Что надо знать косулям
Серия книг «Друг животных», 1909 г.
Мне и до сих пор непонятно, как я нашел их, – так превосходно были они спрятаны. Я шел раз вдоль ручья и, прислушиваясь к его журчанью, дошел до глубокой ложбины в центре густого леса. Большое срубленное дерево лежало здесь, перекинувшись с одного берега на другой, образуя мост через ручей.
Меж его стволом и корнями, в противоположную от ручья сторону, было уютное местечко, над которым ветви боли-голова свешивались в роде занавеси....«Хорошее местечко для того, чтобы спрятать детей, – подумал я: – тут бы их никто ни за какие деньги не нашел!» И вдруг, точно в пику мне, яркий солнечный луч упал прямо в это местечко, и яркие блики света и теней запрыгали меж стволом и корнями дерева. «Что за роскошь!» – воскликнул я, когда свет упал на бурую кору, и на ней запестрели белые и желтые пятна. Но солнечный луч исчез, а местечко оставалось каким-то странным образом все еще освещенным: кора все еще отливала золотом, и блики, белые и желтые, не пропали. Я наклонился, чтобы взглянуть поближе, просунул руку, – золотисто-бурая кора превратилась вдруг в нежный, пушистый мех, а белые и желтые блики оказались пестрыми спинками двух маленьких косуль, которые были, видимо, напуганы моим прикосновением и лежали смирно, притаившись, так, как оставила их перед своим уходом спрятавшая их тут мать.
Им было всего несколько дней от роду; на них были еще их мягонькие хорошенькие рубашечки новорожденных, а поверх их, казалось, были надеты еще рубашки-невидимки, потому что стоило им только прилечь смирно, чтобы стать невидимыми. Странные пятна на их шкурках, похожие на игру света и теней меж листьями, скрывали их превосходно, пока они лежали смирно, и солнечные лучи играли на их шкурках. Их прекрасные головки были так нежны и грациозны, так изящно окрашены. А в их больших кротких глазах светился такой доверчивый, невинный вопрос, что они сразу завоевывали сердце, и вас охватывало сильнейшее желание взять и увести их с собою. Ничто во всем лесу не может так пленить, так привлечь сердце, как взгляд молоденькой косули! Сначала они были очень застенчивы и лежали, не шевелясь, плотно прижавшись друг к другу. Инстинкт послушания, – правда, самый сильный инстинкт всякого молодого создания, – заставлял их повиноваться приказанию матери и лежать смирно до ее прихода. А поэтому даже тогда, когда занавесь их домика была отброшена, и я глядел на них и гладил их, они продолжали прижимать головки к земле, точно все еще стараясь доказать мне, что они лишь часть пожелтевшей лесной травы, листья, а светлые и желтые пятна на их спинах лишь игра солнечных лучей сквозь листья на этой сухой траве.
Я чувствовал, что я непрошенный гость, что, собственно говоря, я должен бы был идти своей дорогой и оставить их строго исполнять приказание матери; но маленькие косули были так прелестны в своем красивом домике, боязнь и удивление чередовались так мило в их ласковых глазах, что они напоминали мне шаловливых детей, играющих в прятки.
Меж тем маленькие животные начинали убеждаться, что в прикосновении к ним этой странной большой руки не было ничего опасного. Она гладила их так нежно и приятно; она умела найти все те местечки, где они любили, чтобы их гладили, как, например, за их длинными бархатными ушками. Она ласково гладила их по их мягкой шерстке; она брала их нежно за их влажные мордочки, и они невольно высовывали языки, чувствуя, что тут есть что-то приятное, чуточку соленое, и начинали лизать ее. И вот они подняли головки; они бросили играть в прятки, забыв первый урок матери, – притаиться и лежать смирно, – они повертывали ко мне свои мордочки, свои большие вопрошающие глаза. Это было прелестно, и я был совсем покорен ими.
И когда я, наконец, поднялся, поласкав их досыта, они также встали на ноги и робкими, неверными шагами вышли из своего домика. Мать велела им лежать смирно, но вот пришло другое большое доброе животное, к которому они должны были, очевидно, относиться с полным доверием. «Почему не брать все то приятное, что дается нам», – думали они, вероятно. А то ощущение, которое они испытывали, когда лизали мою руку, было одним из самых приятных, какое они только знали. И когда я пошел, они побежали за мною с жалобным криком, – им хотелось, чтобы я вернулся. Я остановился, а они подбежали ко мне с обеих сторон, прижались и протянули свои мордочки, чтобы я опять гладил и ласкал их.
Треск сухих веток показывает всегда, что что-то происходит в лесу. Любопытно, что не найдется двух животных, под ногами которых ветки трещали бы одинаковым образом. Треск под лапами медведя, если только он не крадется за добычей, тяжелый и глухой. Копыта оленя ломают ветки, но заглушают шум прежде, чем он успеет раздаться. Треск же под ногами косули, острый и легкий, напоминает шум дождя по поверхности озера. Поэтому нельзя было ошибиться в звуке, раздавшемся за моей спиной, – возвращалась мать моих маленьких знакомцев.
Я не хотел пугать ее и побежал поэтому скорее обратно к логовищу; косули бежали подле меня. Но мы не добежали и до половины, как послышался более близкий треск в ветвях и шелест листьев, и старая косуля выскочила, приветствуя тихим лаем свое убежище.
При виде меня она круто остановилась, дрожа всем телом, направив вперед уши, точно указывая на меня двумя длинными пальцами; а в глазах ее, устремленных на меня, такого страшного врага посреди ее детей, отразился неописуемый ужас. Все ее тело откинулось назад, каждый мускул напрягся как для прыжка, но она точно приросла к земле. Потом медленно, не спуская глаз с меня, она снова подалась вперед, втянула ноздрями воздух, но с места все-таки не двинулась. Она была так поражена, что ноги не слушались ее. Я стоял, не шевелясь, и глядел на нее так ласково и дружески, как только мог; но пронзительный горловой крик: «ка-а-а!» – крик, возвещающий об опасности, прозвучал вдруг, как труба в лесу, и косуля прыгнула снова в кусты.
При этом крике маленькие косули подпрыгнули, как ужаленные, и бросились тоже в кусты. Но странное, никогда невиданное прежде место пугало их; резкий крик, наполнявший тревогой лес, вселял страх в их маленькие сердца; и вот они через минуту были снова подле меня, поднимая на меня свои мордочки, успокаиваясь, когда я стал опять ласково и спокойно гладить их.
Между тем вокруг нас за кустами прыгала с тревожным криком мать. Она то просовывала через куст голову и глядела с выражением глубокого ужаса в больших глазах, то бросалась снова в куст, поднимая, как белый флаг, свой хвост, чтобы показать косулям, куда они должны бежать. Но после первой тревоги косули не двигались. Они чувствовали, что что-то было не ладно: их уши нервно вздрагивали, а глаза их, не привыкшие еще соразмерять расстояние и находить мать в густых кустах, беспомощно, с немым ужасом глядели на меня. Несмотря на тревогу, они чувствовали мою ласку, которой не знала мать, знакомая лишь с науськиванием собак и ружейными прицелами, и они стояли смирно, потому что знали, что им безопасно тут стоять.
Я подвел их медленно назад к их логовищу, дал им полизать напоследок руки и толкнул их тихонько под занавеску из боли-голова. Когда они пытались подняться, я опять, толкал и укладывал их. «Лежите смирно и ждите мать», – шептал я им. И я до сих пор думаю, что они поняли меня, – поняли если не слова мои, то, по крайней мере, то, что я чувствовал, произнося их, потому что после некоторых попыток подняться они улеглись спокойно и лишь глядели на меня широко раскрытыми глазами. Тогда я скрылся быстро из виду, перескочил через лежащее дерево, чтобы они не могли, если выйдут, найти мои следы, перелез по мосту на другой берег ручья и скрылся в кустарнике. Убедившись, что они не найдут уже меня, я быстро пошел к открытому месту, туда, где сквозь густой лес светлел выжженный на солнце склон холма, влез на него и выглядывал, и менял место, пока не увидел то срубленное дерево, за которым находилось логовище косуль.
Тревожный крик старой косули умолк; в лесу все снова стихло. Слышался лишь шелест в кустарнике, и я увидал мать, которая выскочила из леса и стоя по ту сторону ручья, прислушивалась и вглядывалась, подвывая тихонько. Потом занавеска из боли-голова зашевелилась, и косули вышли из-за нее. При виде их старая косуля бросилась вперед, выражая радость каждым движением своего грациозного тела; она подскочила к ним, опустила голову и стала их быстро обнюхивать своей острой мордочкой сверху донизу и спереди и сзади, точно желая убедиться, что она не ошиблась, что это действительно ее детеныши, и что они целы и невредимы. А маленькие косули прижимались к ней, как за минуту перед тем ко мне, терлись об нее и, поднимая к ней свои мордочки, обнюхивали ее и спрашивали вероятно на своем непонятном для нас языке, что такое случилось, и почему она убежала от них.
Но в эту минуту мать втянула в себя с травы запах человеческих следов и вспомнила, что необходимо дать детенышам второй урок, прежде чем их застигнет новая опасность. Она отпрыгнула снова в сторону, и тревожный крик: «ка-а-а! ка-а-а!» раздался опять в лесу. Ее хвост был снова поднят, и нижняя белая сторона его должна была служить косулям маяком, за которым они должны были следовать. Косули поколебались с минуту, потом побежали за матерью на своих неверных, слабых ножках, путаясь в густой траве, перепрыгивая через камни, – туда, куда она звала их. А я глядел из-за своей засады, сожалея, что они уже никогда, даже на минуту, не могут быть моими, и видел лишь колеблющуюся там и сям траву да мелькающий по временам белый флаг. Я видел, что они выбежали на холм и потом скрылись из виду.
Итак, первый урок, данный матерью маленьким косулям, был: «лежи смирно, когда мать велела»; а второй: «беги за белым флагом». И когда я увидел их во второй раз, мать не должна уже была напоминать им тревожными криками то, что должна знать всякая косуля, чтобы прожить безопасно к большом лесу.
