Гассан Мудрый
Автор: А. Чеглок
Я был достаточно наказан за свое упрямство. Я не захотел идти к старинному римскому водопроводу по дороге, а предпочел спуститься в ущелье, вновь подняться и хребтом горы напрямик дойти до развалин. Идти нужно было всего верст 6-7, а по прямому направлению и того меньше. Заблудиться я не боялся. Я уже достаточно лазил по горам и надеялся, что и в Африке моя опытность поможет мне держаться правильно взятого направления.
В этом я не ошибся, но чего я не предусмотрел, так это африканских зарослей. Обе стороны ущелья были покрыты кустарником.
И вот этот кустарник доставил мне неисчислимые бедствия! Ружье и сумка с провизией и фотографическим аппаратом оказывали мне здесь чрезвычайную помеху. Сучья или колючие иглы ежеминутно цеплялись за них, за одежду или шляпу, и мне то и дело приходилось высвобождать или то или другое, изворачиваться на все лады... Но все же спуск вниз оказался несравненно легче, чем подъем наверх.
Тут ко всем прежним трудностям присоединились еще новые...
Взбираться оказалось гораздо труднее, чем спускаться и, кроме того, из-за густоты ветвей приходилось находиться все время в согнутом положении четвероногого животного. От этого уже через четверть часа подъема у меня заныла спина, и я вынужден был делать частые остановки, чтобы хоть на минуту перестать быть четвероногим и выпрямиться во весь рост. Но и это желание не всегда могло выполняться сейчас же. Требовалось еще отыскать подходящее место, а густота кустарников и вьющихся растений очень редко давали мне такую возможность.
В довершение всех бед, при каждом моем движении за шею сыпались сухие листочки, веточки, а иногда и насекомые.
Когда мое тело было достаточно поцарапано и исколото, а спина ныла, как у столетнего старика, мне и захотелось найти хоть какую-либо тропинку, чтобы остальную часть пути сделать по ней. Но таковой не оказалось до самого хребта, и я лез, карабкался и пробирался все время по таким же непроходимым местам. За все свои мытарства я не был вознагражден ни красивым видом горной цепи, ни даже какой-либо красивой картиной самого ущелья. Перед моими глазами торчали только ветки, да листья...
Подвигаясь дальше, я наткнулся на одну довольно большую нору и долго старался догадаться, кто мог бы обитать в ней? Для гиены она была мала, для шакала или лисицы велика, и как будто форма дыры немного странная. Нора была расположена под миртовым кустом, и я лишь случайно заметил ее. Толстый слой листьев и веточек не давал возможности по следам определить хозяина этой норы.
Я решил, что мои знакомые французы разрешат мое недоумение и скажут мне, кто облюбовал для себя такие глухие уголки, куда так трудно проникнуть человеку... И эта нора неизвестного мне животного была единственным развлечением за все время моего подъема.
Только через 3 часа я, наконец, вылез из ущелья.
Хребет скалы был покрыть высокими, стройными африканскими соснами. Они все были усеяны крупными шишками, но игл было сравнительно мало. Зато длина этих игл достигала вершков шести. Здесь мои мытарства кончились. Хотя между этими соснами росли те же самые мастиковые и лавровишневые кусты, но тут на моем пути встретилась крошечная тропинка, и я пошел по ней.
Эта тропинка привела меня к арабскому жилищу – гурби.
Свирепым лаем две собаки возвестили хозяину гурби о приближении чужого. Тотчас вслед за их лаем показалась стройная фигура араба в белом бурнусе. Мы поздоровались, и араб королевским жестом пригласил меня войти отдохнуть в его шалаш.
Я был очень рад снять с себя ружье, мешок и отдохнуть после утомительного подъема. Едва я только сел на мат, как араб с теми же величественными жестами начал приготовлять мне еду и питье. Я попробовал было отказаться, но опять последовал величественный жест, нетерпящий возражений, и мне было сказано:
– Я не имею богатства, но каждый путник найдет у меня кров и что-нибудь, чтобы утолить свою жажду и голод.
С этими словами он поставил около меня две деревянные чашки. В одной из них был кускус, а в другой жидкое кислое молоко. Отказываться было невозможно, да я и не прочь был выпить молока, приготовленного особым способом. Оно имело резкую кислоту, но в то же время было так же жидко, как обыкновенное. Мне уже приходилось пить его, и я знал, что оно хорошо утоляет жажду.
– Все от милости Аллаха, – сказал я, желая вести разговор, как человек, знакомый с арабскими приличиями. – И такая трапеза лучше всяких явств может продлить жизнь хорошего человека на долгие дни.
– Я не жалуюсь на судьбу... Я могу есть каждый день. А теперь мне не много нужно. Когда человек доживет до 80 лет, то его желудок не так громко просит пищи, как у молодого.
– Неужели вам 80 лет, – удивился я.
– Да, 82 года, – ответил араб.
– Больше 50 вам никто не даст! Вы очень бодры для своих лет.
– Все от воли Аллаха! За 80 лет я пережил больше, чем другой за полтораста.
– О, да я понимаю. Завоевание французами Алжира было тяжким испытанием для вас.
– Да, мне пришлось видеть гнев Аллаха! Я знал лучшие дни. Вы не француз? Да?
– Я русский. Наша страна очень далеко отсюда.
– Я знаю. Я знаю, что Аллах разрешил вам победить правоверных мусульман, но наказал вас в войне с японцами... Зачем вы приехали в нашу страну?
Я начал объяснять ему цель моего путешествия и, в конце концов, рассказал ему и про сегодняшнее путешествие по прямому пути.
– Да, русский, только к сердцу, к правде прямой путь всего короче. По горам же прямой путь ведет часто в пропасть. Но, слава Аллаху, что шайтан не сделал вам зла. Вы выбрали плохую дорогу. Человек не ходит там. Там могут ходить и жить одни дикобразы.
– Как? дикобразы? – удивился.
– Да, это их места. В таких непроходимых кустарниках они больше всего любят скрываться. Там же и пищи для них больше. Раньше, когда я был молод и когда леса здесь не тронуты были французской рукой, дикобразы водились всюду. Когда арабу нечего было кушать, он шел в лес, чтобы добыть себе на жаркое дикобраза, но теперь не то! Арабам теперь запрещено охотиться в их родных лесах...
– Но разве дикобраза можно есть?
– Хо! значит, вы не знаете, что мясо дикобраза не только люди, но даже пантеры предпочитают всякому другому. Поставьте перед пантерой козу, барана, теленка, а сзади дикобраза, и пантера не обратит ни на кого внимания. Она подойдет к дикобразу, будет сутки лежать около него, пока он не развернется из своих колючих игл.
– Но кто же мог видеть такие картины? – усомнился я.
– Как, кто? арабы! Я сам видел, как пантера лежала перед дикобразом целую ночь и утро, пока он не развернулся.
– Как же это случилось?
– Мне было тогда не больше 10-12 лет. Я нашел в лесу нору дикобраза и решил дождаться сумерек, чтобы убить его, когда он вылезет.
У меня в руках было небольшое копье. Я знал, что дикобраз бегает тихо и брошенное копье настигнет его, если он побежит от меня. Я сел за густой куст, чтобы дикобраз меня не учуял и мог бы подальше отойти от своей норы.
Совсем ночью, когда луна осветила лес, дикобраз показался из норы. Он долго нюхал, поворачивал во все стороны свою морду и, наконец, вылез совсем.
И тут, у самой норы он опять ворочался во все стороны и очень осторожно стал отходить от нее. Я решил, что я дождусь, когда он пройдет мимо меня, и тогда выскочу из куста и брошусь за ним. Я не боялся потерять его из виду. Луна светила ярко. Кустарник рос редко. Тогда дикобразы не выбирали таких недоступных мест, как теперь. Зато и остались дикобразы только там, где их трудно добыть.
Тихо прошел мимо меня дикобраз; я уже потянул руку к копью, чтобы погнаться за ним. Вдруг перед дикобразом мелькнуло что-то черное и распласталось впереди. Вслед за этим послышался рев, от которого у меня содрогнулось сердце. Пантера раньше меня прыгнула на дикобраза, но наколола об его иглы свою лапу и заревела от боли и неудачи.
Дикобраз успел свернуться в клубок и подставить пантере свои длинные иглы. Если бы тут был лев, то он начал бы бить лапами дикобраза, хвататься зубами за иглы и реветь от бешенства и своего бессилия на весь лес. Но пантера хитрее льва, а мясо дикобраза для нее лучше всякой другой дичи. Она обошла несколько раз вокруг дикобраза помахала хвостом, поворчала и спокойно улеглась перед ним.
Стыдно говорить о своей трусости, но я солгу, если скажу, что я не дрожал тогда от страха. Целую ночь дикобраз лежал, свернувшись в клубок, целую ночь пантера лежала около него и целую ночь я дрожал от страха, боясь пошевельнуться... Что я, мальчик, мог сделать? Ведь у меня было одно копье! А я знал, что с пантерой иметь дело опаснее, чем даже со львом. От нее не спасешься и на дереве!
И я сидел, смирно сидел, чтобы не выдать своего присутствия. Все время я боялся, что пантера услышит меня и, вместо дикобраза, закусит мною. Когда от голода у меня забурчало в животе, я подумал, что я пропал. Но пантера ничего не слышала или не хотела слышать. Она, как чурбан, лежала перед дикобразом и не шевелилась.
Наступил день – и мы трое были также неподвижны, как и вчера вечером.
Только когда солнце осветило дикобраза, он высунул свою морду. Но в тоже мгновение лапа пантеры вонзилась в нее и придавила к земле. Дикобраз передними лапами хотел было освободиться от ее когтей, но другая лапа пантеры вонзилась в них и вытянула их из клубка.
Минуты две-три пантера держала так дикобраза, вонзивши в него когти, потом дикобраз начал развертываться, а иглы ложиться вдоль спины. Он уже был мертв, и пантера тут же принялась его есть. Она съела его всего. После дикобраза осталось только немного мяса на коже около его игл. Из своей засады я видел все это до самого конца, пока пантера, облизываясь, не пошла прочь.
И вот теперь я вас спрошу: лежала бы пантера перед дикобразом целую ночь, если бы она не любила его мяса?
Мне пришлось раз убить пантеру днем на тропинке перед дикобразом. Она не слышала моих шагов, не слышала, как я взвел курок. Пантера теряет слух и зрение, когда видит перед собою дикобраза.
Я не могу даже сказать, что пантера не видела меня тогда. Может быть, она подкрадывалась ко мне, но предпочла дикобраза. Пантера видит хорошо. Маленькая мышь не скроется от нее в лесу, не только человек, а она была близко от меня! Все может быть, но я не стану говорить, что это так.
Я скажу только, что и для арабов мясо дикобраза лакомство. Раньше мальчики и юноши постоянно охотились за ними.
– Как же они охотились?
– Раньше все проще было. Прежде часто можно было и днем встретить в лесу дикобразов. Это животное для человека не опасное.
– Но ведь он может наносить глубокие раны своими иглами.
– Кто не знает, как к нему нужно подходить, того он может сильно поранить. Когда он видит человека, то сейчас же начинает сопеть, ерошить свои иглы и греметь хвостом. Хвост у него покрыт тоже иглами только без остриев на конце, а вроде пустых папиросных гильз. Непривычный человек больше всего боится, когда дикобраз начнет хвостом трясти. Большой шум он делает им.
– А вслед за этим он свертывается в клубок?
– Нет, не всегда. Сначала он пробует защищаться и колоть своего врага. Он не умеет быстро бегать, но зато ловко поворачивается и колет. Собака не может его взять. На голове и на шее у него нет игл, и вот он вместо головы подставляет врагу спину и бока, где у него громадные иглы.
Для зверей его иглы очень опасны и страшны. Но разум человека позволяет ему брать дикобраза даже живым. Я часто хватал дикобраза за его гриву около головы, и он тогда не мог меня уколоть. Нужно только сразу приподнять его с земли.
Для собак он очень опасен, а особенно если собаки горячие. Французы много собак потеряли на охоте за ними: то морду изранят, то глаз выколют.
– Значит, они охотятся за дикобразами? – спросил я.
– Кто же не любит покушать его мяса? Часто собаки идут на зайцев или кабанов, а наткнутся на него.
Если дикобраз отошел далеко от норы, то и пропал. А если охотники не подоспеют, то залезет в какую-либо щель или нору и тогда спасется. Оттуда его ничем не достанешь. Он умеет хорошо закапываться. Если даже до половины в щель залезет – и то невозможно его оттуда вытянуть. За иглы не возьмешь, да и они у него не крепко сидят. Чуть дернешь, так и выскочит.
Да, много было добра в наших лесах раньше! А теперь говорят, что даже дикобразов в некоторых местах уже нет.
– Почему же? Если вы говорите, что охотники убивают их лишь случайно?
– Охотники бьют случайно, а фермеры истребляют их капканами постоянно.
– Почему? Разве он делает какой-нибудь вред им?
– Наши арабы не жаловались никогда, а французы говорят, что дикобразы едят овощи на их огородах...
– Ах да, это верно! Ведь дикобраз ест так же, как и заяц. Он из породы грызунов. Оттого, вероятно, у него и мясо вкусное. Я почему-то все смешиваю дикобраза с ежом. И тот, и другой имеют сверху вместо шерсти иглы, но во всем остальном разница.
– У нас водятся и ежи. Те едят змей, мышей, насекомых. Их арабы тоже едят. Только они не такие вкусные, как дикобразы. И ростом меньше. Старый дикобраз весом с полпуда, а то и больше. Особенно тот, который начнет на французские огороды по ночам ходить, жирный сделается, сала много, белое, лучше бараньего.
– Значит французы не напрасно их истребляют? – спросил я.
– Отчего же не убить того, кто огород портит? Но французы уничтожают всех: и тех, которые никогда на их огороды не пойдут. Зачем это?
И тут старик с горечью начал рассказывать, сколько зла принесли завоеватели для его края... Как все богатства страны, леса, почему-то очутились в их руках, а множество арабов разорились и лишились того, что имели раньше.
Тут мне вспомнился Урал, Крым, Кавказ с их башкирами, киргизами, черкесами, татарами и т. д. Такие же белобородые, спокойные старики рисовали мне грустную картину разорение их края и расхищение их земель... Знакомые картины, знакомые речи и знакомое упование на справедливость Аллаха... И этот старик, как и те, успокоились в конце концов на том, что это Аллах посылает им наказание за их грехи...
Но все же из его разговора я увидел, что передо мной не только человек, которому пришлось много видеть за свою долгую жизнь, но и человек, который правильно понимал слабость своего народа. Его ясный ум поражал меня своими неожиданными и очень меткими мыслями.
Мой собеседник положительно заинтересовал меня и мне хотелось побольше пробыть с ним, но приятели ждали меня, и я начал прощаться.
– Как ни тяжел был мой путь через ущелье, но я воздал славу Аллаху, что я провел так много хороших минут под вашим гостеприимным кровом. Больше, чем за ваше угощение, я буду благодарить вас за то наслаждение, которое вы мне доставили своей мудрой беседой со мной. Скажите мне свое имя, чтобы я сохранил его в своей памяти.
– Слава Аллаху! Я тоже счастлив, чужеземец, что скромные слова простого араба не показались глупыми для ученого человека. Да благословит Аллах ваш путь по нашей стране... Мое имя Гассан.
– Так это вы и есть Гассан Мудрый? – воскликнул я.
– Да, так называют меня мои соотечественники, – скромно сказал он.
– Нет, так называют вас не одни ваши соотечественники, а и французы; и я скажу, что это название вполне справедливо для вас...
О, теперь я не жалею, что я пошел по таким непроходимым местам. Я жалею лишь о том, что мои уши не услышат больше умных слов Гассана Мудрого.
И действительно, я уже раньше очень много слышал от знакомых французов про мудрого Гассана. Человек этот пользовался большой известностью. И если французы отзывались о нем с большим уважением, то у арабов это уважение переходило в религиозное почитание.
Как у наших инородцев, так и у арабов один преклонный возраст уже внушает уважение. В этом видят милость Аллаха, а раз Аллах простирает свою милость к кому-либо, то как же не уважать такого избранника? Но и кроме религиозной подкладки в этом уважении к старикам кроется и признание их опытности, дальновидности и знание местных обычаев. Гассан же еще и в молодых летах сумел снискать хорошее отношение окружающих.
Теперь он живет одиноко в лесу. Он хочет остаток жизни провести вдали от людей. Ему приносят пищу его сыновья, которые живут в дуаре (деревне) верстах в 4 от него. Но все же и сюда к нему приходят арабы из окрестностей, чтобы поделиться с ним своими горестями и попросить совета. Очень часто в спорных вопросах арабы едут к нему; и его решение для них имеют большую цену, чем решение выборных судей.
Я искренно сожалел, что мои друзья ждут меня у водопровода, и что поэтому я должен так скоро расстаться с Гассаном Мудрым. Но Гассан любезно взялся проводить меня по кратчайшей тропинке и таким образом я имел возможность еще поговорить с ним.
У всякого народа вообще кличка имеет свое происхождение от какого-нибудь случая, в котором особое качество человека выразилось наиболее резко. И мне захотелось узнать, какой случай положил начало клички Гассана.
– Не знаю, как у вас, у арабов, но у нас у европейцев насколько легко прослыть глупым, настолько же трудно получить название мудрого, – начал я издалека. – У нас каждый считает себя необыкновенно мудрым, но чтобы другие признали его мудрость, для этого часто не хватает жизни.
– И у нас с настоящими мудрецами то же бывает. Мне же такое название прибавляют за то, что я старше других и больше видал, чем они, – скромно ответил Гассан.
– Но ведь, вероятно, были какие-нибудь случаи, в которых ваша мудрость обнаруживалась перед другими? – спросил я его.
– Нет ни одного человека совсем похожего на другого. Каждый слышит и видит по-разному. Один слышит больше, чем другой, а третий видит дальше, чем два вместе. И вот считают, что я своим умом вижу дальше, чем другие.
– Но все же были какие-нибудь случаи для того, чтобы они убедились? – приставал я к нему.
– Удавалось давать советы или дела решать хорошо.
– А! значит ваша слава, как мудрого человека складывалась лишь постепенно.
– Был и случай один, после которого мне почет стали оказывать.
Лет пятьдесят тому назад нужно считать это дело. Я жил тогда в дуаре (арабская деревня). Мы здесь, в горах, арабы оседлые. Летом к нам приходят кочующие арабы (бедуины) из Сахары. Тут у нас трава целое лето растет, а там в пустыне уже к маю она выгорает. Здесь они скот свой пасут, на полях хлеб убирают.
Много плохого народу среди них. Очень любят воровать. Не только нас, друг друга обирают... И хвалятся этим... Ловкому вору почет от всех.
Был у них такой один знаменитый вор, Али. Никто не мог уберечь от него своего скота. Воровал он больше баранов... Легче сбывать их. Если не продаст – сам съест.
В одно лето разбил он свой тент (палатку) около нашей деревни и начал баранов наших таскать. Знает он, что с ним ничего не поделаешь. Сильный был... Одной рукой барана вскидывал на плечи к себе, как кошку и нес так.
Наши сначала караулили свой скот, а потом перестали... Если и увидят, как он барана на шею вскинет, все равно не догонят его. Он и с бараном бежит быстрее всякого. Знал он это и начал издеваться над народом. Когда вздумает украсть барана, сначала пошлет кого-нибудь сказать, у кого он барана украдет.
Прислал и ко мне одного бедуина.
– Гассан, – говорит тот, – Али прислал меня сказать тебе, что теперь у тебя он барана украдет.
– А ты скажи ему от меня, что как бы он на моем баране не накололся, говорю я ему.
– Как? так сказать Али? Ты разве не знаешь, каков он?
– Знаю, что он вор из воров, и ты скажи ему, что только пустые люди говорят вперед о деле, которого они еще не сделали.
– Я не скажу этого, я боюсь навлечь на тебя гнев Али.
– Гнев его мне не страшен. Мой баран не для него. Он не сможет его взять и пускай боится неудачи – засмеют его тогда дети и женщины... Не найдет он тогда для себя места во всей Сахаре.
– Гассан! Не навлекай сердце Али на себя. Он может украсть у тебя весь скот.
– Ты пришел мне сказать слова Али – теперь скажи ему слова Гассана, – сказал я ему...
В то время у меня был только один баран и три овцы. Я знал, что Али в эту же ночь захочет во что бы то ни стало украсть моего барана.
И мне захотелось отучить его так же, как отучают телок, которые сосут коров. Таким телкам подвязывают кусок кожи с иглами ежа, и когда телка начинает сосать, то колет корову, и та не дает ей сосать себя. Я задумал то же сделать и с Али, пускай и для него наши бараны сделаются колючими.
У меня была шкура дикобраза. У них два сорта игл, одни длинные – четверти две, а другие короткие не больше четверти. Я выдернул длинные иглы, а другие подстриг и вечером привязал эту шкуру к брюху своему барану.
Али уже стерег моего барана и когда увидел, что я направился к дому, он сейчас же бросился к моей дзерибе (загон для скота). Я еще не дошел до дома, как от его крика всполошилась вся наша деревня.
Моего барана, также как и других, Али вскинул себе на плечи и иглы дикобраза вонзились в его тело. Он упал, но примял ноги барана своим телом. Тот начал освобождаться и еще более колол Али.
Вместе со мною на крики Али прибежало несколько человек. Мы освободили барана и подняли Али. Мы посадили его на землю, напоили водой, промыли его плечи и шею.
Я решил отвести его к себе в дом, чтобы он провел там ночь. Поддерживаемый двумя арабами он послушно прошел, но с половины дороги бросился бежать от них. Мы не стали его догонять. Раз может еще бежать, то значит дойдет до своей палатки. Он нам не нужен теперь, да и в другой раз он уже не придет воровать наших баранов.
Этот случай, как ветер, переходил из одного дуара в другой... Много народу приезжало ко мне затем, чтобы я сам рассказал им, как я отучил Али воровать баранов. И все хвалили меня за то, что я нашел средство избавить их от такого злого вора, – заключил Гассан.
– А что же сделалось с Али, – спросил я.
– Утром мне сказали, что он снял свой тент (палатку) и ушел от нас. Так он и должен был сделать.
– Почему? – удивился я.
– Стыд не позволил бы ему оставаться среди нас. Его засмеяли бы мальчишки.
– И вы больше не слышали о нем.
– Никогда. Наверно он стал кочевать далеко от нас, чтобы не слышать от других, как опозорил его Гассан.
– Ваш способ очень остроумен, но только для вора не особенно приятный и даже, пожалуй, не безопасен. Иглы могли проколоть шейные артерии и тогда Али мог бы умереть.
– У нас вор может рассчитывать и на пулю. Но вот, в конце этой поляны я вижу ваших друзей. Да благословит вас Аллах. Здесь я покину вас, – заключил старик.
– Слава Аллаху за то, что я в вашем крае могу беседовать с такими мудрыми людьми. О, Гассан Мудрый, да будут долги дни вашей жизни на пользу и славу ваших соотечественников, – согласно кодекса арабских приличий ответил я.
Старик приложил руку ко лбу и скрылся в кустах, а я пошел к друзьям.
Должен извиниться перед читателями, что, начав писать о развалинах римского водопровода, я написал целый рассказ о Гассане Мудром и о той роли, какую играли в его жизни дикобразы. Вижу, что теперь лучше будет с моей стороны совсем не писать о развалинах, а сказать несколько еще о дикобразах.
Если не по своим внутренним качествам, то по своей наружности – дикобраз способен остановить внимание каждого. Само имя его, происходящее от двух слов – дикий образ – достаточно говорит о том, что в глазах человека он представляет нечто необыкновенное.
Внимание каждого прежде всего приковывается к длинным иглам, покрывающим спину, бока и хвост с верхней стороны. Эти иглы весьма различной длины.
Длинные и более редкие, которые растут преимущественно на спине, бывают длиной больше двух четвертей. Они гибкие, тонкие и заканчиваются острыми кончиками. Эти иглы слабо держатся в коже дикобраза и легко выпадают. Они не способны наносить глубокие раны. Скорее служат для того, чтобы внушать уважение к обладателю их и держать врага на приличном расстоянии.
Если же кто-либо, несмотря на такое предупреждение, захотел бы поближе прикоснуться к дикобразу, то напоролся бы на другие иглы – всего в четверть длины, но за то гораздо толще; эти иглы могут проникнуть в тело через самую толстую кожу вплоть до костей всякого животного, у кого нет брони черепахи или чешуи ящера. Иглы дикобраза довольно пестро разрисованы поперечными полосами. Яркий белый цвет чередуется с черными и темно-коричневыми кольцами, но концы игл всегда бывают белого цвета.
Свои иглы дикобраз, так же как и наш еж, может по произволу поднимать и опускать, а когда свертывается, то представляет из себя почти сплошной колючий клубок.
Долгое время мне казалось, что иглы, обращенные остриями назад, не представляют такого страшного оружия против врагов, как если бы они были обращены вперед. Но наблюдение над семью дикобразами в алжирском зверинце показали мне, что этот недостаток дикобразы очень легко устраняют, отвертывая свою морду от врага.
Там, в довольно широкой цементированной яме, помещались семь дикобразов. Из них два были очень крупных размеров, три средних, а последние два совсем маленькие. Оказалось, что это целая семья: мамаша с папашей и пятеро детей. Трое родились прошлой весной, а двое поменьше – нынешней.
По их взаимному обращению друг с другом никак нельзя было заключить, что они близкие родственники друг другу. Без всякой видимой причины они топорщили свои иглы и очень ловко подставляли их приближавшемуся к ним родственнику. Но еще больше раздражение они выказывали тогда, когда им бросали овощи. Тут не только забывались родственные чувства, но раздражение видимо переходило в злобу.
И вот тут-то я и увидел, как ловко дикобразы умеют владеть своим оружием. Они не только защищались, но и сами нападали для того, чтобы отнять у другого прельстивший их кусок.
Выходило это очень забавно. Весь поглощенный едой дикобраз, тем не менее, начинал топорщить свои иглы при приближении к нему другого. Тот в свою очередь топорщил иглы и начинал приближаться боком, стараясь толкнуть иглами противника, но обороняющийся в это же мгновение отклонял свою голову и подставлял боковые иглы нападающему. Обыкновенно вся драка и кончалась таким невинным исходом. Обладатель по-прежнему продолжал грызть свою пищу, а нападающий проходил дальше и принимался грызть другие овощи, не имевшие собственника.
Я не видел ни разу ни у одного из них настойчивого стремления овладеть чужим куском путем нескольких нападений. Может быть это объяснялось обильной пищей, которой для всех хватало, а может быть такие нападения не в натуре у дикобразов. И я думаю, что последнее предположение будет даже правдоподобнее.
Дикобраз по натуре необщительное животное. Он живет одиноко в своей норе. Только самка ходит некоторое время со своими детьми, пока они сосут ее молоко; вместе с получением возможности добыть для себя растительную пищу они покидают мать и начинают жить самостоятельно. В лесах Африки для них пищи достаточно. Многочисленные и разнообразные кустарники дают много плодов, а травы различные коренья.
Они не нуждаются также ни в какой науке со стороны родителей. Весь ум их и вся защита помещаются в их иглах. Им не нужно учиться у родителей находить себе пищу, как это наблюдается у хищных животных, ни уменья спасаться от врагов. У них есть два способа самосохранения: или скрыться в нору или же свернуться в клубок и испытывать терпение своих врагов. Такая внешняя защита от всех врагов и превратила дикобраза в тупое и довольно глупое животное.
Об его уме не говорит ни один исследователь и все, кто ни держал его, не могли похвастать не только его расположением к ним, но даже и простым узнаванием. Дикобраз не научается признавать ухаживающего за ним человека и ничем не выражает своей приязни к нему. Скорее наоборот, как в первый день поимки, так и через год, он одинаково грозно будет топорщиться и греметь хвостовыми иглами при приближении всякого.
При взгляде на его маленькие глазки, похожие на свиные, толстую морду с раздвоенной, как у зайца, верхней губой, никто не скажет, что перед ним животное, способное внушить сочувствие к себе.
И таковым он и является в действительности. Дикий образ – только и можно сказать про него. Из всех органов чувств у дикобраза лучше всего развито обоняние; слух и зрение у него слабы, а эти-то чувства главным образом служат как животным, так и людям для высшего развития умственных способностей. Глупостью дикобразов и объясняется их быстрое исчезновение в Алжире, Тунисе, да и вообще там, где селится человек.
Если арабы караулят их выход из нор, то европейцы предпочитают ставить около нор капканы, в которые дикобразы попадаются очень легко.
В древности про дикобразов сочиняли очень много сказок. Да и теперь этому глуповатому, довольно безобидному животному часто приписывают такие качества, которых оно не имеет. Но описывать все те сказки, которые приходилось читать и слышать, я думаю излишне.
Вот то небольшое добавление, которое я делаю для читателей, пожелавших узнать о дикобразах несколько больше, чем говорил о них Гассан Мудрый.
Комментарии ()