Дикие утки с Уайндайгоуля
Автор: Э. Сэтон Томпсон, 1923 г.
I. Дикие утки
II. Пятая заповедь
III. Отец и мать
I. Дикие утки
Кто из нас, знакомый с дикой северной областью Канады, может думать об этой голубовато-зеленой пустыне, не вспомнив при этом и трубных криков диких гусей? Кто, когда-либо посетивший эту местность, не пожелает снова посетить ее и не почувствует трепета, когда трубные крики эти прозвучат на голубом озере, окаймленном зеленой рамкой? Трубные крики эти куда старее нас с вами. Нет сомнения, что они вдохновляли еще наших предшественников, возвещая им, что зимний голод приходит к концу – дикие гуси летят, снег, следовательно, начнет таять и на холмах снова появится дичь. Адский зимний холод пройдет, и снова появятся тепло и ясное небо этой чудной, зеленой области. Вот какие вести несут нам крики гусей и, когда я слышу их и, взглянув на небо, вижу клинообразную стаю, глаза мои становятся влажными, что-то подступает мне к горлу, и я отворачиваюсь в сторону, если тут есть кто-нибудь другой, кто не походит на меня, то есть, не такой примитивный человек, как я, который не чувствует всего этого, не понимает.
И вот, когда я выстроил себе дом в лесу и радовался, что мне удалось превратить грязное болото в голубое озеро с мускусными крысами в воде и раскачивающимися ветвями над ним, я почувствовал, что душа моя жаждет звуков, которые должны были бы раздаваться на этом озере. Я не мог припомнить, какие это должны были быть звуки; я долго пытался решить эту задачу и решил ее случайно и далеко от своего дома. Мне захотелось слышать трубные звуки летящей клинообразной стаи, слышанные мною в давно прошедшие дни.
Я захватил пару Черношеек с другого озера, подрезал им концы крыльев, чтобы обуздать дикие порывы к бродяжничеству, когда наступит осенний сезон, и парочка моя устроила себе гнездо на островке, на совершенно открытом месте, не скрывая его от нас. На превосходной постельке из нежного серого пуха появилось шесть яичек, словно выточенных из слоновой кости. Терпеливая мать просидела на них четыре недели, вставая только к вечеру не более, как на полчаса. Отец день и ночь плавал кругом острова и, подобно военному судну, крейсировал и лавировал в разные стороны. Гусак ни разу не садился на гнездо, а гусыня ни разу не исполнила обязанностей стража. И вот однажды мне вздумалось отправиться на остров и посмотреть на гнездо. Гусыня первая подняла тревогу. Краткое гоготанье, продолжительное сердитое шипенье – и не успела еще моя лодка пристать к берегу, как между мною и последним появился гусак и устремил на меня пристальный взор. Только через труп его могла ступить моя нога на остров. Я оставил его в покое.
Но вот, наконец, появились и малютки. Скорлупки шести яиц развалились, и из них вышли шесть золотистых гусят. На следующий день они в образцовом порядке вышли из гнезда. Впереди всех гусыня, за нею, тесно следуя друг за другом, гусята, а позади – сам воитель. Порядок этот сохранялся во всякое время, насколько мне это известно, что давало мне большой материал для размышления. Мать была вожаком, отец – прирожденным воителем: следуй, значит, повинуйся. И каким мужественным воителем был отец! Он хватал черепах, ястребов, черных змей, хватал енота и бродячих собак, которые так легко попадали на птичий двор; не было, одним словом, ни одного живого существа, против которого не выступил бы гусак, защищая своих малюток, но мало было таких тварей, которые решились бы пойти против него.
Выводок постепенно рос и укреплялся. Не прошло и трех месяцев, как гусята сделались ростом со стариков и совершенно оперились; к концу четвертого месяца у них выросли крылья, но голос был все еще тоненький, писклявый, в нем не было еще трубных нот, но во всем остальном они были настоящим снимком со своей матери. Мало-помалу они начали пробовать свои крылья, и совершать короткие полеты через озеро. Когда крылья достаточно окрепли, и голоса их сделались громче, появились и трубные звуки. Мечта моя сбылась, наконец, по воздуху с громким криком летала стая диких гусей и возвращалась на родимые воды, которые принадлежали мне. Чем более крепли они, тем выше и продолжительнее становились их полеты. Но вот наступил месяц падающих листьев. Маленькие птички собрались улететь, и высоко в небе зазвучали знакомые звуки. С далекого севера понеслись клинообразные стаи. Все это были единоплеменники моих гусей, и во главе их летела, конечно, мать.
II. Пятая заповедь
Дикие гуси моего озера подняли вверх глаза и отвечали громким криком, а вслед за этим выстроились в одну линию. Мать плыла впереди, а гусята о чем-то перешептывались друг с другом. Мать плыла все скорее и скорее и, наконец, подала сигнал – она громко крякнула, гагакнула, а дети тотчас же в один голос ответили ей, затем расправили слегка свои крылья и зашлепали ими по зеркальному озеру; послышались трубные звуки, и все они, выстроившись в одну линию, поднялись на воздух, чтобы присоединиться к своим землякам под южным небом.
«Хонк! хонк! хонк!» – кричали они налету. «Вперед! вперед!» – ободряли они друг друга своим походным маршем, который заставлял трепетать их крылья. Необузданная кровь диких тварей горячим ключом била в их сердце. Голоса их звучали словно победные трубы. Но... что это? Матери нет с ними. Она плескалась на поверхности озера, а также и отец. И вдруг она издала трубный звук, который заглушил их крики: «Назад! назад!» Отец вторил ей: «Назад! назад!»
Дети, повинуясь материнскому зову, повернули назад, покружили высоко над лесом, пролетели низко вдоль берега и с шумом шлепнулись в воду.
«Что случилось? Что случилось? – крикнули они в один голос, с волнением плавая по воде. – Почему нам нельзя лететь? Что это значит?»
Но мать ничего не ответила на это. Она знала только, что в ту минуту, когда она дала им сигнал, чтобы лететь, и заплескалась на воде, собираясь следовать за ними, она почувствовала вдруг, что у нее не хватает силы подняться на воздух. Молодые поднялись, но старикам, их руководителям, не удавалось этого сделать. Такие вещи могут случиться со всяким. Не хватило, без сомнения, достаточно силы для разбега. Мать повела их к самой отдаленной северной окраине озера, где было большое открытое пространство. Здесь они снова выстроились в линию и, когда мать, занявшая место впереди, подала краткий, два раза повторенный сигнал «хонк!», они разделились на две ровные линии.
Мать, сказав им: «Вот! вот!», поплыла вперед, придерживаясь южного направления. Дети тотчас же повторили друг другу: «Вот! вот!» и поплыли за ней. Отец, плывший позади, повторил в свою очередь: «Вот! вот!» Проплыв недалеко, они расправили крылья, забрызгали ногами, как бы собираясь к разбегу, и наконец поднялись, затрубив полным хором свой походный марш. Выше, все выше над верхушками деревьев... И снова по какой-то непонятной причине и мать и отец остались на поверхности воды, испуская громкий призывный клич: «Назад! назад!»
И выводок, покорный призыву, повернул назад и, шумно хлопая крыльями, скользнул вдоль поверхности воды и остановился на ней. Мать и отец тихими, отрывистыми возгласами выразили им свое смущение.
Та же самая сцена повторилась еще раза два. Осенние полеты клинообразных стай их единоплеменников и новые попытки на воде следовать за ними. Стремление к полету с наступлением месяца безумия дошли до крайних пределов. Не один раз, а двадцать раз в день выстраивались они в одну линию, поднимались на воздух и снова возвращались по зову матери; узы любви и долга брали верх над ежегодными обычаями их племени. Это были своего рода конфликты с законами природы, но «повиновение», как результат любви, брало верх над всем.
Попытки эти прекратились по прошествии некоторого времени, и стая сделала приготовление к зимовке на озере. Много продолжительных, далеких полетов предпринимала молодежь, но повиновение старикам оставалось непоколебимым, и она всякий раз возвращалась назад. Так прошла зима.
Когда наступила весна, Черношейки, совершавшие обратный полет на север, снова, хотя и не в такой степени, взволновали молодежь.
Летом появился второй выводок. Старшим детям приказано было всегда оставаться поблизости. Еноты, черепахи и бродячие собаки держались в почтительном отдалении, а в сентябре на озере появился младший выводок вместе со своими старшими братьями.
Наступил октябрь, а с ним вместе и стремление пернатых на юг. Стая снова выстраивалась в линию, когда раздавался сигнал к полету и повторялась та же сцена с тою разницею, что на воздух поднималась теперь целая дюжина, которая тотчас же поворачивала обратно, когда ее звали назад.
III. Отец и мать
Так прошел целый месяц, листья падали уже, когда случилось нечто странное и неожиданное. Мать-природа, сделав необычайное усилие, чтобы пойти навстречу выходящему из ряда вон случаю, удлинила подрезанные крылья матери, задержав несколько их рост на одной стороне, где они росли медленнее, но к концу октября равновесие установилось. И вот в один прекрасный день в сотый раз в течение недели раздался трубный призыв, и путешественники поднялись. Да... и вместе с матерью. Голоса их раздавались один за другим, пока не образовался полный хор. Стая поднялась высоко над деревьями, образовав стрельчатую линию. С громким криком понеслись они вдаль и скрылись в синеве южного неба. А сзади на поверхности зеркального озера тщетно из глубины трепетавшего в смертельной тоске сердца взывал к ним отец: «Назад! назад!» Крылья не слушались его, а молодежь привыкла повиноваться матери и стремилась на юг.
Всю зиму просидел гусак один на льду. В снежные дни над ним пролетал ястреб или запоздавшая ворона, и тогда бдительные глаза его поднимались вверх, чтобы взглянуть на них, и больше не обращали на них внимания. Раза два доносились откуда-то странные звуки, которые взволновали одинокого наблюдателя, отвечавшего кратким, громким призывом, тотчас же заглушенным. Жаль было смотреть на него, и мы жалели его, думая о том, что семья его никогда не возвратится. Прирученная и сделавшаяся доверчивой, вследствие жизни среди добрых людей, семья его отправилась в страну охотников – искусных, безжалостных и бесчисленных, не имея никакого понятия об опасностях такого путешествия. Нет, он никогда не возьмет себе подруги, ибо дикие гуси спариваются на всю жизнь. Оставшиеся в живых не ищут себе пары – они проводят всю жизнь в одиночестве.
Верность своей подруге делала бедняжку одиноким.
Ясные дни наступили вместе с таянием снегов. Прилив воды сломал лед, и в небе появились трубачи. Гусак держался больше открытого места и кричал:
Хонк, хонк, назад.
Назад, назад!
Но летевшие эскадроны, крикнув мимоходом: «Хонк!» – летели дальше.
Все светлее становились дни, все возбужденнее становился гусак, продолжая плавать на открытом месте. Как мы жалели его, беднягу, обреченного на одинокую жизнь!
Но вот настал благоухающий апрель; он покрыл леса зеленью и очистил озеро. Гусак по-прежнему крейсировал на его поверхности, наблюдал и отвечал на звуки, которые его волновали.
И вот однажды, когда в лесу заговорили дятлы и другие птицы, случилось большое событие. Старый гусак, продолжавший ждать по-прежнему, вдруг встрепенулся. Кто может сказать, откуда к нему пришли вести? Склонив голову набок, крейсировал он по открытому месту; трубные звуки его звучали грустно, пока волнение, вдруг овладевшее им, не подняло дыбом перья на его шее. Он затрубил, и чем дальше, тем громче. Задолго еще до того, как к нему донеслись какие-нибудь звуки, начал он трубить свой походный марш, и, вот, наконец, в ответ ему послышались такие же звуки... высоко в небе. Они становились все громче, слышались ближе, и, наконец, в глубине синего эфира показалась клинообразная стая из тринадцати гусей, которые скоро спустились вниз, забороздили поверхность озера и поплыли по воде. Громкие трубные звуки сменились нежным разговором, когда они, выстроившись полукругом, склонились в знак любовного и почтительного приветствия.
Сомнения в этом не могло быть никакого. Молодежь достигла уже зрелого возраста и понимала, что снова видит перед собой исчезнувшего куда-то отца. Мать вернулась назад, и верная друг другу пара зажила прежнею жизнью.
Настала осень, и стая тем же порядком отправилась вдаль, но отец, в силу известных обстоятельств, остался на страже. Узы, которые соединяли с ним семью и заставляли ее возвращаться обратно, были сильнее страха смерти. И я научился любить и уважать диких гусей, которых мать-природа наделила неиссякаемой любовью. Она воздвигнула для собственных своих целей памятник неизменной верности в лице создания, унаследовавшего все надежды племени, основательно изучившего весь окружающий его враждебный мир, среди которого оно живет и развивается и мужественно борется с бедствиями и животными. Я прихожу к тому заключению, что в этом-то и скрывается тайна того удивительного факта, что руководительницей семьи является мудрая и терпеливая мать. Долгий и постепенный опыт дал второстепенное место мужественному, бесстрашному борцу-самцу; место его позади всех; его стремление к открытой борьбе – последнее средство, к которому стая прибегает. И вот, подчиняясь беспощадному, неведомому закону природы, молодежь признает только матриархат. Мудрость управляет ими, а не сила. Дни их продолжительны на земле, и отчизна их разрастается широко, тогда как другие племена исчезают.
