Фома с фермы Пренти
Жизнь и приключения дикого вепря
Автор: Э. Сэтон Томпсон
I. История семейства Фомы
II. Лизета и медведь
III. Фома веселится
IV. Фома в роли защитника
V. Медведь с Когерской реки
VI. Фома становится вепрем
VII. Поединок с гремучей змеей
VIII. Целебные средства лесов
IX. Весна в лесах
X. Гризель и Фома находят свое счастье
XI. Дикая кошка
XII. Медведь-свиноед
XIII. Холл Билль
XIV. Вепрь-воин и собаки
XV. Лизета и ее старый друг
XVI. Медведь находит новую жертву
XVII. Холл Билль посрамлен
XVIII. Кровавый поединок
I. История семейства Фомы
Она происходила из породы диких свиней, обитающих в Южной Виргинии, и отличалась длинными передними ногами, удлиненной мордой, широкими плечами и острыми, но короткими клыками. Эти клыки, тем не менее, были достаточно грозны, чтобы привести в ужас любую собаку, которая вздумала бы напасть на нее. Летом она бродила в лесу по соседству с фермой Пренти, а зимовала на скотном дворе, вместе с домашними животными, пользуясь кормом и теплым помещением фермера.
С наступлением весны наша веприца, щуря маленькие глазки, спешно покинула скотный двор. С озабоченным видом обнюхивая землю, прошла она мимо ржи, даже не прикоснувшись к ней, хотя день назад не пропустила бы ее мимо своей пасти. Ей было не по себе, и она шла до тех пор, пока не добралась до реки и не напилась воды всласть. Раскачиваясь на ходу, она медленно перешла вброд реку и направилась в лес. Несколько минут она внимательно прислушивалась, затем, оглянувшись раза два назад, неожиданно переменила направление и перешла реку еще в двух местах – так поступают эти животные, чтобы избежать преследования.
Отсюда она пошла дальше, придерживаясь тенистых мест, пока не наткнулась на вывернутое с корнем дерево. Она была уже здесь раньше: и слой травы и листьев указывал на то, что кто-то с намерением приготовил себе ложе. Она обнюхала его со всех сторон и принялась таскать траву, останавливаясь по временам, чтобы прислушаться к тому или иному странному звуку, поразившему ее слух. Два раза уходила она оттуда, но скоро возвращалась обратно и всякий раз ложилась на приготовленное ложе.
Когда взошло солнце и розовый отблеск его заглянул под старый изгрызенный корень, он осветил целый выводок прижавшихся друг к другу вепрят с розовыми носиками и мать, лежащую с ними рядом.
Тот, кто привык считать свиней животными, которые одарены всеми скверными свойствами, как то: нечистоплотностью, алчностью, пришел бы в восторг при виде забавных малюток и нежной к ним любви матери. Когда вепрята несколько окрепли и почувствовали необходимость в пище, они принялись шарить рыльцами, толкать ее брюхо и, наконец, схватили ротиками естественный источник своего пропитания. Веприца-мать голодала, терпеливо выжидая момента, когда ей можно будет оставить их, чтобы найти необходимую пищу и напиться воды, но никогда не уходила дальше того расстояния, откуда она могла услышать их призыв.
Хотя жизнь этой полудикой веприцы проходила зимой главным образом на скотном дворе, но желание скрыть своих малюток заставило ее увести их подальше вглубь леса, когда они настолько подросли, что начали бегать. И веселая, беззаботная банда, совавшая любопытные рыльца всюду, где почва была мягкая и рыхлая, крепла с каждым днем и все больше и больше знакомилась с лесными запахами.
В мае в лесу водится столько всякой снеди! Каждый маленький ранний цветочек наделен съедобным корешком, каждая ягодка, сменяющая цветочек, может служить пищей. Если же корни или ягоды ядовиты, – а такие случаи бывают, – то мать-природа всегда наделяет их или неприятным запахом, или скверным вкусом, или же колючками; все это служит предостережением для опытной свиньи и тотчас же улавливается подвижными, чувствительными носиками беззаботных вепрят. Все это было хорошо известно матери. Скоро и малютки научились этому благодаря своей наблюдательности и прирожденному чутью. Однажды один из них, покрытый рыжеватой щетинкой, неожиданно испытал новое ощущение. Малютки сами еще не искали пищи, зато мать их рыла землю и ела целый день, они же подбегали к каждому вновь вырытому месту и обнюхивали его. Веприца предпочитала всему личинок, считая их, пожалуй, высшим сортом корней, а дети своим хрюканьем выражали ей одобрение. Неожиданно какое-то странное, украшенное желтоватыми полосками, жужжащее и летающее существо уселось на лист под самым носом рыженького вепренка. Он толкнул его кончиком рыльца. Существо сделало что-то, чего он не мог понять, но что причинило ему сильную боль. Он громко хрюкнул и бросился к матери. Щетинка его поднялась дыбом, челюсти защелкали, а рот наполнился белой пеной. Прошли целые сутки прежде, чем успокоилась боль; вреда она ему не принесла, но навсегда сохранилась в его памяти.
Прошла неделя или более после переселения в лес, когда произошел случай, указывавший на то, как изменился характер веприцы с появлением у нее семьи. Где-то недалеко, а затем все ближе и ближе послышались шуршащие звуки; мать хорошо знала их – это были шаги приближающихся людей. Она много раз слышала их в дни своего пребывания на скотном дворе. Там они говорили ей о пище, но здесь они могли грозить опасностью ее выводку. Она как-то особенно хрюкнула. Никогда раньше не слышали вепрята от нее такого хрюканья, и, когда мать поспешила в противоположную сторону, все они молча засеменили за ней; впереди всех, у самого хвоста матери, бежал рыженький.
После этого, казалось бы, незначительного случая веприца-мать навсегда порвала со скотным двором и его обитателями.
II. Лизета и медведь
Лизета Пренти очень выросла за это время; ей исполнилось тринадцать лет, и она не боялась больше ходить одна в горы. Царил пышный июнь, рассыпая в лесу клубнику и землянику, и Лизета отправилась за ягодами. Почему, скажите, нам всегда кажется, что ягоды, которые растут дальше, крупнее и вкуснее тех, которые растут ближе? А между тем это так, и по этой самой причине Лизета спешила уйти по возможности дальше от дома.
Вдруг она услышала стук дятла по дуплистому дереву; он стучал так громко, что Лизета остановилась, раскрыв рот от изумления. И в то время как она прислушивалась, к ней донесся совсем другой звук: «Уф! Уф!», а в следующую минуту кусты зашевелились, и оттуда вышел огромный черный медведь.
Медведь, услышав ее испуганное восклицание «ах!», остановился, поднялся на задние лапы и, выпрямившись во весь рост, стоял неподвижно, то и дело испуская громкое «уф!». Бедная Лизета окаменела от ужаса. Она не могла ни кричать, ни бежать. Она стояла и смотрела. И медведь стоял и смотрел.
Откуда-то послышались новые звуки – громкое низкое хрюканье, к которому примешивалось другое хрюканье, высокое и визгливое. «Целое стадо медведей», – подумала Лизета, не будучи в состоянии двинуться с места. Она смотрела теперь туда, откуда доносилось хрюканье. Смотрел туда и медведь.
Но в следующую минуту трава зашевелилась, и появилось не целое стадо медведей, а давно пропавшая со скотного двора веприца и ее пронзительно хрюкающий выводок.
Злобный, воинственный вызов матери мог привести в ужас всякое другое существо, кроме большого черного медведя, ибо у дикой свиньи острые клыки, сильные челюсти, короткие ноги, защищенные толстой кожей и густой щетиной бока и... сердце самоотверженной матери.
Медведь редко нападает на людей, но зато никогда не упускает случая, когда может воспользоваться свининкой. Черное чудовище опустилось на все четыре лапы и направилось к веприце и ее выводку.
Веприца стояла неподвижно и смотрела на врага, а малютки, визжавшие от страха, то прятались позади матери, то жались к ее бокам. Один только рыженький вепренок стоял, высоко подняв голову, и внимательно всматривался в страшного противника.
Даже медведь – и тот волнуется, когда веприца приходит в воинственное настроение, спасая свой выводок, а потому и этот медведь начал с того, что обошел несколько раз семейную группу, при чем веприца старалась все время держаться к нему мордой. Она поспешила затем стать в кусты таким образом, чтобы медведь мог напасть на нее только спереди. Как ни старался медведь подойти к ней то с одной стороны, то с другой, он никак не мог выбрать благоприятного момента – веприца постоянно поворачивалась к нему мордой, вооруженной парой грозных бивней.
Но вот медведь устремился вперед и остановился. Веприца, видя, что он остановился, на этот раз первая бросилась в атаку. Она раскроила ему одну лапу и укусила другую; в свою очередь медведь набросился на нее, а когда начинается свалка, все преимущества бывают на стороне медведя. Он оглушил веприцу ударом лапы, изодрал ей бока, раздавил ногу и так стиснул в своих объятиях, что выдавил из нее весь воинственный пыл, а задними лапами распорол ей живот. Только в этот момент к Лизете вернулось сознание и способность двигаться, и девочка бегом пустилась домой.
– О папа, как это было ужасно! Случилось это там... у Когерской реки. Я в полчаса сведу тебя туда.
Отец отправился с нею, захватив с собою собаку и ружье. Лизета шла впереди и скоро привела его к земляничным полям, где протекала Когерская река. Над тем местом, к которому они шли, летал уже сарыч (хищная птица из семейства соколиных). Они скоро нашли место битвы. Там лежала изуродованная и отчасти уже съеденная веприца. Под нею и вокруг нее лежали малютки, убитые могучей лапой медведя.
Боб ворчал с негодованием при всякой новой находке. Неожиданно собака кинулась к кустам и разразилась оглушительным, яростным лаем. Не прошло и минуты, как оттуда со смелым, вызывающим видом вышел рыженький вепренок. При виде новой надвигающейся на него напасти он завизжал и защелкал челюстями так, что рот его наполнился пеной.
– Эй, ты! – воскликнул отец. – Один, как видно, уцелел? Ловкая каналья!
И вот, пока рыженький вепренок с героическим видом смотрел на собаку, Боб подкрался к нему сзади, схватил его за заднюю ногу и, не обращая внимания на его протестующий визг, опустил его в мешок.
– Бедняжка! Смотри, как у него содрана кожа на носу. Он, видно, голодный. Боюсь, что не выживет – слишком еще мал.
– О папа! подари его мне. Я буду его кормить.
И право собственности Лизеты на рыженького было установлено тут же, на месте.
Таким образом Лизета усыновила рыжего вепренка, назвав его Фомой.
III. Фома веселится
Бедный Фома! Он был так голоден, так удручен, а нос, оцарапанный медведем, так болел. Он не понимал, что Лизета ему не враг, и злобно защелкал безвредными еще челюстями, когда она сажала его в ящик, который должен был служить ему жилищем. Она обмыла ему раненный нос и принесла на блюдечке теплого молока, но он не умел пить таким способом. Часы проходили за часами, а он все лежал унылый и с видом полного отчаяния. Тогда Лизета принесла молока в бутылке с соской. Фома брыкался, визжал, щелкал челюстями, но сильные руки справились с ним и завернули его в тряпку. Бутылку вставили ему в рот. Содержимое ее оказалось теплым и сладким. А он... о, как он был голоден! Он не мог побороть в себе желания сосать и, когда опустошил бутылку, заснул глубоким сладким сном, в котором так нуждался.
Все мы большею частью привязываемся к тому существу, которому оказываем какую-нибудь помощь. Так и Лизета привязалась к Фоме, хотя сначала он смотрел на нее, как на большое, опасное существо, и ненавидел ее. Но это продолжалось недолго. Фома оказался смышленым вепренком и, прежде чем хвостик его начал закручиваться, понял, что Лизета была его кормилицей, и всегда вставал ей навстречу. Спустя немного он сообразил, что Лизету, т.е. «пищу», можно призвать к себе визгом, и с этих пор развивал свой голос ежедневными упражнениями.
К концу недели он перестал дичиться. Тогда из ящика его перевели в загородку, устроенную в конюшне. По прошествии месяца он сделался ручным, как кошка, и любил, когда ему чесали спинку; рана на носу зажила, и остался только безобразный рубец.
Скоро у Фомы появилось два товарища – утенок и ягненок. Фома сначала с большим удивлением рассматривал этих, по его мнению, странных созданий и даже с недоверием относился к ним. Но затем оказалось, что с ними приятно спать, так как они грели его. Вскоре после этого он нашел возможным сделать их товарищами своих игр – у ягненка был довольно длинный хвост, и его удобно было хватать, а утенка так легко было подталкивать в спину пятачком.
Жить в загородке Фоме становилось тесно; тогда во дворе отгородили место, где он мог бегать. Здесь он рылся в высокой, густой траве, дразнил товарищей по игре и прятался от своей приемной матери. Да, много раз, когда она приходила и звала его, он не отвечал ей; она с тревогой принималась искать его и, по прошествии некоторого времени, находила маленького негодяя притаившимся в высокой траве. Увидев, что присутствие его открыто, он вскакивал с веселым хрюканьем и, словно щенок, принимался носиться кругом, отскакивая назад всякий раз, когда к нему хотели притронуться. Только утомившись беготней, сдавался под тем предлогом, чтобы ему почесали спинку.
Не раз уже показывали в цирке ученых свиней, одаренных высокими умственными способностями. А между тем мы привыкли говорить о недалеких людях: «Он глуп, как свинья».
В умственном отношении животные эти весьма разнообразны; многие из них действительно глупы, но встречаются и весьма смышленые. На самой низкой ступени умственного развития стоит жирная племенная свинья на ферме. На самой высокой – дикие вепри, которые привыкли жить своим умом. Фома занимал высшую ступень: он был прямо-таки умным вепренком и был к тому же необыкновенный игрун. Кроме того, он очень привязался к Лизете.
Отец научил Лизету издавать пронзительный свист при помощи двух пальцев, приложенных к зубам. Услышав свист, Фома мчался к ней за исключением тех дней, когда на него нападал каприз позабавиться над ней, и он прятался, исподтишка наблюдая за тем, как она его ищет.
Однажды Лизета чистила себе башмаки какой-то удивительной французской ваксой, которая моментально высыхала и блестела, как политура. В тот день Фома искал всюду каких-нибудь необычных развлечений. Он толкнул ягненка на утенка, три раза обежал кругом Лизеты и, наконец, став на задние ноги, положил передние на стул рядом с ногою Лизеты и жалобно захрюкал, как бы говоря: «Дай и мне немножечко!». Лизета ответила ему самым неожиданным образом: она вымазала ему копытца французской ваксой. Бледно-розовые копытца Фомы быстро высохли и приняли блестящий черный цвет. Операция эта показалась ему, по-видимому, забавной – он заморгал глазами, а затем с необыкновенно серьезным видом понюхал правое копытце, потом левое и снова хрюкнул. Для него это было нечто новое, и он не знал, что ему с этим делать. Прошло несколько времени, и различные забавы хлопотливой жизни Фомы уничтожили следы политуры на копытцах, и когда Лизета однажды снова взяла сапожную щетку, Фома, почуяв знакомый запах, поспешил подставить копытца для окраски. Операция эта, видимо, нравилась ему: он всегда с серьезным видом следил за нею, и с этих пор всякий раз, когда чистились башмаки, спешил на место действия и подставлял копытца.
IV. Фома в роли защитника
Когда Фома совершал какое-нибудь преступление, он отлично это сознавал.
Ему раз навсегда запретили дразнить ягненка, безобидного и глупенького, и утенка, который был еще глупее. Фома прекрасно сознавал, когда его бранили и грозили ему хлыстом, а так как то и другое случалось непосредственно после того, как он дразнил товарищей, он понял, что это удовольствие следует отнести к разряду преступлений. Много раз, когда он преследовал Глупыша или загонял куда-нибудь Пушка, Лизета, не показываясь ему и не говоря ни слова, издавала короткий свист, который заставлял Фому от конфуза прятаться в кусты.
Как-то раз утром, когда Лизета выглянула в окно, выходившее в сад, она увидела Фому, который стоял с опущенной и склоненной набок головой, с прищуренными глазами и с закрученным кончиком хвоста, – поза, указывавшая на то, что он замышляет что-то недоброе. Лизета хотела свистнуть, но затем решила подождать минутку. Вдруг она увидела, что из травы выскочил утенок и пустился бегом под навес, крича с перепуга. В ту же минуту из высокой травы выбежал неуклюжий щенок, который, тявкая, бросился к беспомощному утенку и принялся вырывать у него перья, клочья за клочьями, готовый разорвать его на куски.
Но тут послышались прерывистые хриплые звуки: «Греф! греф! греф!» – воинственный клич вепря. Щетина на спине Фомы стояла дыбом, в глазах мелькали зеленые огоньки. Челюсти его, вооруженные небольшими, но крепкими, острыми клыками, защелкали «чоп! чоп!», рот наполнился густой пеной, которая покрыла его щеки – все в нем указывало на жажду битвы и на дремавшие до сих пор, а теперь неожиданно проснувшиеся инстинкты дикого зверя. Надо думать, что не любовь к утенку, а глубоко вкоренившаяся наследственная ненависть к волкам заговорила в нем: волк осмелился сделать нашествие на его местожительство. Дух доблестного воинственного племени засверкал в его взоре. Племенные воспоминания о битвах предков забурлили в его крови. И Фома бросился на собаку.
Щенок схватил уже утенка за крыло, когда сзади, словно лавина, налетел на него разъяренный Фома, швырнул его вверх ногами и ранил до крови. Победоносное тявканье щенка сменилось протяжным воем. Он пустился наутек; хромая, отчаянно воя сквозь перья, наполнявшие его рот, обежал он кругом сарая и понесся прочь. Вой его и тявканье постепенно стихли где-то в лесу, и он никогда больше не показывался.
Лизета и отец видели всю эту сцену. Удивление перед отвагой Фомы сменилось безумным хохотом, когда щенок постыдно удирал, спасаясь от разъяренного доблестного героя.
Отец и дочь вышли в сад, куда к ним прибежал и Фома. Лизета встретила его сначала со страхом, но Фома не походил больше на воинственного демона, а превратился снова в забавного, беззаботного вепренка. И пока она думала, как он теперь поступит и что ей делать, он поставил на скамейку передние ноги с очевидным желанием, чтобы она покрыла политурой его копытца; при этом он сунул нос между копытцами, так что и пятачок его покрылся черной политурой.
Лизета утверждала, что с этого дня он перестал дразнить ягненка и утенка. И она говорила правду: утенок вырос и ушел к озеру, где присоединился к своим единоплеменникам, а с ягненком Фома расстался самым неожиданным образом.
V. Медведь с Когерской реки
Подобно тому, как среди слонов встречаются бродяги, среди бобров – тунеядцы, среди тигров – людоеды, так и среди медведей попадаются разбойники, вечно воюющие со всем миром; они жаждут истребления живых существ и становятся всюду известны своими злыми делами, вынуждая врагов собраться в конце концов с силами, чтобы отомстить этим злодеям. К числу таких разбойников принадлежал и медведь с Когерской реки. С давних пор было известно, что у него нет семьи и постоянного пристанища и что он слоняется по лесам Когерской реки; вероятно, соплеменники прогнали его в горы. Он поселился в долине Мейо, где медведи встречаются редко, и скитался по окрестностям, учиняя всякие безобразия, ломая изгороди, будки, навесы, портя посевы, которые не могли служить ему пищей, делая все это исключительно ради забавы. Большинство медведей употребляют растительную пищу, предпочитая всему ягоды и корни; некоторые из них временами разнообразят свою пищу мясом. Но когерский медведь был так извращен, что искал исключительно мяса. Он нападал на телят, но не решался нападать ни на коров, ни на быков. Он с наслаждением разорял птичьи гнезда, потому что это было нетрудно; он готов был полдня провозиться у дуплистого дерева, стараясь добраться до семьи белок. Всякое мясо ему было по вкусу, и он не раз съедал маленьких медвежат, случайно отставших от матери. Но любимой пищей медведя была свинина. Он готов был пройти очень далеко, чтобы добыть свинины, а когда ему удавалось поймать поросенка, он долго оставлял его живым, наслаждаясь его видом.
Он привык ловить маленьких, беззащитных животных, и поединок с матерью Фомы был для него большой неожиданностью. Раньше он всегда считал свиней такой величины легкой добычей. Тогда он выместил досаду на малютках. Несколько дней после поединка с веприцей он хромал и злобно ворчал, сторонясь вепрей и охотясь исключительно на кроликов и на таких тварей, которые не в силах были защищаться. Но не успели зажить его раны, как он забыл полученный им урок и захотел снова полакомиться свининкой.
Природа наделила удивительным чутьем когерского медведя. Ветер был для него беспроволочным телеграфом, и ему не требовалось никакого труда, чтобы прочесть телеграмму о местонахождении добычи и отправиться пожинать плоды.
Медведь находился недалеко от фермы Пренти, когда легкий ветерок, пробежав по лесу, принес ему соблазнительный запах свинины; он немедленно двинулся в направлении фермы, придерживаясь невидимого следа, принесенного ему ветром.
Медведь бесшумно шел по лесу – даже самые крупные из них ходят, как цапли, и когерский медведь скоро беззвучно подкрался к ферме Пренти и направился к окруженному изгородью месту, где маленький Фома, запах которого привлек медведя, спал, тесно прижавшись к густой шерсти ягненка.
Медведь обошел кругом изгородь и, не найдя нигде отверстия, решил перелезть через нее. Не выдержав тяжести медвежьей туши, изгородь покачнулась, сломалась и упала, а вместе с ней упал и медведь.
Будь Фома медлителен в движениях, а ягненок, напротив, более проворен, все произошло бы совсем иначе. Медведь бросился к ним, но Фома быстро вильнул в сторону, зато ягненок не шевельнулся с места, и тяжелый удар медвежьей лапы положил конец его существованию в ту минуту, когда Фома скользнул в отверстие изгороди и скрылся в ближайшей чаще.
Медведь двигался бесшумно, однако треск изгороди, испуганное блеяние ягненка, шум, вызванный атакой медведя, и тревожное, хотя и вызывающее, хрюканье спасавшегося бегством Фомы, разбудили обитателей лесной фермы. Пренти выглянул из окна и увидел большого черного медведя, который карабкался через изгородь, держа в зубах ягненка.
На ферме поднялась тревога. Пренти собрал собак и служащих и, держа ружье наготове, отправился в лес преследовать медведя.
Медведь, заключенный в клетке, кажется крайне неподвижным, и нам, глядя на него, трудно себе представить, с какой быстротой может улепетывать дикий, живущий на свободе медведь. Колючие кустарники, скалы, канавы задерживают собаку, но медведь ловко справляется с ними. Добравшись до Когерской реки, медведь бросился в воду. Сильным течением его снесло далеко вниз. Ему, по-видимому, нравилось мчаться по быстрой реке и смотреть, как берега уходят назад. Он продолжал спокойно плыть до тех пор, пока вдали не замер лай собак. Только тогда он поспешил выкарабкаться на противоположный берег. Собаки, добравшись до берега, совсем растерялись, и даже усердные поиски на другом берегу не объяснили им таинственного исчезновения зверя.
Мужчины отнеслись к этим поискам, как к спорту, а для собак они были настоящим наслаждением. Одна Лизета была потрясена совершившимся и огорчена исчезновением Фомы. Напрасно обыскала она все огороженное место, напрасно свистела.
Она прошла довольно далеко по следам охотников и остановилась, дойдя до окраины болота. Она была одна. Болото представляло собой огромное пространство воды и грязи, и было бы безумием с ее стороны идти туда. С минуту прислушивалась она, затем два раза пронзительно свистнула. Где-то послышался всплеск воды... Мурашки забегали у нее по спине – ей представилось, что это медведь. Вслед за этим она услышала хрюканье и увидела животное, сплошь покрытое грязью, с блестящими маленькими глазками, ничего не имеющее общего с Фомой, но дружелюбно ей хрюкающее. Неужели это Фома? Не может быть!.. Да, разумеется, это был он...
Стряхнув с себя грязь, он стал на задние ноги, а передние поставил на бревно как бы в ожидании, чтобы ему отполировали копытца. А такая операция была ему теперь необходима, и он не успокоился до тех пор, пока Лизета не нашла палочки и не почесала ему спину, восстановив таким образом прежнюю дружбу.
VI. Фома становится вепрем
Только человек, обладающий тонким обонянием, понимает, какое значение имеет запах: последний влияет иногда на мозг таким образом, что будит в нас воспоминания, становясь источником радости, муки или страха. Фома забыл ранние дни своего детства, забыл смерть матери, но не забыл запаха медведя. В нем пробудилось ужасное воспоминание, и он бежал с фермы.
Когда же он услыхал знакомый крик, страх его прошел, и он перестал скрываться. Безумная радость овладела им; он бегал кругом Лизеты, шмыгал между кустами, преграждал неожиданно ей путь и стоял с опущенной головой и прищуренными глазками, пока Лизета не хлопала его слегка палочкой. Тогда он во всю прыть несся вперед, выделывая пируэты и издавая радостное хрюканье, которое на его языке означало, надо полагать: «Ха! ха! ха!».
Но веселое настроение Фомы сразу улетучилось, когда они подходили к дому. Словно пойнтер, сделал он стойку. Щетина его поднялась дыбом, глазки загорелись зеленым огнем, а челюсти, теперь хорошо вооруженные, зачавкали и покрылись пеной. Лизета подошла к нему, чтобы почесать ему спину, но он отступил в сторону, продолжая чавкать. Лизета внимательно осмотрела все кругом и поняла: они подошли к свежим следам медведя, от которых разило его запахом. Но в то время от внимания Лизеты ускользнуло, что причиной такого поведения Фомы был не страх: его поза, глухое «греф», грозно наставленные клыки, горящие глаза – все указывало на пробуждение в нем дикого вепря, хотя он достиг лишь половины нормального роста.
Она и не предчувствовала, какое значение будет иметь для нее такое настроение молодого вепря. Не прошло и двух месяцев, как жизнь Лизеты подверглась новой опасности; не явись вовремя ей на помощь это доблестное, недоступное страху животное, вооруженное только парой клыков, девочке, по всей вероятности, пришлось бы плохо.
VII. Поединок с гремучей змеей
Октябрь в Южной Виргинии – еще летний месяц; только листва принимает красноватую окраску. Лизета отправилась в поисках приключений на Когерскую реку. У самого изгиба реки находилось защищенное место, где было безопасно плавать: там никто не мог ей помешать, и она, не колеблясь ни минуты, разделась и бросилась в воду; Лизета наслаждалась ее прохладой, как только может наслаждаться в такую погоду здоровая юность. Доплыв до песчаной отмели, она вцепилась в нее розовыми ноготками, подставив спину ласкающим лучам солнца.
Насладившись вдоволь, она снова бросилась в воду и поплыла к тому месту, где оставила свою одежду. Она была уже на полпути от него, когда увидела нечто, от чего кровь застыла у нее в жилах: на ее платье, свернувшись кольцом и подняв голову, лежала гремучая змея – ужас горных мест.
Что было делать? Мальчик забросал бы змею камнями и прогнал бы ее, но, во-первых, поблизости не было камней, а во-вторых, Лизета не смогла бы бросать их с такой силой, как мальчик.
Она боялась звать на помощь, ибо не знала, кто может прийти на ее зов, а потому продолжала сидеть, полная отчаяния и страха.
Целый час прошел в таком томлении, а змея все еще лежала на прежнем месте. Становилось жарко, и солнечные лучи немилосердно жгли Лизету. Надо было что-нибудь предпринять. Не придет ли отец? Да, весьма возможно, что он услышит ее свист. Она приложила пальцы к губам и свистнула; свист вышел сначала слабый, но, по мере того как она его повторяла, он становился все громче и громче и должен был достигнуть далекого леса. Лизета прислушивалась со страхом и надеждой. Если отец услышит, он, конечно, поймет и придет.
Змея не трогалась с места. Прошло еще полчаса. Солнце жгло все сильнее. Лизета еще раз пронзительно свистнула и скоро услышала какое-то движение в лесу, топот, шаги – и сердце у нее замерло. Будь это отец, он ей крикнул бы что-нибудь, а неведомое существо шло с топотом, часто перебирая ногами, подвигаясь все ближе и ближе...
Лизета попыталась спрятаться, зарывшись в песок.
Змея продолжала неподвижно лежать на платье.
Кусты, росшие у крутого берега, зашевелились. Да, там смутно виднелась какая-то темная движущаяся фигура. Но вот кусты раздвинулись, и оттуда выскочил Фома, который все еще был вепренком, хотя уже значительно вырос. Сердце Лизеты замерло.
– О, Фомушка, Фомушка, сможешь ли ты помочь мне? – Лизета снова свистнула, призывая отца, но ей ответил только Фома.
Он спешил на ее призыв и бежал вдоль берега, направляясь к тому месту, где лежала одежда Лизеты, а на ней его смертельный враг – змея: другого пути ему не было.
Он бежал, перепрыгивая через стволы упавших деревьев и низкие кустарники. Не успел он добежать до песчаного мыса, как очутился лицом к лицу с гремучей змеей.
Пораженные неожиданной встречей, враги осели назад и приготовились к атаке. Сердце Лизеты замерло от страха, когда она увидела товарища своих игр лицом к лицу со змеей.
Щетина на спине Фомы поднялась, глаза его засверкали воинственным огнем, и – «чоп! чоп!» – застучали его челюсти; вековая глубокая ненависть к змеям заговорила в его сердце, пробудив в нем воинственный пыл и мужество.
Приходилось ли вам когда-нибудь слышать короткое, сиплое ворчание, которое вырывается из груди вепря, готового к битве? Воинственный клич этот наводит ужас на его врагов, хорошо знающих его доблестную отвагу, даже и в том случае, если клич этот вырывается из груди молодого вепренка, у которого еще как следует не отросли бивни.
Издав трижды свой воинственный клич, Фома двинулся к змее. Поднятая вверх золотистая щетина значительно увеличила его рост. Моргающие глазки, устремленные на врага, сияли подобно опалам.
Он был озадачен лежавшей на песке одеждой и осторожно обходил ее кругом, высматривая, вероятно, более удобную позицию между змеей и водой.
Не мать, а сама мать-природа научила его этой борьбе. Никто не может уклониться от укуса гремучей змеи. Глазам трудно уследить за нею – она кусает с молниеносной быстротой. Яд ее, всасываясь в кровь, влечет за собою смерть, и всасывается он на всяком месте тела, за исключением щек и плечей вепря. И; вот Фома, подставляя эти места, приближался к змее. Хвост гремучки зажужжал, словно прялка, а язык ее зашевелился, как бы поддразнивая врага. Фома отвечал ей щелканьем челюстей и похожим на кашель хрюканьем, двигаясь вперед с необыкновенной осторожностью.
Враги, по-видимому, понимали обоюдную игру, хотя она была для обоих новостью. Змея чувствовала, что жизнь ее поставлена на карту. Кольца ее сжались теснее, глаза уставились на врага.
Ни одно существо не в состоянии увернуться от нападения гремучей змеи. Фома почувствовал, как змея укусила его в щеку, и желтая слюна покрыла ранку. Зато и он почти мгновенно набросился на змею. Молодые клыки его вонзились в горло змеи и подбросили ее вверх; не успел яд снова скопиться в ядовитых железках гремучки, как Фома стоял уже на ней и топтал ее копытцами. Он распорол ей живот, раздробил голову, чавкая до тех пор, пока морда его и челюсти не покрылись пеной, и все время издавал воинственные крики. Так продолжал он до тех пор, пока от носителя смерти остались лишь клочья чешуйчатой массы, смешанной с землей.
– О, Фома, Фомушка, мой милый защитник!
Вот все, что могла сказать Лизета. Она едва не упала в обморок. Путь ей был очищен. Десяток, другой взмахов руки – и она будет на берегу рядом с Фомой.
Что касается последнего, Лизета положительно не знала, что ей с ним делать. Он, как безумный, кувыркался по песку. Она каждую минуту думала, что он околевает, но тут, к неописуемой своей радости, вспомнила слова отца, который говорил ей, что свиньи не подвержены действию змеиного яда.
– О, как бы мне хотелось чем-нибудь вознаградить тебя! – воскликнула она.
А Фома знал – чем и поспешил поделиться с нею своим желанием. Вот в чем заключалась его просьба:
– Почеши мне спинку!
VIII. Целебные средства лесов
Бывают ли больны дикие звери? Или болезни им неизвестны? – Мы знаем, что они могут хворать в такой же мере, как и мы. Им известны, однако, некоторые средства, которые иногда исцеляют больных.
Какими же целительными средствами они пользуются? Средства эти хорошо известны любому жителю лесов. Солнечная ванна, купанье в холодной воде, купанье в теплой грязи, воздержание в пище, рвотное, слабительное, перемена пищи и места жительства, отдых и массаж языком того места, где есть синяки или рана.
Кто же исполняет обязанности доктора и прописывает лекарство и режим больному животному? Доктор – это инстинкт. Исполняются его требования до тех пор, пока животному приятно; когда ему становится неприятно или надоедает, инстинкт тем самым говорит: «довольно!»
Таков способ лечения у диких животных, таковы их целебные средства, известные всякому жителю лесов.
В долине Мейо наступила осень. В лесу всюду слышалось: «хлоп!» хлоп! хлоп!» – это падали орехи. Орехи – питательная, сытная пища, и Фома усердно набивал ими желудок; целые дни бегал он теперь по лесу, гонялся за бабочками, подрывал корни больших деревьев, становился на колени и клыками рвал дерн, затем, вскочив на ноги, пробегал несколько шагов, останавливался и замирал на месте. Наслаждаясь полной свободой, он креп и увеличивался в росте; когда листья опали с деревьев, все части его тела значительно развились, и, хотя он был еще тощий и легкомысленный вепренок, все указывало на то, что он приближается к возрасту настоящего вепря. Трагедия сломанной изгороди раскрыла перед ним широкие горизонты. С тех пор он всегда избегал окруженных изгородью мест и держал себя, как свободный гражданин Виргинии.
В темной грязи болота нашел он корни земляного ореха; он вырыл их, и чутье сказало ему: «Это вкусно». Ему смутно припомнилось, что его мать находила эти корни съедобными. Они доставляли ему приятное разнообразие наравне с древесными орехами; он ел их досыта, рос и жирел. Однажды он вырыл какой-то корень острого и жгучего вкуса: он узнал это по запаху и, не попробовав его даже, швырнул в сторону вместе с другими ему подобными. На взгляд они казались такими сочными и соблазнительными, но Фома был наделен верным чутьем.
Наевшись досыта, он отправлялся на откос, залитый солнцем, и, хрюкая, с наслаждением валился там на бок, как это делают все свиньи.
Сойка пролетела над ним и крикнула ему: «Эй, ты, корнекопатель, корнекопатель!» Фома прогнал мух, сидевших у него на ухе, продолжая спокойно дремать и не обращая внимания на болотную мышь, которая скребла его ногу, до половины покрытую грязью.
Тишина нарушилась вдруг странными звуками – глухими, воющими, визжащими: «Уэх!.. уэх!.. уэх!.. оуоу!» По временам они становились пронзительными, то прерывались вздохами и фырканьем, то почти совсем стихали, то делались громче и слышались ближе.
Получалось самое невероятное смешение разных тонов, достигавших порой большой силы, и вам сразу пришло бы в голову, что такой сильный голос мог быть только у большого зверя.
Сердце забилось у Фомы; он вскочил на ноги, соблюдая при этом мертвую тишину. Поводя носом, насторожив уши и напрягая зрение, пополз он вперед, как бы под влиянием какой-то притягательной силы.
Загадочные звуки привели его к долине, где он, зорко всматриваясь сквозь высокую траву, увидел своего старинного врага, который выкапывал из земли белые круглые корни и тут же их пожирал. Корни эти, вероятно, терзали его внутренности, обжигали ему рот и глотку.
А медведь продолжал рыть землю, жевал корни, визжал, ревел и, тем не менее, глотал их, несмотря на слезы, катившиеся у него из глаз, и на мучительную боль во рту, который был обожжен едким соком корней. Да, исполинское животное все рыло и рыло, жевало, глотало, вздыхало от боли, визжало, издавало порой душераздирающие крики.
Не взбесился ли он? И не думал. Изголодался? Ничуть не бывало – вся почва кругом была усыпана орехами. К чему же такое ужасное, мучительное самобичевание? Что побудило его к этому? Фоме все это было непонятно. Да и сам медведь не понимал этого. Он подчинялся какому-то непонятному, всецело поглотившему его чувству. В таких случаях мы можем только предполагать, но наверное знать ничего не можем: медведи, которые питаются исключительно мясной пищей, подвергаются накожным болезням, особенно те из них, которые имеют пристрастие к свиному мясу. Кожа у них воспаляется, и все тело горит, как бы усыпанное мириадами крошечных огоньков. Отсюда можно вывести следующее заключение: жгучий корень доставляет облегчение, хотя медленное, но верное.
И неопытный, юный Фома, не так сильно испуганный на этот раз, а скорее озадаченный тем, что видел, медленно попятился назад. Одно только было ему ясно: враг его роет корни, продолжает их есть, а сам орет во все горло, и голос его все еще доносится к нему, хотя он далеко уже ушел от того места.
IX. Весна в лесах
В тот год в лесах была обильная пожива, и к тому времени, когда листья опали, у каждой белки было несколько кладовых, набитых запасами орехов и желудей.
Мускусные крысы сложили огромные копны сена на болотистых местах, зеленые дятлы разжирели до невероятия, а древесные мыши приготовили столько запасов, что их могло хватить на три голодных года. Предусмотрительность их была не напрасна: в тот год зима была суровая и снежная.
В лесу, где так охотно бродил Фома, было теперь мрачно и пусто. С наступлением холодов он окончательно поселился на скотном дворе Пренти.
Здесь были и другие свиньи, но обыкновенной, домашней породы, откормленные и жирные. Сначала они искоса поглядывали на него и готовы были не раз прогнать его, поступая в этом случае подобно большинству племенных свиней, но Фома легко отбивал их нападения.
Мало-помалу и он присоединился к обществу, которое день и ночь ютилось на скотном дворе, где находило в корыте ежедневную пищу и более или менее терпимо относилось друг к другу.
Зима прошла, и приближался теплый, хотя еще малолистный апрель. Влияние его сказывалось на горах и в лесах, сказалось оно и на скотном дворе, отразившись на свиньях, каждая из которых по-своему пробудилась к жизни. Жирные, откормленные, они медленно тащились на солнце, тихо хрюкая себе под нос и обращая лишь ничтожное внимание на все, что было доступно их слабо развитому сознанию.
Зато Фома носился по двору, словно молодой жеребёнок. Как выросли его ноги! Какой он сделался большой! Какие стали у него плечи и шея! Он стал выше всех своих родичей во дворе; золотисто-рыжая щетина его погустела, на шее и затылке появилась грива, словно у гиены. Когда он шел, ноги его подскакивали, как на пружинах, все движения отличались живостью, в то время как неповоротливые, ожиревшие свиньи с трудом расступались, чтобы пропустить его. Радость жизни говорила в нем, и он, высоко подбросив корыто, летел дальше, брыкаясь, как молодой жеребёнок.
Услышав вдали знакомый звук, он со скоростью скаковой лошади помчался в ту сторону. Это был свист Лизеты. В эту зиму Фома особенно привязался к ней.
Перепрыгнув через низенькую изгородь, он подбежал к дверям, откуда ему вынесли целое блюдо его любимых отбросов, почесали спину, после чего он поднял правую ногу, чтобы ее потерли, а если можно, и полакировали.
– Наш Фома скорее собака, чем свинья, – говорил обыкновенно фермер Пренти, наблюдая за тем, как вепрь ходил следом за Лизетой или резвился вокруг нее, как щенок. Однако этот «щенок» весил шестьдесят кило, несмотря на то, что достиг всего второй весны своей жизни. А между тем у Фомы пробуждался дух его предков, давно забытый под влиянием неволи.
X. Гризель и Фома находят свое счастье
Солнечным весенним утром, направляясь от Ден-ривера к долине Мейо, бежала бодрой рысью молоденькая гладкошерстая веприца. Она только недавно достигла зрелости; ножки у нее были гибкие, как у лани, блестящая шерсть ее отливала на солнце сероватым цветом, хотя в данную минуту она была покрыта красноватой пылью старой Виргинской дороги.
Она останавливалась, поворачивала чуткий нос и настораживала уши всякий раз, когда до ее слуха доносился какой-нибудь звук, а затем снова неслась вперед, подобно быстроногой лисице. По временам она внезапно останавливалась и обнюхивала стволы деревьев, окаймлявших ее путь, или оставляла свои следы на сломанных ветвях.
Так шла она часа два все той же неутомимой рысью. Она поступала в данном случае подобно всем веприцам, которые отправляются на поиски своего счастья и останавливаются при всяком намеке на возможность найти вепря, чтобы завести семью.
Много миль пробежала она без остановки, пока не достигла наконец долины Мейо. Здесь она нашла наиболее удобный ствол, чтобы почесать себе бока. Это доставляло ей удовольствие, и она, начесавшись всласть, отправилась дальше.
Дойдя до перекрестка, веприца остановилась, стараясь чутьем уловить все, что приносил ей ветер, а затем продолжала идти дальше, пока вечер не застал ее у самого крайнего моста на Когерской реке.
Среди деревьев, росших на земле Пренти, находился засохший, шершавый кедр; он стоял на самом отдаленном конце пастбища, у окраин болота. Грубый, шероховатый ствол его был покрыт узлами и наростами. Все они представляли собой подобие зубцов гребня, расположенных на самой подходящей высоте.
Каждая свинья на пастбище хорошо знала его ствол. Ни одна из них не проходила мимо него, не остановившись, чтобы почесаться.
Одна из свиней Пренти, древняя старуха, бродившая поблизости от кедра, подошла к нему, чтобы почесать себе спину. Туда же направился и Фома. Когда он подходил к стволу, внезапно ствол громко заговорил, но на языке, которого мы с вами не поймем.
Зато Фома мигом понял. Не дожидаясь, пока старуха кончит почесываться, он с такой силою отшвырнул ее от ствола, что она кубарем скатилась вниз по откосу.
Золотисто-рыжая грива его поднялась дыбом, когда он обнюхал ствол дерева. Прислонившись к нему боком, он почесался, затем поднялся на задние ноги и еще почесался, потом пробежал несколько шагов, обнюхивая землю, и вернулся обратно, чтобы с новым азартом почесаться о ствол, после чего, как безумный, пустился снова по, следу, снова вернулся, прогнал всех от ствола, а затем помчался прочь и скрылся в чаще леса.
Он мчался по следам, все время обнюхивая их, ибо глаза ничего ему не говорили. То в одну, сторону бросался он, то в другую, с каждой минутой становясь все более уверенным во взятом им направлении. По болотистой чаще леса мчался он, по освещенным солнцем прогалинам, пока откуда-то из-за деревьев не выпрыгнула ему навстречу тоненькая серая веприца, по виду которой он сразу признал, что кровь ее такого же происхождения, как и его собственная. Мало того – чутье сказало ему, что это та самая веприца, которая оставила ему свое послание.
Веприца пустилась бежать от него, он бросился галопом ее преследовать. Она бежала по открытому пространству, и Фома все больше и больше нагонял ее.
Не успела она добежать до опушки леса, как он уже догнал ее, и она, мигом повернувшись к нему, взглянула на него и тихонько запыхтела – не то от страха, не то от желания перевести дух.
Так стояли они – огромный, мускулистый Фома и тоненькая Гризель.
Да, они были именно те, кого любовь должна была соединить на всю жизнь. Встретившись, Фома и Гризель с первого же момента поняли, что нашли свое счастье.
Гризель не сознавала, на поиски чего она шла в тот день, но теперь она поняла, что нашла то, чего искала.
С тех пор на ферме не видели больше Фомы – он бродил по лесу, знакомясь ближе со своей подругой. Рыжая белка, сидевшая на дереве, фыркала и что-то болтала, как бы желая дать им понять, что она знает про их счастье; вот почему они поспешили удалиться в самую глухую часть леса, где реже встречались надоедливые белки.
Бродя однажды по лесу, они услышали странные звуки, которые доносились с болота. Фома поспешил туда, а вслед за ним и Гризель.
Путь шел вниз по склону горы и вел к темному, грязному болоту. Окраины его были покрыты необыкновенно высокими папоротниками. Фома протискался между ними и очутился лицом к лицу со своим врагом – черным медведем с Когерской реки.
Грива Фомы поднялась дыбом, глаза его засверкали зелеными огоньками, челюсти злобно защелкали. Медведь приподнялся и заворчал. Он почувствовал, быть может, какой у него смешной вид, ибо весь он, начиная с шеи и кончая кончиком хвоста, был покрыт грязью – черной, липкой, зловонной. Надо полагать, что в этой грязи он валялся уже несколько часов подряд. Рыжая белка могла бы подтвердить вам, что он ежедневно проводил в этом болоте несколько часов. Он лечился, как лечатся все дикие твари, и проходил второй курс лечения, следующий непосредственно за приемом послабляющих средств.
Но Фома не думал об этом. Он встретил ненавистное ему существо, которого когда-то сильно боялся. Теперь он не так уже боялся медведя. Он не хотел, однако, вступать в борьбу, не хотел подвергаться риску. Медведь, в свою очередь, помнил искусанную лапу и рану на боку, нанесенную матерью Фомы. И вот оба они, медведь – ворча, а Фома – хрюкая, попятились назад и разошлись в разные стороны без боя.
XI. Дикая кошка
Видите ли вы вот того сарыча, который летит на расстоянии полукилометра отсюда? Он кажется пятном вам, жалкому, слепому человеческому существу; зато его зоркие глаза могут наблюдать за вами, в то время как он парит в воздухе, могут видеть ваше лицо и куда обращен ваш взор. Сарыч видит и деревья на верхушке горы, на расстоянии нескольких километров от него.
Он не может видеть лесного ковра, скрытого лиственной крышей. Но в крыше этой встречаются местами просветы и дают ему возможность видеть тех, кто ходит внизу. И сарыч увидел однажды зрелище, какое редко удается видеть человеку.
По лесной тропинке, проложенной к реке дикими зверями, которые ежедневно ходят туда на водопой, скользило серовато-бурое, пушистое существо. Оно перепрыгивало через каждое бревно, лежавшее на его пути, останавливалось у каждого сука, росшего на стволе сломанной сосны, то приседало за ним, то снова подымалось на всех четырех лапах, высоко поднимало полосатую голову, вытягивало бархатистую шею, белую, испещренную черными крапинками, терлось мордой о ветки, терлось спиной и устремляло пристальный взор в голубое небо. Чудный экземпляр жестокой дикой кошки, обитающей в горах!
Сарыч, перекувырнувшись три раза в воздухе, спустился ниже и продолжал свои наблюдения, зорко всматриваясь в просветы лиственной крыши.
Дикая кошка почесала себе подбородок, левую щеку, затем правую и собиралась уже приняться за чистку всей шубки, когда до слуха ее донеслись голоса и топот ног. Нервная дрожь пробежала по ней, и она насторожилась, прислушиваясь к этим звукам и представляя собой олицетворение силы, энергии и поразительной грации.
И сарыч, спустившийся еще ниже, также слышал эти звуки. Последние послышались теперь ближе. Серая шубка, изогнувшись, мигом прыгнула с лежавшей на земле сосны на высокий пень и с необыкновенной ловкостью, свойственной хищным зверям, прижалась к нему, сразу превратившись в обломок древесной коры.
Звуки становились все громче. Ясно было, что по тропинке, ведшей к водопою, приближались какие-то животные. Дикая кошка, сидя на высоком сосновом пне, устремила напряженный взор в ту сторону.
Но вот низкие кустарники зашевелились, и оттуда вынырнула веприца с целым выводком прыгающих, толкающих друг друга, хрюкающих резвых вепрят. То туда, то сюда прыгали они, догоняя свою мать, – настоящая банда маленьких озорников! Малыши то неслись по следам матери, то рыскали по сторонам. Так неслись они друг за другом, а дикая кошка, сидевшая на верхушке пня, напряженно следила за ними. Она предвкушала наслажденье сочным мясом, скалила зубы и острила когти.
Веприца-мать благополучно миновала пень с притаившимся на нем зловещим часовым, миновали его первый и второй члены резвой банды. Между этой и последующей частью маленькой процессии следовал некоторый промежуток. Затем послышался новый топот и хрюканье, что указывало на приближение второй партии озорников, за которыми на некотором расстоянии следовал и сам глава семьи.
Все благоприятствовало планам дикой кошки. Сделав прыжок, она схватила бежавшего мимо вепрёнка. Бежавшая банда дрогнула, услыхав отчаянный визг. Веприца бросилась назад, к хищнику. Но дикая кошка была умна и заранее составила себе известный план. Достаточно было одного прыжка, чтобы она очутилась на верхушке соснового пня, где и уселась, крепко держа лапами отчаянно визжавшего вепрёнка и без малейшего угрызения совести поглядывая на несчастную мать, которая напрасно старалась вскарабкаться на пень.
Несмотря на то, что веприца вытянулась во всю длину, она только носом прикасалась к верхушке пня. Дальше этого она не могла взобраться, и кошка, протянув вооруженную когтями лапу, наносила удар за ударом по голове мужественной матери.
Сарыч спустился еще ниже; он не только видел и слышал все происходившее, но даже почувствовал, как вздрогнула дикая кошка, когда кусты заколыхались и, наконец, раздвинулись, дав дорогу дикому вепрю.
Если жестокая тварь не испугалась обезумевшей от горя матери, то она пришла в неописуемый ужас, когда могучий вепрь поднялся на задние ноги и, упираясь передними в ствол, выставил вперед острые клыки, конец которых коснулся дикой кошки. Серый хищник проворно скользнул к противоположному краю пня, но не выпустил поросенка, визг которого постепенно ослабевал.
И тут безмолвный сарыч и шумно радовавшаяся происходившему рыжая белка увидели нечто небывалое. Верхушка пня оказалась недостижимой для вепря, но вблизи пня лежала сосна, большой толстый сук которой находился в трех прыжках от него. Вот по этому суку и взобралась веприца на пень и очутилась лицом к лицу с кошкой.
Кошка заворчала, морда ее исказилась дьявольской злобой, – она думала испугать этим веприцу. Испугать веприцу, слышавшую жалобный визг малютки! Веприца с бешенством набросилась на кошку.
Когти оказались никуда не годным оружием по сравнению с теми ударами, какие наносила веприца.
С громким криком ненависти свалилась кошка на землю, пытаясь убежать. Ей, быть может, и удалось бы спастись, не подвернись тут старший член резвой банды, в жилах которого кипела кровь воина; он бросился к ней и схватил ее за лапу – всего на несколько мгновений, но и этих мгновений было достаточно, чтобы вепрь-отец поспел на помощь.
Произошло нечто невообразимое. Нападение могучего вепря, лязг клыков, полное ненависти и злобы ворчанье, шумное и с трудом переводимое дыхание, визг и щелканье челюстей, клочки шерсти, летящие по воздуху, быстрые движения отчаянной борьбы и вдруг – затишье, нарушаемое звуками разрываемого меха, треском костей и швырянием во вое стороны бесформенной массы, которую вепрь придерживал время от времени ногами, продолжая терзать и без того уже изодранное тело.
Но вот, наконец, вепрь успокоился, воинственное безумие его прошло; подбежавшие один за другим вепрята обнюхали поле битвы, зафыркали и сломя голову понеслись прочь. К списку знакомых им запахов в этот день прибавился еще один.
А вепренок, задушенный кошкой, лежал в чаще кустов по другую сторону пня. Мать подошла к нему, обнюхала и, слегка толкнув, ушла, но тут же вернулась и снова толкнула. Братья его были живы и хотели пить, ей необходимо было идти к ним. Но, прежде чем уйти, ей захотелось излить свою ненависть к останкам жестокого животного, убившего ее малютку, и только после этого отправилась она к ручью. Вепрята бежали следом за ней. Веселость и резвость к ним снова вернулись. Мать еще раз подошла к безжизненному окровавленному телу кошки и снова толкнула его; глаза ее горели. Отец швырнул в сторону пушистые останки, и вся семья удалилась.
XII. Медведь-свиноед
Пристрастие к свиному мясу превращается часто в настоящую страсть, результатом которой нередко является жестокая болезнь. Мы не слышали, чтобы такая болезнь являлась последствием какой-нибудь другой мясной пищи, кроме свинины.
Когерский медведь окончательно превратился в свиноеда. Своим участком он считал всю долину, где жили свиньи, и все свои ночные похождения направлял к тем загонам, где встречались жирные, нежные подростки, которые представляли более легкую добычу, несравненно более вкусную и более безопасную, чем покрытые щетиной молодые вепри. Он прекрасно знал, когда и куда надо идти, чтобы, избегнув лишних хлопот, найти маленьких сосунков. Лай собак и крики охотников после совершенного им набега давали ему знать, что пищу в следующий раз надо искать в другом месте; в таких случаях ему всегда помогало чутье, приводившее его к загону, где находились животные, которых откармливали на убой. На пути его ставили капканы, но он обходил их и никогда не приходил два раза под ряд к одному и тому же загону. Сочетание трусости и тонкого чутья сделали его мудрым.
Любопытно, что медведи, которые пристрастились к какому-нибудь мясу, любят, чтобы оно было с душком. Они стараются усилить этот душок, а потому не едят его до тех пор, пока оно не начинает разлагаться, превращаясь в гнилую массу. Они этому учатся у животных, которые зарывают свою пищу, когда количество добытой ими добычи превышает их потребности.
Однажды когерский медведь, бродя в темноте по лесу, почуял любимый запах, исходивший от останков не зарытого вепренка, убитого дикой кошкой. Оранжевые и черные жуки-могильщики не водились здесь, и поэтому некому было закопать вепренка. Это была неожиданная находка для медведя.
Он протянул длинный, наморщенный нос в кусты, вытащил оттуда вепренка, унес его на некоторое расстояние оттуда и, вырыв глубокую яму, спрятал туда найденную добычу, чтобы сохранить ее для будущего пиршества.
Дикие животные хорошо запоминают места своих «сберегательных касс» (как называют эти кладовые охотники) и возвращаются к ним, когда поблизости все спокойно. И когерский медведь отправился на следующий день к своей «кассе».
Когда дикое животное теряет кого-нибудь из близких и ему известно место его гибели, оно приходит туда, чтобы, по выражению индейцев, «оплакивать» погибшего. Когда оно проходит мимо, то сворачивает в сторону, обнюхивает это место, издавая при этом глухие стоны, роет землю и несколько минут трется о нее, а затем проходит дальше. Оплакивание это происходит в первые дни после гибели родича и прекращается после ливня, который уничтожает знакомый запах.
Прошел всего один день после смерти вепрёнка. Мимо этого, места проходила Гризель и свернула к нему, чтобы оплакать погибшего. Тут-то и произошла встреча.
Когда веприца испугается, она издает громкий продолжительный призыв, хорошо знакомый ее племени. Если же она не испугается, то издает краткий воинственный крик и вступает в борьбу с врагом. Но Гризель сделала ошибку. Она издала воинственный крик и бросилась в атаку. Медведь попятился назад, стараясь улизнуть. Оба ходили кругом, словно не желая трогать друг друга. Медведь, по-видимому, не прочь был отказаться от битвы; хотя он был больше и сильнее, но Гризель была взволнована, вспоминая о случившемся на этом месте. Материнская любовь, поддерживала ее гнев, и она продолжала нападать на медведя, который по-прежнему пятился назад, пока не очутился на открытом месте у обрывистого берега реки.
Гризель, думая, вероятно, что это самое благоприятное место для атаки, набросилась на врага. Медведь нанес ей удар лапой и отскочил в сторону. Если бы удар этот попал ей в бок, он лишил бы ее силы, но он попал ей в плечо и с такою силою отшвырнул ее в сторону, что она пошатнулась; только теперь издала она громкий пронзительный призыв, который должна была бы издать с самого начала.
Призыв на помощь заставляет стынуть кровь в жилах каждого вепря, как стынет она у человека, услышавшего призыв утопающего. Веприца снова повернулась к медведю. Медленно поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, выжидали враги благоприятного момента.
Гризель сделала движение вперед, противник ее попятился назад, веприца бросилась к нему, медведь снова попятился, насторожился, вильнув в сторону. Но в ту минуту, когда она проносилась мимо, он нанес ей удар, который опрокинул ее, и она, скатившись с обрыва, стремглав полетела в реку...
Гризель умела хорошо плавать, хотя не любила этого. Она забарахталась в воде и всплыла на ее поверхность, не издав ни малейшего звука, – сильный удар сдавил ее дыхание. Милосердный поток снес ее к самому отдаленному и удобному месту берега.
Кусты зашевелились, послышался голос большого животного, из густой листвы вынырнула на берег огромная рыжевато-черная туша. Фома и Гризель приветствовали друг друга кратким, тихим хрюканьем. Однако на этот раз Фома опоздал – когерский медведь ушел, торжествуя, что одолел взрослую веприцу.
XIII. Холл Билль
Фермер Пренти рвал и метал. Он обходил утром свой огород, и с языка его срывались ругательства. Латук, свекла и арбузы были на многих грядах вырваны, спаржа оказалась вытоптанной, а капуста вконец испорченной. Сломанная изгородь, многочисленные следы копытец и откушенные куски репы и капусты красноречиво говорили о том, что здесь ночью побывали дикие вепри. Пренти был так возмущен набегом вепрей, что решил организовать погоню за ними. Для этого он пригласил соседа, по имени Холл Билль.
Холл Билль охотно принял приглашение явиться с собаками и увенчать себя бессмертной славой защитника огородов.
Холл Билль явился к Пренти с пятью собаками и сознанием своего высокого общественного значения. Как гробовщик, который распоряжается всем домом во время похорон, Холл Билль с первой же минуты своего появления принял на себя роль командира.
– Го, го! Сразу видно... Вот дай, следы. Целое семейство... Пари держу, что это матерый вепрь.
– Папочка! – воскликнула Лизета, – Неужели ты думаешь, что это наш Фома?
– Мне все равно, кто бы там ни был, – отвечал Пренти. – Нельзя допустить такого опустошения огорода... Надо сразу положить конец подобному бесчинству.
Холл Билль продолжал осматривать следы. Это был старый бездомный человек, не способный ни на какую постоянную работу, страстный поклонник бутылочки, но большой знаток всего, что касалось охоты. И он заявил:
– Целая семья вепрей: длинноносая веприца, выводок вепрят и вепрь величиною с курятник...
Изгородь, окружавшая огород, могла удержать только добродушных коров, но вепрей она неминуемо должна была подстрекнуть к разрушению и грабежу. Такая мысль, вероятно, мелькнула в голове Лизеты, когда она сказала:
– Папочка, почему ты не устроишь настоящего забора, такого крепкого, чтобы ни один вепрь не мог сломать его?
– А кто будет платить за него? – спросил Принта. – Да и какую пользу приносят вепри? Ни к чему они не годны.
– Ну, нет, – отвечал Холл Билль, – неужели вы не слышали о том, что случилось с тремя детьми из соседней школы? Их ужалила гремучая змея, и все трое умерли на этой неделе. Гремучих змей появилось в лесу тьма-тьмущая. Говорят, что они развелись после того, как перебили всех вепрей в округе, и я полагаю, что это верно.
И Холл Билль отправился выслеживать следы копытец. Беспорядочное топтанье ограничивалось только этим местом; дальше вся семья следовала за своим вожаком, так что легко было придерживаться следов на расстоянии четверти километра. Холл Билль прошел это расстояние и, удостоверившись в основном факте, вернулся обратно, отвязал своих тощих собак, выпил для храбрости стаканчик водки, взял ружье и быстрой, развалистой походкой лесного жителя зашагал к лесу.
Пренти отправился прямой дорогой на Когерскую пору и, руководясь звуками из нижней долины, свернул в ту сторону, откуда слышался лай, указывавший на то, что вепри окружены собаками Холла Билля.
Лизета сопровождала отца.
XIV. Вепрь-воин и собаки
След вначале был холодный, и собаки мало им интересовались. Тем не менее Холл Билль продержал их на нем на протяжении около двух километров. Отсюда пошли значительно более свежие следы. Собаки энергично устремились вперед. Охотнику оставалось только следовать за ними.
По всему лесу, словно охотничья труба, разносился громкий лай, как бы призывавший спешить вперед, рыскать по траве, обшаривать кусты; лай этот чередовался с коротким взвизгиванием, глухими горловыми звуками и обыкновенным собачьим лаем.
Свора углублялась в лес все дальше и дальше, и Холл Билль с трудом поспевал за нею. Лай скоро сосредоточился у одного места, из чего Билль заключил, что семья вепрей выслежена. Все охотники любят тот момент, когда дичь окружена собаками и готовится к последней битве.
Характер лая изменился, когда собаки приблизились к дичи; в нем слышались теперь то страх, то крик боли, то вызов – все указывало на то, что они стоят лицом к лицу с дичью, к которой питают глубокое почтение.
Билль проложил себе путь среди густых кустарников и очутился в десяти метрах от того места, где слышался лай, но ничего не увидел.
«Тяв, тяв, тяв», «гау, гау!» – на разные лады кричали собаки, а в ответ на это – «хрр! хрр!» какого-то огромного животного и короткое, едва слышное «клик! клик!» О, какая страшная угроза слышалась в лязге клыков, как многозначительны были эти звуки!
Но вот кусты заколыхались, кто-то на кого-то набросился; собаки завизжали от боли и страха, затем оглушительно залаяли. Раздался шум вторичной атаки, сопровождаемый глухим «хурр!..» – и все смолкло. Охотник обезумел: собак его убивают, а он не может прийти им на помощь!
И Билль очертя голову бросился вперед. В следующую минуту он увидел ошеломившее его зрелище: огромного вепря, атакующего его собак, молниеносные движения золотисто-белых клыков. На ногах остались только две собаки, затем одна, а потом... потом вепрь, заметив присутствие своего злейшего врага, оставил собаку и бросился к последнему. Билль поднял было ружье, но прицелиться в этот момент было трудно, и пуля попала в землю.
Билль бросился в сторону, но вепрь был уже недалеко от него; он был подвижнее, сильнее, и кусты не стесняли его. Казалось, охотнику пришел конец. Однако оставалась еще одна собака, она схватила вепря за заднюю ногу и крепко держала его.
Холл Билль поспешил воспользоваться благоприятным случаем. Поспешно выбравшись из чащи кустарников, он подбежал к ближайшему дереву и был уже на значительной высоте, когда вепрь, расправившись с последней собакой, бросился к дереву, весь ощетинившийся, и с злобным фырканьем пытался вскарабкаться наверх, выражая ненависть на своем хриплом, глухом и резком языке.
XV. Лизета и ее старый друг
Как приятно бывает сидеть на вышке и смотреть на расстилающийся у ваших ног зеленый мир! С каким волнением прислушиваешься во время охоты к голосам собак, указывающим на то, что выслежено какое-то большое животное и можно испытать свою храбрость!
Воспоминание о былых днях юности проснулось в душе Пренти, когда он стоял с Лизетой и прислушивался к шуму охоты. Как ясно и близко раздавались эти волнующие звуки! Когда лай сосредоточился в одном месте, старый Пренти превратился в юношу. Бросившись вперед со скоростью, не соответствующей его возрасту, он споткнулся, упал и так сильно ударил ногу, что вынужден был сесть на пень.
Лай продолжался. Пренти попытался встать, но почувствовал, что не может идти.
– Слушай, Лизета, – сказал он, – беги к Биллю и скажи ему: пусть держится пока и подождет меня. Я пойду потихоньку. Возьми с собой ружье.
И вот Лизета двинулась вперед одна, придерживаясь того направления, откуда доносился лай. Минут двадцать продолжался этот лай, а затем затих где-то вдали. Немного погодя снова послышалось тявканье и снова стихло. Она продолжала идти вперед. Затем она громко крикнула. Билль, сидевший на дереве, не слышал ее крика. Тогда она прибегла к другому способу и громко свистнула; Билль подумал, что к нему на выручку идет Пренти, и что-то крикнул в ответ, но Лизета не поняла.
Она прислушалась, откуда к ней донесся голос, и, желая дать указание отцу, свистнула еще и еще. Свист ее достиг не только слуха этих двоих, но еще и третьего существа... Исполинский вепрь поднял голову. Он перестал бить копытами по стволу, перестал злобно сопеть и фыркать и издал многозначительное хрюканье. Тут снова послышался свист...
Билль со своего насеста увидел Лизету, которая шла одна с ружьем и вскочила на упавший ствол дерева, чтобы лучше видеть. Он крикнул:
– Берегись! Он идет к тебе. Подымись еще выше и целься в него!
Все это казалось ему так просто, и он не понимал, почему она колеблется. Но Лизета вместо выстрела еще раз громко свистнула. Огромный, с рыжей гривой зверь быстро пробрался сквозь кусты, издавая при этом знакомое ей нежное хрюканье. Девочка сначала испугалась, но затем все стало ей ясно.
– Фома, Фома, дружище Фомушка! – крикнула она, когда огромный вепрь, щетина которого сразу опустилась, бросился к ней. Поднявшись на задние ноги и прислонившись плечом к стволу, он что-то зашептал ей на своем языке, потерся щекой об ее ногу и, наконец, протянул ей одно из передних копыт, как бы напоминая о лакировке. Он не успокоился до тех пор, пока Лизета не почесала ему спину. Она сидела подле него и чесала ему спину, а Билль кричал с верхушки дерева:
– Стреляй, стреляй! Не то он убьет тебя!
– Ишь ты, умник, стреляй! – фыркнула она на него. – Так я и стану стрелять в своего большого брата, который никогда никакого зла не сделает своей сестренке.
И дикое животное, усмиренное воспоминанием о прошлом, немного погодя удалилось в лес, весело похрюкивая. В этот день его больше не видели.
XVI. Медведь находит новую жертву
На следующий день после побоища с веприцей медведь вернулся к своей «сберегательной кассе» и съел лакомство, принадлежавшее по праву коршунам. Затем он отправился шнырять по соседству, и тут представился ему весьма благоприятный случай.
Семья вепрей бродила по лесу, занимаясь выкапыванием корней; впереди шла мать, а позади, замыкая шествие, – отец. Семья добралась постепенно до того места реки, где был брод; малютки, не терпевшие воды, попятились назад, но мать вошла в воду и, дойдя до середины реки, поплыла. Выводок оставался на берегу, испуская тревожные крики. Малютки собрались мало-помалу с духом и прыгнули в воду, кроме одного, который, оставшись в одиночестве, поднял отчаянный визг.
Визг этот достиг посторонних ушей. Когерский медведь узнал визг отставшего от семьи вепрёнка. Он становился все храбрее и храбрее по мере того, как прислушивался к тоненькому визгу, и поспешил в ту сторону. Веприца, решившая дать своему малышу урок повиновения, не обращала внимания на его визг и спокойно плыла дальше.
Вепрёнок завизжал еще громче. С берега над ним посыпался песок под тяжестью какого-то зверя; затем протянулась лапа и нанесла ему удар, от которого он стих навсегда, и, наконец, протянулась длинная морда и схватила его. Быстро поднявшись вверх по откосу, медведь перевалил на другую сторону пригорка и скрылся из вида вместе со своей добычей.
Здесь он считал себя в полной безопасности и принялся закапывать свою жертву.
XVII. Холл Билль посрамлен
Когда Холл Билль возвратился вечером домой, он застал там трех собак; у одной из них оказались сильные поранения, а другие две были так напуганы, что с этих пор выказывали мало интереса к охоте на вепря. И как ни понукал их охотник, они по прошествии некоторого времени сворачивали со следов вепря в сторону и шли по следу, приводившему их к дереву, куда взобрался енот, или к трещине в скале, где нашел себе убежище опоссум.
Холл Билль мог бы пройти в хижину своего соперника-охотника и взять у него более храбрых собак, но это значило признать трусость и непригодность своих собственных. Самолюбие его страдало при мысли об этом. В душе он был страстный охотник и не терпел противоречий. Он был человек упорный и готов был куда угодно идти по следу, если находил его заслуживающим внимания.
И вот, когда к нему снова явился посол от Пренти с извещением и новой потраве и обещанием хорошего вознаграждения за услугу, он ответил:
– Подождем хорошего дождя, я сам пойду по следу. Увидите тогда.
Знаменитая охота началась утром после сильного ливня. В ней приняли участие только Пренти и Билль. Охота предполагалась не шумная. Никто не обратил внимания на просьбы Лизеты пощадить ее Фому и устроить прочный забор.
– Я тебе сделаю браслет из его клыков и в золотой оправе, – сказал отец, как бы желая подкупить дочь и в то же время оправдать себя.
XVIII. Кровавый поединок
Сильный ливень смыл все старые следы, зато свежие были глубже и яснее. К тому же сухие листья не шуршали и ветки не трещали. Хороший охотник не нуждается в собаках после ливня. Пренти и Холл Билль отправились вдвоем, захватив с собой много раз испытанные ружья. Оба они были хорошие, опытные стрелки. Разница между ними в летах была небольшая, но Пренти приходилось ускорять свои шаги, чтобы не отставать от худощавого, подвижного охотника, который шагал впереди, внимательно всматриваясь в следы и приметы.
На болоте было много следов, но дождь их испортил, и все они еле слышно говорили: «Да, только много дней назад»...
И охотники двинулись вдоль окраины болота, направляясь к притоку реки, перевалили через невысокую гору и дошли до Колерской реки. Тут Пренти взмолился об отдыхе. Холл Билль продолжал идти дальше и на расстоянии одного километра нашел то, что искал, – следы целой банды вепрей. Он прошел еще немного и увидел четырехдюймовый след ее предводителя.
– Го, го! – крикнул он в сторону Пренти. – Нашел! Идите скорей!
И Билль двинулся дальше, ничего не видя, кроме следов.
Пренти попытался идти за ним, но не мог его догнать. Громкие возгласы Холла Билля становились все менее и менее слышными, и Пренти, изнемогший от усталости, сел на упавший ствол дерева и ждал, какой оборот примут дела.
Прошло четверть часа. Пренти отдохнул немного и чувствовал себя лучше, но до слуха его не доходило ни малейшего звука, который указал бы ему, где находится охотник. Прошло еще четверть часа, и Пренти встал, собираясь подняться на Когерскую гору и оглядеть оттуда окрестности. Пройдя несколько шагов, он снова сел.
Прошло около часа, когда вблизи ручья, впадающего в Когерскую реку, он услышал какое-то движение в кустах и поспешил туда.
Пройдя немного, он остановился, прислушался, но ничего не услышал, кроме крика голубой сойки. Снова тишина. Через несколько минут до него донесся пронзительный крик веприцы, призывающей к себе на помощь. Она крикнула один раз, и все стихло.
Пренти осторожно и насколько мог скорее двинулся к лесу, росшему вдоль берегов Когерской реки.
Впереди слышались смешанные звуки: треск ветвей, топот тяжелых ног, разъяренные голоса животных.
Пренти призвал на помощь все охотничьи познания своей молодости. Он крался, как крадется пантера, подымая осторожно ногу и опуская ее лишь после того, как удостоверялся, что можно ступить совершенно бесшумно. Он протягивал палец, чтобы узнать направление ветра, шевелил траву для той же цели, одним словом, делал все возможное, чтобы приближение его было не замечено. По открытым местам он шагал быстро, держа ружье наготове.
В одной из зарослей он набрел на ствол гигантского дерева, лежавший наклонно. Пренти поспешно взобрался на ствол, чтобы оглядеться по сторонам, и сделался свидетелем потрясающего зрелища – он увидел стоявших лицом к лицу двух противников, которые, казалось, ждали только команды, чтобы наброситься друг на друга.
Один из них был черный свирепый медведь исполинских размеров, стоявший почти на открытом месте, а другой, – в десяти шагах от него, – колоссальный вепрь с длинным шрамом на морде.
Несколько в стороне от двух противников он увидел менее рослую веприцу с более короткой мордой и более слабыми клыками. В соседней чаще кустарников притаилась вся их семья. Пренти показалось сначала, что вепрят всего две-три штуки, но затем он увидел, что их много. Вепрята были разных размеров – большие и очень маленькие. Это была целая шайка, беспорядочно перебегавшая с места на место.
Медведь попытался обойти вокруг кустов, но вепрь преградил, ему дорогу, а вепрята с пронзительным визгом бросились в сторону от свирепого зверя; они бежали взапуски друг перед другом, за исключением одного, который еле плелся, потому что бок его был покрыт кровавыми полосами, а шея – грязью.
Противники стояли неподвижные и безмолвные. Покрытый струпьями нос медведя дрожал и раздувался; это был свирепый зверь с Когерской реки, и где-то в глубине его груди слышалось глухое ворчанье, похожее на эхо далекого грома в горах, как бы давая знать врагу, что ему скоро будет конец. А вепрь казался еще больше благодаря торчащей дыбом гриве; морда его была опущена, маленькие глазки бегали, клыки блестели, а челюсти чавкали, пока пена не покрыла его массивных щек.
Вепрята, притаившиеся в чаще, тревожно хрюкали, но вепрь не трогался с места и не издавал никакого звука, только челюсти его чавкали по-прежнему, да изредка лязгали клыки.
На одну только минуту как будто проявилось движение у стоявших друг против друга ожесточенных врагов.
Кто может измерить всю глубину чувств медведя, терзаемого чувством мести, желанием удовлетворить голод или подстрекаемого воспоминаниями о былых маленьких победах, и вепря, который в ответ на призыв веприцы со всем самоотвержением своей благородной натуры спешит на помощь семье, зная, что ей грозит опасность со стороны врага, которого он ненавидел всю жизнь. Всего этого, я думаю, было достаточно, чтобы вызвать страшное столкновение. Могучая сила, алчность и сомнительная храбрость одного против меньшей силы, но храбрости, не имеющей себе равной, и стальных мускулов другого – вот что представляли собой когерский медведь и Фома с фермы Пренти.
Медленно двинулся медведь в сторону, собираясь обойти кусты не то с целью атаковать вепря сбоку, не то с целью напасть на его семью, но вепрь всякий раз преграждал ему путь. Опустив голову, с видом непоколебимой решимости, но не тратя напрасно сил, он ждал благоприятного момента, безмолвный и бесстрашный.
Медведь двинулся тогда в другую сторону, поднялся на ствол, зарычал и, как бы собираясь броситься в атаку, поднял лапу. Фома кинулся к нему. Медведь отскочил назад. Вепрь сдержал себя. Вторичное движение – и медведь бросился вперед. Го, го! Берегись, изуродованная струпьями морда! Это тебе не малый вепрёнок!
«Хлоп! хлоп! хлоп!» – подымалась и опускалась лапа медведя, из груди которого вырывалось короткое, хриплое дыхание. Широкая спина вепря, покрытая длинной щетиной, стойко выносила эти удары; он шатался, но не падал; белые клыки его торчали вверх, собираясь нанести удар в самое чувствительное место врага.
Бойцы на время разошлись. Вепрь был избит, зато у медведя бок был покрыт кровавыми полосами. Ни вздоха, ни стона, ни затрудненного дыхания; только с той стороны, где притаились вепрята, доносились тревожные, испуганные взвизгивания...
Но это было лишь начало кровавой битвы, и враги смотрели друг на друга, уклоняясь то в одну, то в другую сторону. Каждый из них угадывал намерение противника. Вепрь должен был стойко держаться на ногах, чтобы не погибнуть, а потому медведь стремился опрокинуть его на землю, чтобы затем, придержав его передней лапой, вскрыть ему брюхо когтями задней. Оба были охвачены воинственным безумием.
Продолжая изворачиваться во все стороны, когерский медведь не спускал глаз с вепря и выжидал благоприятного момента. Но вот противники сошлись снова, и медведь, бросившись со всего размаха на Фому, пытался всею тяжестью своего тела свалить его с ног, но вепрь держался стойко и царапнул клыками мягкое брюхо противника.
Медведь вздрогнул от боли и отступил назад. И снова стояли они друг против друга, готовясь к смертоносному удару. Медведь чувствовал себя безопаснее, стоя на поваленном стволе; он шагал то туда, то сюда, делал ложные удары до тех пор, пока Фома, горевший нетерпением продолжать битву, не бросился на него. Ствол преградил ему путь. Он перепрыгнул через него, но и это его не устроило. Враги снова сошлись; медведь бросился к вепрю и всею тяжестью навалился на него. «Клик! Клик!» – слышался лязг длинных, острых клыков. Медведь, обливаясь кровью, опустился на все четыре лапы. Исход битвы начинал колебаться, и успех переходил на сторону медведя.
Когда враги снова набросились друг на друга и медведь вторично одержал верх, на него внезапно налетела Гризель, быстро и изо всей силы нанося ему удар за ударом острыми клыками. Медведь отступил. Гризель схватила его заднюю лапу и, продолжая ее грызть, тащила к себе. Тогда Фома налетел сзади на чудовище и начал колоть его клыками и рвать его тело.
Медведь свалился. Фома и Гризель с остервенением кинулись на поверженного противника. Все три зверя смешались в чудовищный клубок. Лязг клыков, безмолвные удары, глухие стоны, придушенный рев, ослабевающее постепенно барахтанье, потоки крови, последняя попытка бегства, клочья шерсти, отчаянный вопль – когерский медведь был побежден. А противники продолжали рвать и терзать его. Медведь попытался ухватиться за ствол дерева, как бы ища у него защиты, но его стащили вниз.
Вепри до тех пор терзали его бока, пока не обнажили ребер. Они распороли ему брюхо и разбросали внутренности по стволу дерева. Они терзали и рвали ело тело до тех пор, пока не замер последний вздох, не прекратилось движение, и когерский медведь превратился в окровавленную, грязную массу.
А Пренти стоял и смотрел, как человек, потерявший сознание времени и пространства, которому кажется, будто он сам участвует в этой битве. Он следил за тем, как сильный, воинственный вепрь выигрывает поле битвы, и его победа казалась ему собственной победой. Он любил его, да, любил, как сильный человек любит мужественного, непоколебимого борца.
Он видел, как огромный, бесстрашный вепрь пришел в себя и успокоился, как подбежали вепрята, исподтишка хватали павшего врага и тут же, вообразив, вероятно, что он подает признаки жизни, с испугом убегали. Он видел, какую нежность выказали друг другу вепрь и веприца. Многое в их поведении говорило о крепких узах семейной любви. Животной любви, если хотите, но все-таки любви, которая готова на всякие испытания и на самую ожесточенную борьбу. И человек взглянул на оружие в своих руках, на блестящее смертоносное оружие, принесенное им для убийства. Ему сделалось стыдно, и чем дальше, тем становилось стыднее. – «Он спас мне дочурку, а я вот чем хотел отплатить ему». – И Пренти вспомнил, как Лизета, единственное существо, на котором была сосредоточена его любовь, явилась взволнованная домой и рассказала ему о битве с гремучей змеей; вспомнил, что он пережил в ту минуту, и глубокое волнение охватило его. Слова Лизеты сразу приобрели в его глазах большое значение. Да, она была права. Существуют другие, лучшие способы охранить огород.
Восхищение перед непоколебимым мужеством вепря все сильнее охватывало фермера.
«Удивительное зрелище! В жизнь свою не видывал такой поразительной битвы. И после этого убить его? Нет! Пусть себе гуляет по болотам, пока не умрет от старости».
Подруга вепря направилась к лесу, а следом за нею и весь ее выводок. Семья бежала весело, позабыв о случившемся; несколько отстал от остальных раненый вепренок. Позади всех шел Фома, сильный, как всегда, хотя и покрытый ранами, причинявшими ему сильную боль. Пройдя несколько шагов, он остановился и оглянулся назад; увидав, что враг его лежит неподвижно, вепрь двинулся дальше.
Процессия скоро скрылась в гуще папоротников. В воздухе замелькали крылья коршунов, слетавшихся на поле битвы...
Комментарии ()