки. Перестало биться его маленькое сердечко, так много страдавшее, умолкли навсегда в его горлышке серебряные трели...
– Я говорила, что птицы – самые легкомысленные существа на свете, – сказала лампа.
– Да, такие господа не могут быть терпимы в нашем обществе; они вносят лишь одно беспокойство и причиняют неприятности... – продолжала печь.
– Это все от вольномыслия... – добавил какаду.
Рыжий кот не сказал ничего: он только мурчал и облизывался от удовольствия, при мысли о том, какой у него будет сегодня завтрак...
Только солнечный луч – один только солнечный луч – пожалел бедного жаворонка: он скользнул в его клетку, пригрел на минутку его холодный трупик, заглянул в его потускневшие глазки... и померк от скорби... Потом он взял душу маленького страдальца и понес ее к великой матери жизни – золотому солнцу, которому жаворонок пел при жизни свои величальные гимны.
