Этелефа, крылатый эльф

Автор: Э. Сэтон Томпсон, 1923 г.

 8530

I. Близнецы
II. Воспитание эльфа
III. Гибель младшего брата
IV. Туалет Этелефы
V. Великий южный путь
VI. Домой на север
VII. Крылатый тигр и невидимая смерть
VIII. Этелефа ранен и попадает в плен
IX. Зрячие крылья
X. Этелефа встречает Серебристую Дымку
XI. Наперегонки с ласточками
XII. Сбился с пути
XIII. Беспощадное море
XIV. Эльфы царской крови

I. Близнецы

На небольшой речке, которая течет к востоку от горы Моунт-Мерча, поселились бобры и соорудили целый ряд плотин, которые, подобно лестницам, соединяли последовательный ряд прудков, находившихся в просвете между деревьями, где природа поместила их как бы с намерением дать небу возможность любоваться своим прелестным отражением в их водах.

Бобры – народ миролюбивый, а потому множество маленьких народцев, о которых говорится в книгах, охотно ютились по соседству с ними и наслаждались удобствами, созданными этими жителями вод. Вот почему и прохладные зеленые пределы лесистой страны в бобровой долине к востоку от Моунт-Мерча были населены волшебными духами.

Месяц Роз сиял на одетой соснами горе. Маленькие бобрики учились шлепать по воде хвостами, а на высоте щебетали успевшие уже вырасти молодые, веселые птички. В лесу царил мир, и в сумеречном свете его было спокойно и прохладно.

Солнце три раза в день садилось в долине Мерча. В первый раз, когда нижние части леса на западном склоне погружались в мягкие зеленые тени – «лесной закат»; затем, когда обширная, шероховатая грудь Мерча сгоняла и последний свет с деревьев – «горный закат», и наконец, когда светило, достигнув западной стороны мира, покрывало верхушки гор красноватым отблеском, который переходил постепенно в бледно-пепельный – «мировой закат». Немного погодя все кругом темнело, и население, жаждущее солнца, засыпало, а безмолвное ночное, которое стремится к ночным теням, начинало свой день.

«Лесной закат» дает знать реполову, что пора заводить вечернюю песню, «горный закат», порождающий росу, вызывает из пещер и дуплистых деревьев самых крошечных эльфов, которые царят в сумерки, танцуя высоко над верхушками деревьев.

Целыми толпами носятся они над открытым пространством бобровых прудков. Скользя по воздуху и кружась на легких крыльях, гоняются они друг за другом с криком, который кажется им громким, буйным, задорным, а нам слабым, писклявым, который может расслышать только очень чуткое ухо.

То вверх, то вниз носятся они стрелой над поверхностью воды, играют, поют, охотятся. Да, охотятся, ибо наступило время вечерней еды, а добыча, которую они ловят и едят, как и приличествует разборчивым воздушным охотникам, – ночные бабочки. Стоит только показаться какой-нибудь из этих больших пушистых бабочек, как два, три эльфа, прекратив преследование мошек и флеровых мух, с головоломной быстротой устремляются за нею и разрывают ее жирное тело на части, бросая остальное ветру и земле.

Появление крылатых эльфов совершается по раз навсегда установленному порядку с соблюдением самого строгого этикета. Первыми, как во всех процессиях, вылетают самые крошечные.

Полчаса спустя появляются чернолицые эльфы, и воздух над спокойными бобровыми прудками уподобляется воздуху птичника, где живет многочисленная колония ласточек.

Наступает третий закат и проходит. С востока надвигаются ночные тени. Среди ночной темноты слышится пение реполова (robin), когда красивый северный эльф в темно-желтом одеянии, проскользив над склоном горы, присоединяется к веселой танцующей толпе, которая поет и кружится среди верхних теней.

Немного погодя в толпу врезывается длиннокрылый нетопырь, предвестник появления последних царственных эльфов, в черной одежде, как бы посыпанный инеем, и с широкими, быстрыми крыльями. Больше и сильнее этого экземпляра, этого царя эльфов, нет в стране теней, для которого мы, жалкие, слепые люди не придумали лучшего названия, как «седая летучая мышь».

Стремглав, то вверх, то вниз над поверхностью воды носится эта главная представительница семейства летучих мышей, охотясь за ночными бабочками и другою ночною дичью, причем съедает только мягкие части, а ножки и крылья отрывает налету и бросает. То скользя низко над водою, то стрелою взлетая вверх над верхушками деревьев, то кубарем скатываясь вниз, двигается она несравненно быстрее меньших представителей своего племени. Человек, глаза которого не приспособлены к ночному мраку, удивится, когда узнает, что она, – это была царица, – несмотря на быстроту своих воздушных движений, носила с собой тяжелую ношу. Впившись в ее грудь, висели две маленькие летучие мышки, ее детеныши. Они выросли очень скоро и были уже достаточно тяжелы, но никто, взглянув на мать, не догадался бы, что она обременена таким грузом.

То выше, то ниже скользила она над поверхностью воды, то порхала над верхушками деревьев, где носятся ночные летуны больших размеров, пока не наелась досыта, а затем, утолив свою жажду в бобровом прудке, оставила почти опустевшую местность и, поднявшись над деревьями, отправилась в свое жилье, устроенное в дуплистом суку клена и такой величины, что туда не могли проникнуть ни куница, ни ястреб и никакое другое существо, которое могло бы ей повредить.

II. Воспитание эльфа

Маленькие летучие мышки значительно выросли к концу июня, месяца роз. Они покрылись шерстью и настолько прибавились в весе, что мать оставляла их дома всякий раз, когда отправлялась на поиски пищи. Она приносила им тело своих жертв, ночных бабочек и июньских жуков, ибо наступило время, когда они должны были привыкать есть более твердую пищу. Когда мать возвращалась домой после вечерней охоты, они с нежным чирканьем встречали ее у входа и, схватив пищу, дрались из-за каждого кусочка.

Два обеда в день или, вернее, в ночь – таково правило летучей мыши: первый – вечером в сумерки, второй – утром на рассвете. И мать два раза досыта кормила их, а потому они росли быстро. Различие их характера сказалось с раннего возраста. Младший отличался буйным и сварливым нравом. Он всегда набрасывался на тот кусок, который предназначался не ему, и мало обращал внимания на «чирр» матери, предупреждавшей его, чтобы он не смел трогать порции брата. Старшего брата трудно было, однако, провоцировать – он был нрава миролюбивого. Нет ничего удивительного, если мать предпочитала приглаживать и вылизывать шубку старшего, чем щелкать зубами на младшего.

Июнь кончился, и прошла уже половина июля, месяца гроз, когда случилось большое событие. Молодое поколение подрастало с необыкновенной быстротой, и хотя по своему весу не равнялось еще матери, но было такой же длины и крылья их достигали трех четвертей настоящей величины. Они сделались настолько смелы, что выходили из своего жилья и, сидя на родимой ветке, поджидали мать с запасом пищи. Заметив ее приближение, они расправляли крылья и с такою силою размахивали ими, что приподнимались на ножках – приближалось, очевидно, время великого испытания. И вот однажды вместо того, чтобы подлететь к ним с пищей, мать остановилась на некотором расстоянии от них.

Держа во рту майского жука, она спустилась на ветку, а когда дети с жалобным писком бросились к ней, она попятилась назад и пятилась до тех пор, пока не добралась до конца ветки. Дети карабкались по ветке вслед за нею, но в ту минуту, когда они готовы были схватить добычу, она расправила крылья и взлетела на воздух. Старший брат бросился к ней. Он стремился к пище, и неожиданное движение с ее стороны увлекло его за собой. Он потерял равновесие и упал с ветки. Взвизгнув от испуга, он инстинктивно раскрыл крылья и замахал ими. И что же? Вместо того чтобы упасть, он скользнул вперед по воздуху и не успел он еще сознать этого, как уже летал.

Полет его был еще слабый и неровный, но все же это был полет. Мать была у него под рукой, и как только ей казалось, что он слабеет и теряет равновесие, она скользила под него и собственной спиной поддерживала его. Кружась, поднимался он все выше, все более сильными и смелыми толчками. Скоро он вернулся обратно в родимое гнездо – и первый полет его был кончен. Прошло три дня прежде, чем младший брат решился совершить свой первый полет. Много пришлось матери ворчать на него, пока она убедила его, что крылья даны ему для того, чтобы летать по воздуху, и потому он должен воспользоваться ими и применить их к делу.

С этого времени близнецы вступили на почву действительной жизни. Два раза в ночь летали они с матерью в длинную сырую долину, пробираясь туда лесом, и хотя в первый раз устали, не пролетев и третьей части бобровых прудков, силы их росли быстро и к концу месяца гроз они сделались совсем почти взрослыми, крылья их окрепли, и они наслаждались даром полета. О, как радовались они, когда на западе исчезали последние проблески света, и они могли, наконец, вылететь из дупла... раз, два, три... мать, старший брат и младший. Резвясь, как дети, и перегоняя друг друга, они то кружились, плавно размахивая крыльями, то парили или вертелись, или ныряли и, затрепетав вдруг крыльями, кубарем летели вниз. Почувствовав голод, они с быстротою стрелы бросались на изобилующую кругом дичь – на больших сильных бражников, на гудевших июньских жуков и тысячи видов меньшей дичи, которая пискливо жужжала со всех сторон, доставляя обильное пиршество тем, у кого быстрые крылья. Две ночных бабочки они схватили налету и тут же их проглотили. Мимо них пролетел июньский жук, и они с веселым чирканьем погнались за ним; мать парила неподалеку от них. Пролетев половину пространства над прудками, они оба догнали его – младший брат и старший брат – и хотели схватить его. Но тут случилось неожиданное затруднение. Жук оказался до того большим и округленным и был одет в такую твердую броню, что всякий раз, когда братья пытались схватить его, их маленькие челюсти не могли удержать его, и он, выскользнув из них, благополучно улетал.

«Хап, хап, хап!» – хватали его снова братья, но это кончалось тем же, чем кончаются старания терьеров схватить армадилла или старания кошки схватить черепаху. Жук тщательно прижимал к телу ножки, а все остальное было кругло и твердо. «Хап!» хватал старший его за голову, «хап!» хватал младший его сзади за туловище, но жук с громким жужжаньем моментально ускользал от них, что вызывало сердитое чирканье со стороны младшего брата.

Мать, скользнув мимо них, сказала им тогда на языке летучих мышей:

– Следите, детки, за мной, и вы увидите, как надо обращаться с такими твердыми предметами, которые трудно захватить зубами.

Она плавно понеслась за громко жужжавшим жуком и, не делая ни малейшей попытки схватить его зубами, поднялась выше, оставив его под собою; загнув широкую хвостовую перепонку таким образом, что получилось нечто вроде сачка, она захватила им жука. Придержав сачок ножками, она вытянула гибкую шею и схватила его за голову, а затем сжала его туловище ножками... Несколько быстрых движений челюстями, и твердые крылья, покрытые броней ножки и усики – все полетело вниз, осталось только тело жука, приготовленное для еды, как цыпленок, которого очистили от всего, оставив одно мясо.

Крикнув затем призыв близнецам, она схватила зубами тело жука и принялась летать взад и вперед, все время призывая их к себе. И в то время, как они уже почти догнали ее, она поднялась несколько выше и выронила из зубов лакомый кусочек.

Старший бросился схватить добычу, а за ним младший. Добыча падала в перпендикулярном направлении, а они неслись за нею зигзагами. Несколько раз пытались они схватить ее, но не могли удержать. Она, конечно, упала бы на землю и затерялась бы там, ибо летучие мыши не подымают пищи с земли, но мать поспешила к ним на помощь и хвостом подхватила добычу.

Снова поднялась она на уровень с верхушками деревьев, призывая братьев испробовать свои силы. И когда жирное тело жука снова понеслось вниз, братья возобновили свои зигзаги. Крик радости младшего брата дал знать, что он поймал тело жука, которого вынужден был тут же и уронить, ибо крылья его потеряли равновесие. Но тело жука не успело опуститься и на двадцать футов, как старший брат возвестил веселым чирканьем, что он, благодаря своей ловкости, выиграл приз. Мать съела бы его на всем лету, но дети ее не были еще так ловки, как она; они направились к высокому дереву и, расположившись на самой верхней ветке, занялись там уничтожением добычи.

III. Гибель младшего брата

Месяц гроз оправдал свое название. Ночь за ночью следовали грозы, что мешало летучим мышам выходить из своего убежища; вынужденные ютиться дома, ибо деревья дрожали от грома и с неба лились потоки дождя, они страдали от голода. Но вот наступила ясная погода, а ночи сделались жаркие и душные. Младший брат, нетерпеливый, как всегда, все время что-то ворчал про себя недовольным тоном, но мать и старший брат молча слушали его. Жилье их было хорошо защищено и представляло собой верное убежище. Младший брат не выдержал в конце концов. Утренний, то есть, второй обед кончился, и на востоке показался свет. Все трое поспешили укрыться в своем убежище, где становилось все более жарко и душно, к тому же солнце жгло невыносимо в этот день. Младший брат, не смотря на предостережение матери и на широко открытые от удивления быстрые глазки брата, вылез из убежища и, уцепившись по обычаю всех летучих мышей задними лапками за толстый и тенистый сук сосны, повис на нем вниз головою.

Мать раза два звала его назад, но он отвечал ей или нетерпеливым ворчаньем или ничего не отвечал. Он был очень доволен, чувствуя, что под тенистым суком гораздо прохладнее и приятнее, чем в дупле, несмотря на то, что ослепительные лучи солнца не могли доставить ему особенного удовольствия.

А лучи солнца становились все ярче и ярче, жара все усиливалась, и голоса птичек стихали постепенно. Один только голос слышался и на солнце и в тени, как слышался всегда и днем и в сумерки, – голос голубой сойки, необузданной, непоседливой, зловредной птицы, лесной шпионки и болтуньи.

«Джей! джей!» (Jay – сойка) – крикнула она, увидев птенчика в гнезде певчей птички, и тут же принялась пожирать еще неоперившуюся крошку, не обращая внимания на жалобные вопли летающих кругом родителей. «Джей, джей, ту-рутель!» – заскрипела она, увидев жирного кузнечика, которого сорокопут посадил на шип терновника, запасаясь пищей, пока она была в изобилии. И она стащила лакомый кусочек и весело запрыгала вдоль трещины дерева, внутри которого жужжали какие-то большие насекомые. Она клювом постучала по дереву, и в ответ ей послышалось сердитое жужжанье.

«Ней! ней!» – крикнуло голубое чудовище; поспешно улетая к высокой сосне, которая находилась на далеком расстоянии от гнезда злых шершней.

Здесь зоркие глаза ее заметили какой-то буроватый предмет, похожий на осенний лист или на кокон ночной бабочки.

«Тук, тук!» – забормотала сойка. «Что это еще такое?" Предмет, удививший ее; висел на нижней стороне сука, и сойка прыгала над ним. От сотрясения, производимого ее прыжками, предмет открыл крошечные глазки, но лучи солнца ослепили их беспомощного владельца, и голубая сойка раскроила ему череп одним ударом острого клюва. Темный комочек судорожно вздрогнул в предсмертной агонии и, свалившись с ветки, потерялся из виду. А сойка, продолжая трещать, отправилась совершать дальнейшие подвиги своей зловредной жизни.

Таков был конец младшего брата.

Мать и брат его знали, что он убит, они были уверены в этом, потому что никогда больше его не видели.

В тот день бродил по лесу какой-то натуралист с рыболовной удочкой в руках. Но так как было слишком жарко, чтобы ловить рыбу, то он лежал в тени под деревом и слышал голос голубой сойки. Самой птицы он не видел и не знал об ее подвигах наверху; он увидел только, как упал прелестный образчик большой северной летучей мыши, одетой в бархат и серебро, и когда крылья перестали трепетать и замерли навсегда, он рассмотрел ее и увидел, что череп ее раскроен каким-то острым орудием. Редкий образчик оказался лишь слегка поврежденным, а потому он с радостью взял его и устроил ему почетное место упокоения. Он не нашел ответа на решение загадки, но мы знаем, что решение это заключается в нарушении заповеди: чти – и долголетен будешь.

IV. Туалет Этелефы

Этелефа, старший брат, жил теперь вдвоем с матерью и научился от нее многому, что ему было необходимо знать для успехов в жизни; он учился у нее, как и она когда-то училась у своей матери, то есть, наглядным способом, развиваясь при этом так быстро, что месяц гроз еще не кончился, как он сделался совсем уже взрослым и превзошел, можно сказать, все премудрости жизни летучих мышей.

Одним из первых уроков был урок туалета, ибо крылатые эльфы очень заботятся о чистоте своей особы. Вот, например, как он умывался: окунувшись раза два, чтобы шерсть его промокла до самого подшерстка, он летел к какому-нибудь хорошо ему известному месту и, подвесившись там одной ножкой, вычесывал шерсть большим пальцем, который рос у него на изгибе каждого крыла, и затем зубами и языком приглаживал и вылизывал каждую часть своей одежды, как это делают кошки со своей шубкой. Он кончал свой туалет чисткой крыльев и снаружи, и изнутри. Он лизал и растягивал перепонки, пока не слизывал с них последней пылинки, так что шерсть его делалась мягкой и пушистой.

Он хорошо знал теперь, как надо складывать ковшиком хвостовую перепонку, чтобы захватить шумливого жука, научился ловить маленьких, но сочных мушек и москитов, а именно ловить их ртом и обрывать им крылья боковым зубом; научился ловить и отделять мягкие части ночных бабочек, делал это налету и не изменял при этом своего полета. Он знал теперь, у каких насекомых твердая оболочка, знал, что не следует трогать жалящих насекомых и что несколько молодых летучих мышей поплатились за это жизнью, не зная, например, какое смертоносное создание представляет собою «грязевая оса». Он знал теперь, что ночных бабочек – шерстистую луну и пушистую самию с совиными глазками на крыльях и ярко-желтую базилону – нельзя ловить хвостовой перепонкой, а надо нападать сверху и обрывать им крылья; так же следует поступать с молниеносным сфинксом, с царственной цитеронией и с гигантской цекропией, которых очень трудно ловить, а между тем они представляют самую отборную воздушную пищу. Он знал теперь, что следует держаться подальше от поверхности бобровых прудков, когда из воды выскакивает большая форель, и сделал большое открытие, что можно, паря над жимолостью, наслаждаться восхитительным лакомством из насекомых, которые покрыты цветочной пыльцой и насосались меду. Он научился отличать крик совы от пронзительного крика ястреба. Он мог пролететь, как стрела, через отверстие чуть-чуть пошире одного из его крыльев и не прикоснуться к нему. Мог причесывать левую сторону своего тела ногтем правого большого пальца. Он познал радость, какую испытывают летучие мыши, имея возможность подразнить козодоя в ту минуту, когда, он, широко раскрыв свой огромный клюв, догоняет какую-нибудь совку; он бросался между ними и с злорадным наслаждением выхватывал у него из-под носу лакомый кусочек. Все большие северные летучие мыши отличаются своим удивительным полетом, но Этелефа в этом отношении был совершенным чудом среди молодежи своего вида. Он наслаждался быстротою своего полета, затмевал всех быстротою своего полета и, сказать ли вам?.. хвастался им. Он считал себя высокой особой потому, что был способнее всех своих товарищей и с первого же вступления в жизнь пользовался между ними авторитетом и был уверен, что знает все. Скоро, однако, пришлось ему излечиться от такого самомнения.

К концу месяца гроз Этелефа не только сделался независимым от матери, но и она в свою очередь держала себя независимо от него. Он теперь сравнялся с нею по величине, и хотя они по-прежнему жили вместе в одном и том же дуплистом суке, каждый из них вылетал оттуда сам по себе. Случалось даже, что они и не встречались во время охоты.

Вначале красного месяца произошло весьма важное событие. Мать вылетала из дупла раньше, иногда вслед за тем, как над лесом сгущались первые тени, и улетала прочь, но куда – он этого не знал, и возвращалась домой позже; иногда она улетала даже в полночь, чего никогда не делают летучие мыши, утром же улетала слишком рано для утреннего обеда и возвращалась в крайне возбужденном состоянии. Она не приносила больше пищи своему детенышу, а потому она пополнела, шерсть ее сделалась мягче бархата, и красивый темно-бурый цвет ее покрылся серебристой и искрившейся подобно снегу дымкой. Глаза ее горели, лицо, прежде худощавое, теперь округлилось, все указывало на здоровье и жажду жизни. С ней произошла какая-то перемена, которая и была главной причиной, разлучившей мать с сыном.

На третий или четвертый день после случившейся перемены, когда приближалось время утреннего обеда и на небе тускло мерцали звезды, а Этелефа и его мать не проснулись еще, среди спокойного, чистого воздуха пронеслись какие-то странные звуки. Они были новостью для Этелефы, и он без малейшего трепета слушал их, но на его мать они произвели сильное впечатление. Она подползла ко входу дупла и бросилась в объятие ночи с протяжным, дрожащим, пискливым криком: «хи-у-у-у!». Этелефа последовал в ту же минуту за ней, и ему показалось, будто каждая звезда на неподвижном ночном небе поет нежным, дрожащим голоском все одну и ту же песенку: «Хи-у-у! Хи-у-у!», тон которой был до того высок, что ни одно человеческое ухо не могло бы его расслышать; звуки эти были так нежны, как бывают нежны трели музыкальных инструментов, и можно было подумать, что эльфы извлекали их из кларнета. Они слышались отовсюду. Этелефа бросался то в одну сторону, то в другую и увидел, что воздух полон летучих мышей, но не тех маленьких с черными лицами, которых он с таким презрением преследовал все лето, а больших северных летучих мышей, подобных ему и его матери, но только еще больше, сильнее, в более роскошной одежде, присущей его племени, и казавшихся поэтому более знатными, так что по сравнению с ними он походил на самую обыкновенную летучую мышь.

Кто были они такие? Откуда появились? Почему они пели так, как никогда еще он не слыхал, чтобы кто-нибудь из его племени пел? Как они были красивы, какие большие и сильные! Какие удивительные пируэты они делали! Он оглянулся и увидел двух, скользивших по воздуху мимо него. Один из них был красавец с крыльями в восемнадцать пядей, а другой... Неужели? Ну, разумеется! Этелефа не мог ошибиться, увидев белую полосу на плече; он подлетел ближе и с странным чувством потери узнал по серебристому воротнику, что это была его мать. Она скользила по воздуху рядом с красавцем. Этелеф не знал, что это был его отец, который возвратился к подруге своей жизни.

V. Великий южный путь

Когда утренний обед был пойман и съеден, а на востоке забелела полоска рассвета, стая вновь появившихся летучих мышей скрылась на целый день. Одни из них вернулись в свое прежнее дупло, другие удалились в жилье своих жен, те же, которые прилетели с подругами жизни, приютились на верхушках деревьев, в дуплистых суках или в трещинах скал.

Этелефа был уже дома, когда вход в жилье заслонился чем-то темным, и в дупло вползла его мать в сопровождении большого красавца. Он не догадался, вероятно, что Этелефа – его сын, потому что оскалил зубы, когда тот слишком близко подполз к своей матери, и так зашипел, что Этелефа поспешил удалиться в самый задний угол дупла. Он не понял, что все это значит, он понял только, что в этом дупле для него нет больше места и его семейные узы порваны навсегда. Он не возвращался больше туда и отыскал себе другое жилье, испытывая, вероятно, те же чувства, какие должно испытывать каждое дитя, внезапно превратившееся из любимца матери, для которой он составлял весь мир, в бедное, брошенное на произвол судьбы существо. В лучшем случае он мог причислить себя к низшему разряду летучих мышей, силы которых не совсем еще установились. Невесело чувствовал себя Этелефа в своем одиноком убежище, зато этот день был началом новой для него жизни. Теперь только понял он, что он далеко не такая важная персона, и должен начать все снова, и сам прокладывать себе дорогу в жизни. Таково было начало его самоунижения и пробуждения.

Любовный танец летучих мышей был в полном разгаре в течение всех первых дней месяца августа и продолжался до самого конца красного месяца. Когда же наступил месяц охоты, дни стали короче и поубавилось дичи, новые беспокойства овладели крылатыми эльфами.

Родители Этелефа совершали теперь продолжительные экскурсии, летали кругом Моунт-Мерча, или, примкнув к нескольким дружественным им парам, поднимались высоко, выше зоны летающей дичи, как бы упражняя свои крылья для какого-то нового далекого полета.

Но вот наступило время отлета. Случилось это на рассвете, когда все уже пообедали. Этелефа летал со своими новыми знакомыми из подрастающей молодежи, когда послышались тоненькие звуки. «Хи-у-у, хи-у-у!» и с разных сторон широкой долины появились группы длиннокрылых летунов. Словно облака дыма носились они кругом утесов Моунт-Мерча, затем, собравшись в один отряд, стали, кружась спиралью, подниматься все выше и выше. Поднимались они сначала одним сплошным облаком, затем разделились на два отдельных отряда, – тот, у кого острое зрение, увидел бы, что верхний отряд состоял исключительно из одних самцов, а нижний из одних самок.

Голоса их звучали в верхних слоях атмосферы, словно тихий, нежный ропот, и скоро замерли вдали. Когда верхушка горы подернулась красной дымкой, они свернули в сторону и направились к югу, продолжая лететь все дальше и дальше.

Летучие мыши-самцы, а с ними и Этелефа, инстинктивно примкнувший к ним, летели, упорно придерживаясь прямого направления, летели все дальше и дальше, не обращая внимания ни на солнце, ни на мучивший их голод, пока не наступил вечер. Тогда они спустились в лес, который находился на далеком расстоянии от места их отправления, и расположились там на отдых, прежде чем отправиться на поиски пищи.

Самки же, включая сюда и мать Этелефы, остались позади, скрываясь вблизи Моунт-Мерча, чтобы двинуться затем вторым отрядом, когда самцы будут уже на довольно значительном расстоянии впереди, придерживаясь в этом случае обычая всех северных летучих мышей.

Прошло довольно продолжительное время после отправки авангарда, пока он прибыл, наконец, в желанные леса; остались позади только те, которые не вынесли путешествия и погибли в пути. Солнце село уже, и луна взошла; запоздалые путники спешили укрыться в лесу. Среди тех, которые ни разу не отставали в пути, находился Этелефа; он все время держался большой летучей мыши, которая была, по всей вероятности, его отцом, и приобрел поэтому много житейской мудрости. Красавец отец его менял временами направление, стараясь приспособиться к разным течениям воздуха, он избегал противного ветра и придерживался попутного; избегал он так же и высоких горных хребтов, где свирепствуют ветры. Он никогда не ускорял полета, не замедлял его, не бороздил воздуха, но ровно, плавно размахивал крыльями, а такой полет, съедая мили за милями, давал возможность двигаться вперед с наименьшей затратой сил.

Прошло ночи две, прежде чем летучие мыши настолько отдохнули, что могли двинуться в дальнейший путь. Они делали прежде более короткие перелеты, ибо опасения относительно морозов, которых они боялись на севере, не тревожили их больше. Временами они летели даже ночью. Так добрались они до моря и летели теперь, придерживаясь западной береговой линии, тогда как к востоку от них тянулось бесконечное голубое пространство. Когда прошел месяц охоты и наступил месяц падающих листьев, они прибыли в страну, где не падают листья и деревья никогда не стоят обнаженными.

Этелефа и его собратья разлетелись в разные стороны, охотясь за добычей в пальмовых рощах, где летали пурпуровые бабочки и огромные светляки, которые ночью придавали волшебный вид всему окружающему. В большинстве случаев они держались маленькими группами, а не большими стаями, ибо короли, как известно, не встречаются обществами, а принцы – толпами; вот почему, как показали наблюдения, самые крупные виды летучих мышей держатся обыкновенно в одиночку.

На юг, в страну зимнего тепла и обильной пищи, они прилетели целыми стаями, но каждая из них жила своею обособленной жизнью, и если случайно встречались друг с другом, то пролетали мимо, как родственники, не питающие друг к другу никакой вражды.

VI. Домой на север

В стране, где не бывает зимы, не бывает и нашей чудесной весны. Только в стране лютых морозов трепещет от радости наша душа при виде пчел и фиалок, которые каким-то чудом появляются там, где еще месяц тому назад лежал снег и свирепствовал мороз. Но весенний месяц даже и на родине пальм и вечного тепла проявляется так или иначе; он не приносит с собой той разительной перемены, которая приковывает к себе наши взоры, но в тайниках его скрыта невидимая сила, влияющая на все живущее. Северные певчие птицы покрываются новыми, отличными от прежних, перьями. Дикие утки и журавли остаются теми же самыми в этой стране вечного солнца и обильной пищи, но в их стремлениях тем не менее происходит известная перемена. И в сердце Этелефы пел все время настойчивый, неутомимый, не допускающий никаких возражений, голос: «Вперед, вперед!.. На воздух и на родину!» То же самое пел он и в сердцах других летучих мышей, которые, повинуясь тому же импульсу, какому повиновались, когда отправлялись на юг, зашевелились подобно травам под дуновением невидимого ветерка, и, когда наступил месяц диких гусей и зеленеющих трав, двинулись все по одному пути на север.

Они не торопились, не спешили, но летели на этот раз несравненно большим обществом, чем раньше. Наблюдения показали, что многие из них, долетев до Голубых Гор, отделились от стаи, которая двинулась вдоль шумящей полосы моря и свернула по другому направлению. Все это были жители далекого северо-запада.

Этелефа и его соплеменники, жившие в сосновых лесах, следовали за ними. Ночные полеты их и ночные обеды снова начались с появлением победительницы-весны. Но неожиданная перемена погоды заставила всех летучих мышей искать скрытых убежищ, где они свернулись клубочком и сделались нечувствительными к холоду. Три дня лежали они, словно, мертвые, но как только солнце согрело их, они снова ожили и двинулись дальше на север.

Природа наделила летучих мышей семейным инстинктом, и некоторые группы их, свернув с главного пути, направились к речным долинам и горам, откуда они перед этим летели на юг. Сердце Этелефы затрепетало, когда вдали показались, наконец, зеленые леса. «Снова на родине!» Но нет, он ошибся – руководители его и не думали останавливаться. Он был, конечно, свободен, но им управлял другой импульс. Он не мог дать себе ясного отчета в этом факте, но чувствовал, что это была область, где жили летучие мыши-самки. Он достиг уже возмужалого возраста.

Куда же?

Закон, управляющий взрослыми представителями и установленный на основании неизвестных им причин, открыл им лишь то, что некоторые области горного хребта служат постоянным местом жительства для самки и колыбелью для будущего потомства. Самцы выбирают более отдаленные горы и более высокие места, где остаются до ежегодного великого собрания, когда свершается их свадебный полет.

Таков закон летучих мышей: ни наказаний, ни тяжелых принудительных работ, ни штрафов для нарушающих его, за исключением того, что летучая мышь, которая вздумает жить там, где она не должна жить, предоставляется самой себе и считается отверженной и всеми презираемой.

И долина Мерча не соблазнила Этелефу; он последовал за стаей, во главе которой летел его отец, и следовал до тех пор, пока внизу под ними не послышался шум стремительных вод Саранака.

Этелефа рос всю зиму, и отец не казался теперь таким большим и сильным по сравнению с сыном, которому, напротив, казалось, что большая летучая мышь как будто бы сократилась. А все потому, что сам он сделался больше; протяжение его распростертых крыльев увеличилось на две головы; тусклая желтоватая шерсть сменилась роскошной темно-янтарной, покрытой серебристой дымкой, которая походила на снежный иней, рассыпанный по темно-золотистому фону. Но Этелефа не сознавал этого и не думал об этом; сознавал он только с гордостью быстроту своего полета, свою силу и неутомимость своих чудесных, шелковистых крыльев.

Добычу свою он ловил теперь налету. Крылья помогали ему уклоняться от преследования сов и ястребов, летающих поздно вечером и лазающих по деревьям животных, которые были его единственными врагами.

На крыльях летал он наперегонки со своими единоплеменниками, парил и скользил, выделывал пируэты и кувыркался в воздухе, дразнил сов и козодоев, как это делают борзые, бегая кругом медведя.

Они помогали ему быстро утолять свой голод, нестись вниз подобно падающей звезде, наслаждаться молниеносно-быстрым полетом, который совершался не с помощью какого-либо постороннего двигателя, а с помощью собственного нервного напряжения. Последнему соответствовало напряжение всех оболочек и мускулов, сила и уверенность движений, а также изменение дыхания, находившегося под непосредственным управлением каждого движения тех же крыльев. Какую еще больше радость могла доставить старушка мать-природа созданному ею летающему творению, как не радость сознания своего молниеносного полета!

Мы, люди, давно уже завидуем тому искусству, с которым мухи и птицы летают по воздуху, и представляем себе, что жизнь их уподобляется жизни в раю. Но мы забыли, что в мире есть еще более высокие существа, живущие вблизи нас, дети которых родятся живыми, мозг которых достиг более высокой ступени развития, чем у птицы, осязание которых отличается поразительной остротой и приспособлено к таким звукам и чувствам, каких мы не можем уловить. Все, что природа просмотрела, создавая чешуйчатых и пернатых, – все это она закончила и сосредоточила в своей любимице, высокородной жительнице пещер, летучей мыши, облаченной в изысканные меха, бесшумно летающей на шелковистых крыльях, одаренной поразительной чувствительностью, которая ведет свою непорочную жизнь на наших глазах, но которую мы так мало знаем.

Этелефа, сильный телом и мужественный сердцем, руководил теперь сумеречной толпой, которая вылетала из дуплистых деревьев и спускалась с их верхушек. Каждый вечер свершалось все в том же порядке. После заката появлялись меньшие виды летучих мышей, а с наступлением сумерек большие северные мыши, но меньшими группами. Покидая свои логовища, они летели прежде всего к реке, чтобы утолить свою жажду, летая над ее поверхностью. С полчаса после этого они охотились за насекомыми, которых поедали, не останавливая своего полета. Затем начинались общественные игры: ристание, полет наперегонки, пятнашки и не-тронь-меня и другие более опасные игры. Самая любимая в жаркое время игра заключалась в том, что они со всего размаху бросались в Саранак в том его месте, где он низвергался со скалы, и погружались в кипящие пеной воды. Беспечная молодежь бросалась даже в стремнину выше водопада, и когда течение несло их в пропасть, складывали свои крылья и плыли среди шумящих брызг, а затем снова повторяли ту же игру. Спорт этот не лишен был опасности, и многие, сделав этот прыжок, не показывались больше.

Другая азартная игра была не в таком ходу. В Саранаке водились большие форели и в те редкие времена, когда летучие мыши вылетали еще до захода солнца, прыгали из воды, чтобы ловить мух, за которыми охотились летучие мыши меньшей величины. Случалось не раз, что такое чудовище набрасывалось на спустившуюся слишком низко летучую мышь, которой с трудом удавалось увильнуть от него.

И вот Этелефа, подчиняясь внезапно одолевшему им духу отваги, задумал подзадорить форель на прыжок, и для этой цели спустился низко над поверхностью воды. На полную приманку могли решиться только самые большие из них и они решились. Казалось, ничто не спасет царя воздуха от царя воды, но он успел вовремя вильнуть в сторону и с молниеносной быстротой подняться вверх. Спорт этот вызывал в нем приятное возбуждение до тех пор, пока форель не схватила однажды маленькую летучую мышь и не проглотила ее с быстротою молнии, причем кончиком своего хвоста царапнула Этелефу. Форельный спорт навсегда потерял для него свою прелесть.

Логово Этелефы находилось теперь внутри дуплистого дуба. Вход в него был настолько узок, насколько это кажется необходимым каждому жителю такого логова, зато внутри оно было просторное и отличалось всеми удобствами, какие только может доставить такое место. И вот в один несчастный день какой-то недобросовестной белке, одаренной своеобразными понятиями о собственности, вздумалось вдруг увеличить вход в это логово и использовать его для себя. Наслушавшись целый день грызущих звуков и увидев, как постепенно расширяется вход в логово, Этелефа решил искать себе другое помещение.

Место, выбранное им, не походило на прежнее; вход и само помещение были больше. Вход тем не менее был настолько мал, что рыжая белка не могла бы пробраться туда, и Этелефа поселился там.

На следующее утро, когда он, вернувшись домой после раннего обеда, начинал уже засыпать, его разбудило вдруг странное царапанье. В дупле сделалось темно и в логово вслед за этим влезло пушистое животное с черными блестящими глазками. В первую минуту появление это навело ужас на Этелефу, которому некуда было бежать, а между тем животное это оказалось летучей белкой – прелестной самочкой, которая высматривала колыбель для своего будущего потомства. Летучая мышь, одаренная таким утонченным чутьем, узнает все без помощи звука или видимого знака, и это чутье сразу подсказало Этелефе: «Не бойся! Прелестное существо с мягкой шерсткой и большими глазками не сделает тебе никакого вреда».

Таким образом Этелефа и кроткое существо с глазами лани поселились вместе. Когда у летучей белки появились малютки, они нашли в Этелефе брата. Он, правда, не кормил их, не ухаживал за ними, но каждый из них знал, что не принесет вреда друг другу; Этелефа и малютки любили тепло и лежали, плотно прижавшись друг к другу в общем логове, связанные тесной дружбой.

VII. Крылатый тигр и невидимая смерть

«Угу... угу... гу... у!» – разносились по всей долине глухие звуки. Этелефа прислушивался к ним с презрительным равнодушием. Зато Кроткие Глазки прислушивались к ним с некоторой тревогой. То были крики большой рогатой совы, ужаса лесов, смертельного врага летучих мышей и летучих белок. Много раз и та и другая слышали эти крики, но не так близко, как теперь, приходилось серьезно подумать о встрече с летучей смертью и о том, как увильнуть от нее, или голодать, пока она не пролетит мимо.

«Угу... угу... гуу-уу!» послышалось еще ближе. Огненные Глаза и подруга его охотились в долине. Крики их возвестили охотникам меньшей величины, чтобы они тщательно следили за каждым своим движением и не забывали, что страшный с огненными глазами летучий тигр лесов каждую минуту может наброситься на них. Этелефа не желал никаких раздоров, ему хотелось повыше к небесам. Кроткие Глазки боялась только за своих малюток, самой же ей очень хотелось пробраться в чащу и поискать там необходимых ей сочных ветвей. И вот они оба выбрались из дупла, как только сгустились тени.

Тут разыгрался целый ряд грозивших несчастьем событий. Кроткие Глазки спешила по возможности скорее перелететь открытое пространство в двадцать пять футов, когда огромный враг заметил ее и с быстротой стрелы ринулся вперед, чтобы поймать добычу. Но Кроткие Глазки вовремя успела добраться до ствола и, обежав по другую его сторону, сделала прыжок к следующему дереву в надежде найти безопасное местечко среди ветвей или, что было еще безопаснее, скрыться где-нибудь поблизости в дуплистом дереве. Но сова летала быстро; она облетела кругом дерева, нырнула между ветвями и, как стрела, бросилась дальше, догоняя добычу. Быстрота движений ее огромного туловища, явная погоня за какой-то добычей привлекли внимание Этелефы. Он пролетел мимо чудовища сначала из любопытства, но затем весь насторожился, когда увидел, что преследуемой жертвой была Кроткие Глазки, его друг и сожительница по логову. Не долго думая, Этелефа бросился к врагу, но тут же вильнул в сторону, не задев его, и очутился над большой головой совы, которая закивала головой и заморгала глазами. Тем временем Кроткие Глазки успела добраться до дуплистого дерева и, пробравшись в дупло, спряталась в самой узкой трещинке его. Этелефа снова поднялся над головой большой птицы и снова вильнул в сторону, когда сова вытянула голову, но, увы! попал в когти другой совы, спешившей на помощь первой. Будь Этелефа в десять раз больше, он был бы стиснут, раздавлен, растерзан, но его маленькое, мускулистое тельце выскользнуло из когтей, получив только удар пяткой, которая швырнула его вниз, прямо в отверстие дупла, где он поспешно спрятался в трещине стенки.

Началась престранная осада. Две большие совы – одна снаружи дерева, другая в дупле, а в меньших пустотах летучая мышь и летучая белка. Совы не спускали глаз с добычи, но когти их не могли проникнуть в трещины. Несколько раз пытались они просунуть туда хотя бы один палец, вооруженный острым когтем, но пушистые маленькие животные, съежившись по возможности больше, старались держаться вне смертельного удара. Несколько раз сова, когда ей не удавалось достать добычу когтем, поворачивалась лицом к трещине, щелкала клювом и, злобно сверкая глазами, оглашала внутренность дупла громким криком: «Угу... гуу... уу... у!».

Время от времени одно из чудовищ отправлялось на охоту, но другое всегда оставалось на страже. Так прошла ночь, и только приближавшийся восход солнца, напомнив совам о не кормленном и оставленном без всякого призора выводке, заставил их удалиться. Осада была снята.

В жизни Этелефы было много еще случайностей и дружеских союзов. Многие самцы, входившие в число членов общин, жили между собой по-товарищески и принимали участие в дружеских вечерних полетах. Отец Этелефы, казавшийся ему теперь не таким большим, также состоял в этом братском союзе; встречаясь с ним или пролетая мимо, он по обычаю летучих мышей оказывал ему какое-нибудь внимание, но держал себя с ним только как товарищ.

Некоторые летучие мыши жили группами, состоявшими из трех членов, но большинство спало в одном и том же дупле. Маленькие чернолицые и буролицые мыши летали стаями, но большие северные нетопыри ютились в одиночку в дуплах деревьев. Так жил и Этелефа, за исключением одного раза, когда он жил в одном логове с Кроткими Глазками.

Самыми страшными врагами его жизни были хищные птицы, как бесшумно летающие, лесные совы и вылетающие позже или очень рано сокола, затем ласки и рыжие белки, которые могли проникнуть в его логово, когда он спал, наконец, форель, высунувшись на поверхность реки, могла схватить его в тот момент, когда он черпал воду крылом. Но хуже всех были «акары» (паукообразные паразиты), которые селятся в густом меху летучих мышей. И чем больше собирается летучих мышей в каком-нибудь месте, тем больше мучат их акары. Но у них есть свои способы бороться с ними. Врожденный инстинкт и наглядный пример научили их этому, и Этелефа прекрасно знал, что в тех случаях, когда акары заводятся в меху, жгучим зудом давая знать о своем присутствии, их можно уничтожить только упорной, неутомимой на них охотой. Подвесившись одной лапкой, он при помощи зубов, губ, языка и единственного пальца на сгибе каждого крыла производил тщательную чистку всего тела.

Не было ни одного местечка на всем его теле, до которого он не дотронулся бы, – инстинкт чистоплотности был у него сильно развит, и он не выносил никаких паразитов в своей шерсти. Если случалось, что они, несмотря на все его старания, забирались к нему в логово, он тотчас же покидал его.

Но членам сарнакской общины угрожала помимо всего этого еще одна опасность. На некотором расстоянии оттуда, выше по течению реки, какое-то человеческое существо, не умевшее совсем летать, построило себе большое гнездо, устроило через реку нечто вроде бобровой плотины и подобно бобрам срубило для этого деревья на довольно большом пространстве. Все это было бы понятно, не будь одного странного обстоятельства. Кроме большого гнезда, двуногое существо устроило на склоне горы еще второе, на этот раз круглое гнездо, которое наполнялось бревнами, и с наступлением ночи сверкало таинственным красным светом, а вверх от него тянулся к небу дым, который менял направление то в одну, то в другую сторону, сообразно направлению ветра. Место это производило на всех чарующее впечатление. Летучие мыши порхали вблизи него, когда оно сверкало ночью, разнося кругом удушливый, едкий запах. Прилетали сюда и насекомые, привлеченные тем же ярким светом, но летучие мыши прилетали не ради насекомых, которые изобиловали кругом. Быть может, их привлекало сюда сознание грозящей опасности; они поступали в этом случае, как некоторые люди, которые любят дразнить гремучую змею, свернувшуюся кольцом, или медленно ходить взад и вперед мимо привязанного на цепи и беснующегося медведя. Некоторые летучие мыши залетали сюда случайно, преследуя свою законную добычу, и попадали в полосу смертельного газа, прежде чем успевали это заметить, ибо газ не имеет ни цвета, ни очертаний.

Таким-то образом и Этелефа залетел однажды в область испарений, выходящих из печи для обжигания извести. Задыхаясь, фыркая, готовый ежеминутно свалиться вниз, он все же настолько сохранил присутствие духа, что продолжал свой полет, пока не был в состоянии вздохнуть полной грудью и не пришел окончательно в себя. Некоторые товарищи его были менее счастливы. Многие хищные птицы скоро поняли, что им выгодно летать вблизи горящей печи, ибо пернатые твари так же, как и летучие мыши доходили до одурения от удушливых, едких испарений и становились поэтому легкой добычей для хищников.

Если какое-либо название может сохраниться в памяти летучих мышей, то это было несомненно название «Места невидимой смерти».

VIII. Этелефа ранен и попадает в плен

Известный натуралист, который нашел летучую мышь достойной того, чтобы посвятить всю свою жизнь наблюдению над ней, оставил нам свои записки о целой колонии летучих мышей более мелкого вида, живших на чердаке дома одного из сельских жителей. Это было в стране, где водится много мух, москитов и других жалящих насекомых, а между тем вблизи дома был настоящий рай, ибо эти насекомые не были там известны. Каждая летучая мышь съедает за ночь несколько сотен мелких насекомых, – что же удивительного после этого, если насекомые исчезли из прилегающей к дому местности!

Наука, хотя и медленно двигается вперед, все же собрала много данных, разоблачивших законы жизни.

Так, нам известно теперь, что тиф, малярия, желтая лихорадка и другие болезни переносятся москитами и мухами. Не будь этих переносчиков заразы, болезни эти перестали бы существовать. Из всех лесных тварей нет ни одной, которая приносила бы такую большую услугу людям, как резвая, одетая в мех летучая мышь. Весьма возможно, что летучие мыши в одну ночь истребляют целые тысячи насекомых, которые, скрывая внутри своего тела заразу, занесли бы ее в человеческие жилища и опустошили бы их. Да! Проглатывая насекомое, летучая мышь уничтожает всякий раз врага человека. Нет ни одной лесной твари – ни летающей, ни ходячей, которую мы должны так ценить, защищать, благословлять, как безвредную, прекрасную, благодетельную летучую мышь.

А между тем молодой Хесинг, которому в день его рождения дядя подарил ружье, вздумал практиковаться в стрельбе, избирая для этого ночных ласточек и летучих мышей, которые летали под мельничной плотиной, когда солнце скрывалось за холмами.

Сначала он стрелял без всяких результатов. Быстрый полет и постоянно меняющееся, извилистое направление последнего мешали ему целиться. Но у него не было недостатка в патронах, и он продолжал тратить их по-прежнему. Две или три летучие мыши успели улететь в лес, а другие улетели, чтобы умереть от ран. Свет на западе почти погас, когда Этелефа прилетел к прозрачному пруду. Длинные, остроконечные крылья его были широко распростерты, когда он парил над поверхностью воды, собираясь утолить свою жажду. Необычайная величина его бросилась в глаза мальчику с ружьем; он прицелился и выстрелил. Пикнув от боли, Этелефа упал в реку, а бессердечное человеческое существо захохотало от восторга и поспешило к берегу, чтобы взглянуть на свою жертву.

Одно из крыльев не действовало, но Этелефа мужественно с помощью второго держался на воде. Он почти уже добрался до земли, когда мальчик, протянув палку, выбросил его на берег и нагнулся, собираясь схватить его, но Этелефа издал целый ряд таких пронзительных, сердитых криков, что мальчик отступил назад. Немного погодя он вернулся с оловянной кружкой и, швырнув в нее Этелефу, понес его домой и запер в клетку.

Нельзя сказать, чтобы мальчик этот был так жесток и порочен. Он был просто-напросто невежественный и глупый мальчик, и не имел никакого понятия о том, что летучая мышь – чувствительное, высокоразвитое существо абсолютно непорочной жизни, неведомый труженик, спасающий человека от злых сил, которые строят ему разные козни, испытанный эльф лесов, невенчанный царь крошечного народца в стране теней. Ранив Этелефу, безумец нанес ущерб самому себе, но он не видел скрытого от него звена, которое соединяло его жизнь с жизнью всего живущего. В душе его не было ни малейшего стремления к жестокости, – он подчинялся только сильно развитому в нем охотничьему инстинкту, а также любопытству, побуждавшему его овладеть своей жертвой. Он не грубо отнесся к пойманному им животному. Прильнув лицом к проволочной клетке, смотрел он на своего дрожащего пленника. К мальчику подбежала вдруг его маленькая сестренка, и большие голубые глаза ее со страхом уставились на клетку.

– О, дай же ей чего-нибудь поесть, – сказала она и просунула сквозь проволоку клетки кусочек хлеба, но Этелефа не выказал к нему никакого пристрастия. Он и на следующее утро оказался нетронутым.

– Попробуйте дать ей мяса, – сказал кто-то.

Принесли сначала мясо, затем рыбу, кусочки фруктов, овощей и, наконец, несколько насекомых. Пленник сидел скучный и ни на что не обращал внимания.

– Дали ли вы ей пить? – спросила мать.

Дети и не подумали об этом. Они поспешили принести блюдечко с водой, и Этелефа, мучимый жаждой, набросился на нее и долго пил, пока не освежился водой, а затем подвесился в углу клетки и уснул. На следующее утро увидели, что мясо и насекомые исчезли; мальчику и его сестре не трудно было теперь кормить своего пленника.

IX. Зрячие крылья

Рана у Этелефы была поверхностная и находилась в мясистой части груди. Он скоро поправился и по прошествии недели чувствовал себя совсем хорошо. Все расстройство его происходило от нервного потрясения, ибо в животном мире нет ни одного существа, которое было бы одарено такою нервною чувствительностью, как летучая мышь. Много лет тому назад жил на свете жестокий человек, студент-естественник, которому сказали, что летучая мышь одарена необыкновенной нервной чувствительностью и, лишившись зрения, может все видеть крыльями. Он не колебался ни одной минуты и, желая убедиться в этом, лишил зрения бедное животное. Он оставил нам записки о своих наблюдениях, которые звучат подобно волшебным рассказам.

В поселке началась вдруг эпидемия, и приглашенный доктор узнал о пленнике детей. Он читал когда-то наблюдения Спелленцони, и ему захотелось их проверить, но ему и в голову не пришло лишить живое существо драгоценного зрения. Он придумал другой способ.

Он открыл клетку, поймал пленника и, наклеив по маленькому кусочку воска на каждое его веко, залепил их липким пластырем таким образом, чтобы глаза были совершенно закрыты и к ним не проникал ни один луч света. Затем он пустил пленника свободно летать по комнате. Чувствуя, что он может держаться на крыльях, Этелефа сразу полетел. С минуту колебался он, какое взять ему направление, и вдруг устремился вверх к потолку. Не зацепив даже его, свернул он в сторону и понесся вдоль карниза, не притрагиваясь к стене. Доктор протянул руку, чтобы поймать его, но он ловко увильнул от него. Доктор продолжал преследовать его; держа в руках сачок для насекомых, но тонкое чутье, несмотря на закрытые глаза Этелефы, предупреждало его об опасности. Стрелой пронесся он через комнату и, сократив свои крылья, пролетел между оленьими рогами, не притронувшись к ним. Когда сачок гнал его с потолка, он летал между ножками стульев, не прикасаясь к их перекладинам. Пролетев во весь карьер над поверхностью пола, он запарил словно птица над узенькой щелочкой внизу дверей, как бы говорившей ему о возможности побега. Несколько раз пролетел он мимо нее, затем поднялся выше и долго парил у замочной скважины. Он почувствовал свежий воздух и подумал, что это путь к свободе; хотя он и не видел скважины, но решил, вероятно, что она мала для него. Тогда он полетел в сторону очага, но, не долетев до него, повернул назад. Шум печной тяги задержал его только на минуту, и он, избегая трубы, поспешил улететь прочь и запарил против узенькой щелочки у окна.

Доктор протянул тогда несколько нитей в углах комнаты и в узком пространстве между ними повесил несколько проволочных колец. Слепой пленник, которого прогнали снизу, пустился вдоль одного из углов комнаты, избегая нитей, и, сократив распростертые крылья, стремглав промчался через все кольца, так ловко минуя все препятствия, как будто бы обладал острым зрением и безошибочным знанием всей обстановки.

Доктор прибегнул еще к одному последнему испытанию. Он поставил на стол посреди комнаты блюдо с водой и пустил в комнату большую синюю муху. Он предупредил затем присутствующих, чтобы они сидели тихо и не шумели. Этелефа, между тем, подвесившись одной ногой в углу комнаты, тщетно пытался при помощи другой снять покрышку с глаз. Но вот он снова раскрыл крылья. Мертвая тишина успокоила его, и он опять принялся за поиски выхода на свободу. Он облетел дверь со всех четырех сторон, затем оконную раму и исследовал все перекладины оконницы. Пролетев мимо прогрызенной мышью дыры, он долго парил у суковатого отверстия наружной стены и, оживляясь все более и более, благодаря полному безмолвию, несколько раз облетел кругом комнаты, спустился к столу и на всем лету захватил глоток воды. В эту самую минуту сидевшая на столе большая синяя муха с громким жужжаньем снялась вдруг с места. Этелефа бросился в погоню за ней. Как стрела, пронесся он мимо оленьих рогов, пролетел сквозь проволочные кольца, зигзагами облетел протянутые нитки. Погоня продолжалась недолго, и, не облетел он и половины комнаты, как муха была уже поймана на всем лету. Ножки и крылья ее полетели прочь, и осталось одно тело, превратившееся лишь в лакомый кусочек пищи для богато одаренного природой создания.

Какого еще требовалось доказательства, и какое испытание можно было еще придумать? Удивительные крылья Этелефы были одарены таким тонким осязанием, что бедный, слепой человек с трудом найдет слова, дабы изобразить нам все это и дать возможность ясно представить себе все, здесь изложенное.

Утомленный непривычным полетом, Этелефа подвесился к стене. Покрытые шелковистым мехом бока его тяжело поднимались и опускались от долгого напряжения. Доктор накинул на него сачок и теплой водой осторожно смыл с глаз пластырь и воск и водворил пленника в клетку, чтобы показывать его, как чудо, доказавшее, что летучая мышь видит крыльями.

К концу второй недели в жизни пленника произошла большая перемена: мальчик не приходил больше с кусочками пищи, приходила только сестра, которая была не так внимательна, как он. Она редко меняла ему воду и бросала в клетку пищу, мало обращая внимания на волнение пленника и на чистоту его клетки. И вот однажды она совсем не пришла, а на следующий день, поспешно накормив его, ушла, не закрыв дверей клетки. В ту же ночь Этелефа, все время думавший о побеге, толкнул дверцу и вылетел в комнату, а затем через открытое окно очутился на свободе, вдыхая свежий воздух чудной ночи, и летел, широко распустив свои волшебные крылья. Свободен! свободен! свободен! Он скользил и плыл по волнам свежего воздуха звездной ночи, плыл и нырял, и пел.

Кто скажет нам, что случилось с юными тюремщиками на мельнице? Известно только, то зараза, занесенная мухами, проникла в их дом, а когда ужасный бич прекратился, в ограде вечного сна, где высилась деревенская колокольня, появились две свежие небольшие насыпи. Кто может сказать, какие снежинки двинули с места падающую лавину и кто первый заметил воспламенившуюся искру и, погасив ее, спас город от пожара? Мы знаем только, что летучие мыши уничтожают носителей заразы, знаем, что много летучих мышей погибло от ружейных выстрелов и знаем, что зараза проникла в дом и нанесла там тяжкий удар. Больше я ничего не знаю. Цепь эта состоит из многих звеньев; мы не можем их видеть, но проследить их мы можем.

X. Этелефа встречает Серебристую Дымку

Миновал, наконец, и месяц гроз. Этелефа чувствовал себя бодрым и сильным, даже бодрее и сильнее, чем когда-либо. Он достиг теперь полного расцвета молодости. Ни у кого из представителей его племени не было такой пушистой и густой шерсти и мужественное сердце его горело жаждой жизни. Временами в нем просыпались какие-то странные, смутные желания, и тогда он носился над горами или совершал продолжительные полеты над лесными озерами.

Однажды вечером, когда он, совершив далекий полет на Моунт-Мерчу, возвращался назад на рассвете, он почувствовал вдруг, что приближается к опасному месту. В долине виднелся смутный свет... «Неведомая смерть!» Он свернул к западу, чтобы избежать пространства, насыщенного ядом, как вдруг с восточной стороны к нему донесся громкий крик; взглянув на широкую полосу света, которая тянулась из-за восточных гор, он увидел какое-то существо, летевшее со всею возможною для него скоростью, а за ним другое несравненно большее, которое, по-видимому, преследовало его.

Первым побуждением, заставившим его подлететь ближе, было, без сомнения, любопытство, и тут он увидел, что летевшее впереди создание была летучая мышь из его племени, незнакомая ему и меньшего роста и более нежного сложения, чем его товарищи с Саранака. Очертания ее тела напомнили ему мать, и в нем пробудилось невыразимое чувство сожаления, когда он увидел, что преследователь ее – хищная птица. Было еще очень рано, но ястреб давно уже ждал на этом месте, которое еще раньше признал удобным для охоты. Но почему летучая мышь так испугалась ястреба? В небе нет ни одного летуна, который мог бы догнать большую седовласую летучую мышь, но последняя, надо полагать, забыла все свои ловкие извороты и держалась более ровного, а не стрелообразного полета своего племени. Почему? Что-то подорвало ее силы. Быть может, та и сама не знала, что это было такое. Быть может, не могла этого знать, ибо мозг ее был затуманен, она задыхалась... она неожиданно попала в область «Неведомой смерти», и ястреб уже громко скрипел, торжествуя при виде близкой победы.

Желтые глаза его злобно сверкали и кровожадный, острый клюв был полуоткрыт, смертельные когти широко расставлены. Угроза близкой смерти заставляла летучую мышь сворачивать то в одну, то в другую сторону, но чем дальше, тем медленнее двигалась она. Несколько раз пыталась она проникнуть в густую чащу, но ястребу удавалось перехитрить ее, и он всякий раз преграждал ей путь. Еще одно усилие – и жертва издала тихий крик отчаяния. В эту минуту послышался свист крыльев, и перед самыми глазами ястреба мелькнула другая летучая мышь, полная сил, быстрая, как молния, исполненная презрения к медлительному, неуклюжему ястребу, и таким образом дала Серебристой Дымке возможность скрыться из виду среди верхних ветвей остролистника.

Ястреб окончательно рассвирепел. Он метался, падал кубарем вниз, снова поднимался, а Этелефа летал кругом его головы, бросался ему в лицо, посмеивался над кровожадным убийцей, поддразнивал его, то налетая на него, то оставляя его далеко позади себя, как это делают морские чайки с кораблем, который не интересует их больше.

И при этом Этелефа не испытывал никакого особенного волнения, в нем не говорил и инстинкт влечения к другому полу, ничего решительно, кроме стремления стать на сторону представительницы своего племени против общего врага. Тем не менее, он не мог выкинуть из твоей головы воспоминания о бархатной шубке Серебристой Дымки и думал о ней даже и в то время, когда, подвесившись в дупле своего жилища, готовился к обычному дневному сну.

Красный месяц поднялся под Саранаком, а с ним вместе проснулась и скрытая в лесу жизнь. Этелефа достиг полного расцвета своих сил, и кровь кипела в его жилах. Все его тело и крылья – волшебные крылья, которые могли видеть без помощи глаз – трепетали жаждой жизни, все чувства его дошли до крайней степени возбуждения. Сообразно этому изменилась и его одежда: темный желтовато-бурый цвет ее сменился бледно-золотистым на шее, сгущался в рыжеватый на блестящих плечах и отливал темным пурпуром по спине, вся поверхность одежды прикрывалась серебристой дымкой, подобной инею, который мерцал словно звезды, отражающиеся на поверхности мелководного летнего озера, сквозь которую просвечивают желтоватые водоросли. Иней этот, сгущаясь на верхней части руки, образовал белую ленту, тянувшуюся через плечо до самой шеи.

Да, одежда у него была роскошная, но гордился он не ею, а своими длинными, снабженными большим пальцем и широко-распростертыми крыльями, которые полными горстями загребали дыхание голубовато-зеленой ночи, каждый взмах которых, каждый трепет отвечали жизнерадостному биению сердца. Словно стрела, спущенная с туго натянутого лука, несся он к звездам и, как бы наделенный необыкновенно тонкими щупальцами, чувствовал присутствие каждого образа и каждого препятствия, приближение холода и теплого ветерка, каждого холма или реки, которые пересекали ему путь.

И из горлышка его вырывались звуки радостного пения. Этелефа пел, как поет всякое живое существо, наделенное чувствами, когда силы и радость до краев переполняют чашу его жизни.

И он кружился и метался во все стороны, пронзительным криком выражая безумную радость, переполнявшую его, и напряжение всех своих сил.

О, как он чувствовал, что ему чего-то недостает!

В глубине его сердца таилось смутное желание, которого он не мог себе уяснить. Жизнь его, полная сил и здоровья, была только полужизнью, и он то как безумный метался по воздуху, то подобно метеору падал вниз, рискуя подчас встретить верную смерть, и все это исключительно ради удовлетворения собственной гордости и наслаждения и своею силою.

И вот во время одного из таких полетов встретил он летучую мышь одного с ним племени, которая, однако, отличалась от него очертаниями своего тела, величиной и одеждой, но всего этого он, по-видимому, не замечал. Словно воздушный пират кружился он по воздуху, и вновь прибывшая летучая мышь, словно яхта, нагруженная золотом, понеслась прочь от него все дальше и дальше, а теплый воздух, рассекаемый ее крыльями, свистел позади нее. Но пират, как известно, всегда почти одерживает верх, когда добыча заслуживает того, чтобы ее взять. Не так уж много пируэтов совершил Этелефа над извивающеюся в разных направлениях рекой, не так уж много сделал взмахов, прежде чем очутился бок о бок с Серебристой Дымкой. Какая пушистая и теплая была у нее шубка! Как привлекательны и грациозны были очертания ее тела и как без слов говорили о том, что она жаждет жизни!

«И... уу! И... уу! И... уу!» – громко пел Этелефа в экстазе сбывшейся мечты.

«И... уу! И... уу! И... уу!» – вторила ему летавшая бок о бок с ним Серебристая Дымка.

XI. Наперегонки с ласточками

Чем сильнее горит огонь, тем скорее он гаснет, и не успело солнце семь раз скрыться за Моунт-Мерчем, как Этелефа и его подруга и вся веселая спарившаяся стая, которая в ту ночь прилетела с берегов Саранака, уже в более спокойном настроении духа носилась в верхних слоях атмосферы. Ночные летуны часто теперь встречались в одиночку. Жар лихорадки медового месяца прошел, и не странно ли, что по мере того, как гас огонь, тускнела и краска одежды!

Август, красный месяц, прошел, и летучие мыши приготовились к перелету, образовав согласно своему обычаю две отдельные группы: в одной из них были самцы, в другой вылетевшие позже по их следам самки.

Этелефа не виделся больше с Серебристой Дымкой; повинуясь общему закону, он жил со своими единоплеменниками, а она со своими единоплеменницами.

Но вот наступило время, когда ночи сделались холодными. Щипнул легонько морозец, и общину летучих мышей охватила тревога. На следующее утро Этелефа не вернулся в свое убежище, а направился к открытому месту; за ним, кружась в разные стороны, понеслась и вся остальная стая. Она неслась теперь не с таким лихорадочным возбуждением, как месяц тому назад, а летела спокойно вперед, как бы преследуя известную ей цель. Когда летевшая по спиральной линии стая поднялась, наконец, так высоко, что отражение ее в реке приняло вид облака, вожак ее свернул по наиболее, как ему казалось, подходящему направлению и тем положил начало путешествию. Туда же одновременно с ними устремились и ласточки, так что обе стаи летели вместе.

Трудно предположить, чтобы две быстрокрылые стаи, состоящие из созданий, которые не могут быть в действительности товарищами, путешествовали бы по одному и тому же направлению и не стремились бы перегнать друг друга.

Каждая летучая мышь, во-первых, очутившись рядом с ласточкой, всеми силами старалась не отставать от нее. Стремление это постепенно возрастало, и не успели обе стаи пролететь и половины небольшой долины, как соперничество между случайно встретившимися ласточкой и летучей мышью все усиливалось до тех пор, пока целая армия ласточек не пустилась наперегонки с целой армией летучих мышей. И Этелефа, в свою очередь, вступил в соперничество с превосходным экземпляром голубовато-стального цвета, остроконечные крылья которого со свистом прорезывали воздух.

Все дальше и дальше неслись обе стаи, придерживаясь все одного и того же воздушного уровня и соперничая между собою, как и подобало соперничать двум таким существам. Кто, хорошо знакомый с ласточкой, будет сомневаться, что выигрыш останется на ее стороне! Кто, близко наблюдавший летучую мышь, решится допустить сомнение на этот счет! Да, соперники были равны по своим силам. Между летучими мышами встречались, разумеется, и такие, которые не могли соперничать с ласточками, но и между последними встречались такие, которые не могли соперничать с летучими мышами. И те, и другие придерживались самого быстрого своего полета. Так пролетели они вторую долину и перелетели низкий горный хребет. Обе стаи вытянулись теперь во всю свою длину, и казалось, что ни одна из них не перегонит другую. Но резвые ласточки не могли удержаться от любимой своей привычки – кувыркаться в воздухе. Привычка летать зигзагами составляла часть их природы. И летучие мыши, в свою очередь, часто проделывают то же самое, но теперь они отбросили в сторону эту игривую привычку своего племени и, придерживаясь горизонтального уровня подобно стае диких гусей, равномерно хлопали крыльями, то опускаясь, то подымаясь в тех случаях, когда чувствовали перемену воздушного течения, не изменяя, однако, равномерного полета. Когда стаи перелетели еще одну долину, Этелефа, выбрав белее подходящее течение воздуха, оставил соперников позади. Соплеменники его последовали за ним. Мало-помалу ласточки совсем отстали, вследствие чего потеряли всякую бодрость духа, и не успели они еще перелететь вторую реку, как первые ласточки летели уже позади последних летучих мышей, и покрытые шелковистым мехом крылья одержали верх над пернатыми.

Большинство перелетных птиц, случайно встречая на своем пути море, придерживается береговой линии, делая это, без сомнения, потому, что последняя служит им наилучшим проводником. Когда летучие мыши пролетели Коннектикутскую долину и были уже недалеко от морского берега, вожак провел их в такое место, где они могли подвеситься для дневного отдыха.

И они действительно очень устали, особенно самые молодые, которые в первый раз совершали такой длинный перелет, и, когда наступил час вечерней еды, большинство из них отправилось спать. Ночь прошла, и наступило утро; вожак разбудил всю стаю, и она отправилась на охоту. Сезон дичи миновал, и пища попадалась такого рода, что хотя солнце взошло уже, а стая все еще продолжала охотиться, несмотря на то, что пора было продолжать дальний путь к югу. Повернувшись к нему грудью, Этелефа в сопровождении длинной вереницы своих друзей понесся над долиной, направляясь к югу, когда ветер переменил свое направление, и с севера подуло холодом. Вожак принялся было за поиски более умеренного уровня температуры, но попал в еще более холодный слой атмосферы, опустившись так низко, что стая очутилась в полосе встречного течения. Начавшаяся метель заставила стаю искать закрытого убежища, где она подвесилась, дрожа от холода, и провела остаток дня и ночь после собранной ею скудной пищи.

Наступил рассвет. Дух тревоги овладел летучими мышами, и они снова двинулись в путь. Снег не падал больше, и погода сделалась мягкой; летучие мыши летели до тех пор, пока не увидели под собой моря и покрытый пеной прибоя берег не сделался их путеводной линией.

Погода вначале была прекрасная, но не прошло и часу, как она изменилась – подул ветер, который неожиданно изменил свое направление и принес ледяной холод.

Умудренные жизнью летучие мыши знают, что верхние слои атмосферы бывают теплее, когда на земле становится холодно, и Этелефа, поднявшись вверх по крутой линии, добрался до более теплого уровня и двинулся дальше. По прошествии некоторого времени все пространство внизу скрылось вдруг за клубившимися волнами тумана, смешанного с какими-то белыми хлопьями; летучие мыши скрылись также за этой завесой и только некоторые из них – более сильные – остались на виду у Этелефы, который по-прежнему бодро летел вперед. Он не видел никаких признаков береговой линии и руководствовался только тонким осязанием своих крыльев, заменявших ему компас. И он, ни минуты не колеблясь и не испытывая ни малейшего страха, продолжал лететь над туманной завесой – вперед, вперед!

Он, конечно, не уклонился бы от принятого им направления и благополучно миновал бы центр урагана, не встреться он на свою беду со старинным врагом.

Мелкий дождь, моросивший вместе со снегом, прекратился на время, дав Этелеф возможность рассмотреть кое-что на некотором расстоянии от себя. Он увидел поблизости небольшие количество своих спутников и между ними огромного бурого ястреба, который держался не прямого направления, а собирался уже свернуть к югу. Заметив неподалеку от себя летучую мышь, хищник повернул к ней свою голову с алчными желтыми глазами и бросился в ее сторону в надежде на легкую добычу.

Этелефа только озяб немного, но в общем чувствовал себя бодрым и без всякого усилия уклонился от преследования. Ястреб также чувствовал себя бодрым; он то поднимался, то опускался, совершая целый ряд последовательных зигзагов. Тем временем туман и снег усилились. Ястреб вторично бросился в атаку; Этелефа быстро скользнул вверх и избежал страшных когтей, но вместе с тем очутился в полосе еще более густого, холодного тумана, где на всем видимом ему пространстве никого не видел вблизи себя. Шестое чувство, скрытое в его зрячих крыльях, притупилось от холода и говорило ему только, что враг его недалеко; окруженный белой мглой тумана, он летел со всею скоростью, на какую был способен, стараясь избежать грозившей ему опасности.

Полет его по-прежнему был ровный. Ястреб исчез из виду, но туман и снег усилились, затем поднялся ветер. Этелефа не выносил, когда он дул ему в лицо, а потому держался одного с ним направления. Уверенный в своей безопасности, он решил, что может отдохнуть, и, прорезав воздух, насыщенный снегом, спустился вниз, но... ничего не увидел под собой, кроме поверхности моря. Взволнованный видом раскинувшегося во все стороны грозного моря, он снова поднялся вверх и долго, долго летел вперед, а затем спустился вниз и увидел то же грозное море. Снежная метель прекратилась, наконец, и небо прояснилось, когда солнце склонилось к западу; маленькие глазки Этелефы могли теперь все видеть кругом, но ничего не видели, кроме бурлившего моря, – ни деревьев, ни земли, ни других летучих мышей, ничего, кроме алчных, бушевавших вод. Он летел, не зная, где он и куда летит, руководствуясь только направлением ветра, стихавшего постепенно. Он не коченел больше от холода, но чувствовал себя усталым до мозга костей.

Ему ничего не оставалось, как лететь вперед, спускаясь от времени до времени вниз; он размахивал крыльями и летел, как летал, начиная с рассвета, а когда попутный ветер стих, принялся за поиски более благоприятных в смысле ветра слоев атмосферы. Он размахивал усталыми, измученными крыльями и летел, несмотря на мучивший его голод, летел, не зная, куда летит. Будь он другим существом – одного этого было бы достаточно, чтобы он свалился вниз, но жизненная оболочка его была сильна, предвидение опасности было незначительно, и он летел все дальше и дальше.

XIII. Беспощадное море

Медленно прошел час, прошел другой; солнце село, и наступили любимые им сумерки, но он упал духом. Он не знал, где находится, не знал, куда лучше свернуть, и держался солнца, пока оно не село. И в тот момент, когда в нем: проснулось сомнение, почувствовал он вдруг, что силы его падают. Тем не менее он все еще держался на воздухе, и хлопал крыльями, хотя не знал, куда направить свой полет. Море, без сомнения, поглотит его, как оно поглотило многих его товарищей. До настоящей минуты он никогда еще не терял мужества. Но теперь он чувствовал, что его тянет вниз, и он спустился ниже. Сзади него послышались вдруг громкие крики – звуки голосов; он оглянулся назад и увидел летевшую над морем и далеко растянувшуюся вереницу птиц меньше ястреба, черных с белым, длинные крылья которых со свистом прорезывали воздух. Инстинктивное стремление к безопасности заставило его подняться выше, но теперь он летел медленнее, и растянувшаяся далеко орда летучих бродяг скоро догнала его, со свистом пронеслась мимо, направляясь к югу, и скоро скрылась во мгле сумеречного света.

Они не обратили на него внимания, но тем не менее оказали ему большую услугу. Он не знал, что это были ржанки, совершавшие свой перелет. Он не знал, что они летели к океанийским островам, где никогда не бывает зимы, но пример их не прошел даром. А пример – великий учитель всех диких тварей, и Этелефа, усталый, голодный подбодрился при виде пролетевшей мимо странной стаи и направился по ее следам, хлопая крыльями, медленнее своего обычного полета. Солнце село, и подул ночной ветерок. Этелефа употребив все свои падающие силы, чтобы подняться вверх, пока не добрался до такого течения воздуха, где тепло могло поддержать его.

Целый день, начиная с самого рассвета, летел он, не съев ни одной крошки пищи; летел все дальше и дальше, но не тем быстрым, легким полетом летучей мыши, каким летал, когда тени спускались над Саранаком, медленно хлопал он крыльями и летел низко, как цапля, летел тяжело, не делая никаких пируэтов, но стремясь по-прежнему к известной цели – вперед.

Шестьсот миль пролетел он; грудь его тяжело вздымалась, темный мех был покрыт брызгами, губы горели, а он все летел и летел.

Хлоп, хлоп, хлоп! Кругом ни звука, кроме морских стенаний, ничего, на чем мог бы отдохнуть его взор, ничего, где волшебные крылья его могли бы найти себе убежище... Вперед, хотя и медленно, но вперед.

Хлоп, хлоп, хлоп! Нигде и ничего, кроме беспощадного океана... Мужественное маленькое сердечко его упало, но он... летел вперед.

Хлоп, хлоп! Глаза его давно уже потускнели. Крылья плохо слушались капитана... но вперед... по следам ржанок.

Природа, всегда неумолимая и бесстрастная, посылает иногда глубокий сон, дабы утолить последние муки, и наш усталый путник забылся вдруг, продолжая по-прежнему медленно взмахивать крыльями. Все предвещало близкий конец, когда где-то впереди послышался целый хор звуков и свист, который недавно пронесся мимо него.

Дрожь пробежала по всему его телу, подобно пище и питью проникнув в самую внутрь его; он оживился и бросился вперед, собрав последние силы, и продолжал лететь... лететь. Голоса тем временем становились громче. Вот, наконец, показалась вдали береговая линия, вдоль которой летели и свистели крыльями ржанки. О! желанная пристань! О, небо! О, покой! Он долетел до берега, упал с распростертыми крыльями и замер.

Тогда безжалостная природа, добрая всематерь, любящая наилучших, мужественных детей своих, пришла к нему и склонилась над ним. Она закрыла ему глазки, чтобы он уснул сном, смерти подобным, прикрыла его песком, чтобы ни береговые чайки и никакие другие хищные твари не заметили и не тронули его. Он заснул, а теплый ветерок нежно убаюкивал его своим пением.

XIV. Эльфы царской крови

Песчаные осы летали над ним и ржанки свистели вдоль берега, когда взошло солнце, но добрая всематерь прикрыла его травой, чтобы скрыть его от чаек и полдневных лучей солнца. Низкий прилив, хлынувший на берег, не добрался до него. И второй прилив поднялся и отступил, и солнце скрылось за темными водами на запад, когда он, наконец, пошевелился. Он дрожал всем телом, но постепенно пришел в себя. Капитан проснулся и взял в свои руки управление кораблем... Этелефа снова сделался самим собою. Он все сознавал, хотя был еще очень слаб; его мучила жгучая жажда.

Сильные обычно крылья его чувствовали усталость до мозга костей. С большим усилием распростер он их и поднялся. Он увидел воду, полетел к ней и прикоснулся губами, но тотчас же выплюнул все. Неужели он забыл? Мало было ему одного урока?

С высохшим и горящим языком пустился он внутрь страны. Он заметил вдали большое озеро, которое резко выделялось на горизонте, представляя разительный контраст с темной землей. Он почувствовал, что там пресная вода. О, радость! Пресная, пресная вода! О, благословенный бальзам и наслаждение! Пресная и прохладная после недавнего дождя! И он пил, пил, пока не смыл вкуса соленой воды с запекшихся губ, пил, пока не прошло лихорадочное возбуждение, пока не насытились все поры его тела, пока не остыли и не сделались гибкими его крылья, пока мозг его не прояснился, а с тем вместе восстановились и его силы. Он поднялся на воздух и вблизи озера нашел обильную пищу, которая доставила ему роскошное пиршество.

Кто из нас мог бы проследить его обыденную зимнюю жизнь на этих островах вечного лета? Кто может сомневаться, что весенние тревоги снова наступят? Что им овладеет тоска по родине, и он, пользуясь первым попутным ветром, совершит обратный перелет через безграничный, безжалостный океан, вместе с голосистыми птицами, а затем со своими единоплеменниками. Свернув затем на северо-запад при попутном юго-восточном ветре он достигнет Саранака, где будет охотиться за жирными ночными бабочками, зелеными и оранжевыми, которые казались ему раньше такими большими и сильными.

Если желаете, можете увидеть его над прудом у Хесингской мельницы. Вы сразу узнаете его по величине и удивительному полету. Можете видеть его, если отправитесь зимой на Бермудские острова, ибо он по-прежнему любит совершать свои героические перелеты. Словно орел поднимается он торжествующий в голубую высь, радуясь, что только он один может свершить такой подвиг.

И вот что еще вы можете узнать: если вы посетите зеленые лесные чащи у бобровых прудов Моунт-Мерча, вы будете поражены видом крылатых эльфов, которые летают там веселыми стаями, появляясь поздно вечером. Наблюдайте внимательно – и вы увидите дымнокрылую летучую мышь в бархатной серебристо-бурой шубке с серебристой полосой на каждом плече. Если вы обладаете хорошим зрением, то позже в конце сезона вы увидите еще двух такого же царского происхождения с серебристо-оранжевым мехом на плечах, но серебристая полоса в этом случае тянется вдоль обоих плеч, не прерываясь и на шее, точь-в-точь, как у Этелефы.