Голод в природе
Серия книг «Друг животных», 1909 г.
Автор: Н. Носилов
Голод! голод! Какое это ужасное, горькое слово!
И не один только человек подвержен чувству голода; ему подвергается все живое в природе, и если мы внимательно будем присматриваться к ней, то можем легко заметить, что чувство это настолько же ужасно и для зверей, и для птиц, и для насекомых.
Богатый, роскошный юг едва ли может доставить наблюдателю столько случаев этого рода; но на севере, среди суровой природы, пустынь, безлюдья, среди голых камней и снега, в холод и страшный мороз это ощущение имеет совсем другой смысл и является таким страшным, что перед ним сжимается сердце даже самого черствого человека.
В 1891 г. я зимовал на западном устье Маточкина пролива в маленьком домике, стоявшем всего в сорока метрах от широкого, бурного пролива.
Был июнь месяц. Солнце давно уже не закатывалось за горизонт, кружа целые сутки по небосклону. Начиналось лето, – если только можно назвать летом 5–7 градусов тепла и пробивающуюся кое-где за камешками низкорослую растительность, – и на полярном нашем острове давно уже гостили прилетные птицы: гуси, лебеди, морские гагарки, топорики, утки, пуночки.
Из этих гостей гуси жили целыми стадами всего не более как в половине километра от моего домика, в низкой долинке между двух громадных гор, вечно покрытых снегом. Я люблю наблюдать природу, и поэтому сам не беспокоил их и не позволил беспокоить моим матросам и самоедам, которые жили со мной в этой маленькой колонии. Вот почему гуси как жили прежде в этой долинке, так устроились и на это лето тут же, только немного покричали около нашего домика, видя, что тут поселился человек, и решили по-старому вить себе гнезда в своей долинке. В полярных странах птица не привыкла бояться человека.
Точно так же равнодушно отнеслись к нам и снежные жаворонки, пуночки, как называют их у нас, которые в массе живут по всем скалистым берегам этого острова. По-видимому, они даже были довольны нашим соседством, потому что нашли крышу нашего домика, за отсутствием здесь леса, настолько удобной для своих песен, что почти беспрерывно пели на ней свои коротенькие, но милые песенки; кучи камней, сложенных нами для морских знаков, они преспокойно выбрали себе местом для гнезд и, кажется, думали, что мы нарочно для них-то и сделали из берегового камня все эти кучи. Такое соседство нам очень нравилось, и я каждый раз просил убедительно детей самоедов не разорять их, когда замечал, что ребята особенно таращат на них свои черные, любопытные, хитрые глазенки.
Мы было уже радовались, что скоро снимем шубы, но вышло немного иначе. В самом начале этого месяца, после чудных, теплых, весенних дней вдруг ударила страшная пурга. Наш домик буквально пошатывался от страшных порывов ветра; порой, когда налетал на нас шторм с вершины гор, мы не знали, обсыпает он нас дождем, снегом или гальками, – мы слышали только, как что-то барабанило в нашу крышу. На двор было страшно выглянуть, и мы, запершись в своем домике, отсиживались, с ужасом прислушиваясь к тому, что творится за нашими стенами, как гуляют вихри по нашей комнате, точно проникая сквозь стены. Но эта буря, этот страшный горный ветер, с озлоблением нападавший на наш маленький домик, был еще не так страшен, как море и его волны. Помню, когда расходилось оно, мы думали, что нам пришел конец... На дворе, на берегу пролива творилось что-то ужасное: волны одна за другой громадными, темными стенами накатывались на наш берег и, ударившись об него, вставали водяными стенами и фонтанами, которые были в два, даже в три раза выше нашего дома...
И так продолжалось весь вечер, всю ночь и все утро, не давая нам сомкнуть глаза. Помню, я много передумал в эту страшную ночь, представляя себе, что творится теперь с бедными птицами этого острова, у которых нет и такой защиты, какая есть у нас. Я спрашивал себя, где-то теперь ютится бедная пуночка, где скрывается серый гусь? Ведь их единственной защитой были кучки холодных, оледенелых теперь камней и кочек, в которые свободно заходил и страшный ветер, и холод, и брызги, и снег...
Днем буря как будто начала утихать, и даже раза два проглянуло солнышко, но к вечеру опять заревел шторм, и погода стала еще ужаснее.
Мы думали, что нас смоет море, что шквал снесет нас, и приготовились на всякий случай спасаться, надев теплые одежды; но, к счастью нашему, в полночь ветер стал слабеть, в природе вдруг как-то наступило затишье, и только одно море, только его волны продолжали биться о наш берег.
Когда мы проснулись утром и вышли на улицу, мы увидали, что весь остров был буквально засыпан снегом; он покрыл и горы, и долины, и скаты гор, и наш дом таким толстым слоем, что когда мы попробовали пройти к берегу пролива, который один синел и волновался еще после бури, то буквально погрузились по грудь в белый рыхлый снег. Мы воротились обратно в сени, промокнув насквозь, и решили, что прежде чем выглянет из-за туч ясное солнышко, мы не можем посетить даже своих соседей-самоедов, которые жили за речкой.
Домик наш был весь облит морской водой и пеной, которые обледенели и повисли сосульками с крыш.
На следующий же день установилась такая теплая, ясная погода, что мы снова обрадовались возвращению лета.
Когда я на другой день утром, при свете яркого солнышка, вышел за свою дверь в сени, меня ждал там необыкновенный сюрприз: все мои сенцы были буквально набиты снежными жаворонками, которые поднялись на воздух при моем появлении в дверях. В первую минуту я был так поражен этим зрелищем, что даже не запер за собою двери; несколько пташек ринулись в мой кабинет и там залетали около стен и окон. Но я поторопился закрыть дверь, боясь, что туда проберутся и остальные, и смотрел недоумевая, откуда явилась ко мне такая масса гостей. Бедные пуночки, видя, что я не шевелюсь, немного утихли и уселись, – кто на двери открытого крыльца, кто на стены; но никто из них не подумал лететь прочь в открытые двери на улицу, что меня, помню, страшно удивило.
Я был еще больше удивлен, когда, только что ступив на оттаявшее крылечко, увидел, что из-под него вылетела целая сотня других пуночек и попадала на белый, искрящийся снег. Бедняжки, упав на снег, так и полегли, не будучи в состоянии держаться на его рыхлой, тающей поверхности.
Мне стало их жаль, и я начал собирать их с мокрого снега и кидать в сени, куда они с видимым удовольствием летели, как уже в знакомое место защиты.
Но некоторые из них, намокшие от снега, с мокрыми крылышками, уже не могли летать, и я их собрал в свою теплую оленью шапку и принес в свою комнату, чтобы высушить и обогреть.
Пройдя несколько раз по сеням, я заметил, что мои гости перестали уже бояться меня; тогда я унес к себе в комнату несколько из них самых жалких, спокойно снимая их со стен, где они еле держались своими черными лапками.
Но я скоро убедился, что обогреть и защитить бедных пташек было далеко недостаточно; несчастные пуночки были голодны, и когда я брал их в руку, рассматривал и щупал их зобок, он оказывался совершенно пустым, и они, страдая от голода, холода и страха, вот-вот готовы были уже умереть, навсегда проститься с этим ужасным светом.
Я принес просяной крупы; но бедные пуночки ее не знали; я был вне себя от горя за птичек, которые уже начали в тепле склонять свои головки, закрывать глазки и припадать к полу... Мне было страшно жалко их. Помню, как сейчас вижу, как я целовал их бедные головки, плакал над ними, желая все отдать, чтобы только воротить им жизнь в этот ясный, чудный, тихий весенний день, который говорил только о счастье...
Но нее, что я ни делал, не могло воротить к ним жизнь. Я пробовал вкладывать им в клюв пшено, но они его уже не принимали; я пробовал отдувать их, вдыхая им в клюв свое дыхание и теплоту, но это мало помогало делу, и, в конце концов, я сел среди них на пол своего кабинета и только смотрел, как они тихо скакали по полу, словно чего-то еще ища, как они выбирали себе место защиты, тихонько пикали своими тоненькими голосками и, усевшись где-нибудь за ножку стула или в уголок, склоняли головку, как будто засыпали, и потом или падали вдруг вперед и застывали, или начинали биться крылышками, пока агония страшной голодной смерти не вытягивала их черные ножки, и они не застывали в том положении, в каком умирает всякая птица.
Некоторые страшно мучились: разевали клюв, тяжело дышали, вскакивали, пока, истощенные голодом, не падали куда-нибудь и не засыпали смертным сном... Мои матросы тоже ходили с красными глазами; и никто из нас не смеялся в этот день, не сказал громкого слова, чувствуя, как кругом нас царить невидимая, но страшная смерть, поминутно похищающая птичку за птичкой. Мало осталось в этот день в живых из моих гостей и в кабинете и в сенях; по крайней мере, до сотни птиц мы вынесли и похоронили под камнями. Как мы ни бились, бедные птички никак не хотели есть ни крупы, ни хлебных крошек, которые мы им бросали: они, должно быть, так изголодались, что уже не могли принимать пищу и только тоскливо дожидались смерти, закоченев и растопырив свои перышки.
Гибли в этот день и после него и большие пернатые гости Новой Земли.
Наш берег, полоса его, которую омывало море и которая образовалась с тех пор, как стихли волны и начался отлив воды, была буквально усыпана многочисленными птицами и птичками: тут были и маленькие кулички-побережники, тут были и наши соседи – гуси. Все это откуда-то слетелось сюда на нашу бухточку, и то сидело вдоль линии воды и снега, отогреваясь в лучах солнца, то бегало и что-то собирало, – вероятно, страшно мучаясь голодом после двух суток бури, – собирало то, что выкинуло из недр своих море в виде маленьких семечек и раковин.
Больше всего было среди этой публики маленьких куличков, и бедные птички эти жалобно стонали над родным морем, напрасно прося у него пищи в свой пустой, опавший зобок. Стон их раздавался целый день и вечер; но солнце медленно сгоняло пухлый, мокрый снег, и сколько они ни поднимались целым стадом на воздух, сколько ни носились кругом, нигде не было видно ни одной проталинки, куда бы они могли опуститься, чтобы поискать себе пищи. Некоторые из них уже не могли и взлетать на воздух и бегать, а просто сидели у камешков, прижавшись всем корпусом, чтобы их не заметил глаз хищной, прожорливой птицы. И в этом случае они прекрасно укрывались, зная в совершенстве, какой камешек берега подходит к окраске их спинки, и где можно спастись от неприятеля даже на этом маленьком клочке земли.
Потом мы не раз с матросами натыкались на трупы гусынь и гаг, которые, сидя в своих гнездах, погибли, спасая яйца, занесенные глубоким снегом.
У этих бедных жертв бури, стремившихся спасти свое потомство и пожертвовавших ради этого своею жизнью, тоже ничего ровно не нашлось в зобах.
Как уцелели и спаслись от этой бури оставшиеся в живых птицы, было решительно непонятно. В эти ужасные дни ни гусю, ни утке, ни другой какой плавающей птице нельзя было сесть, по-видимому, ни на бушующую воду пролива и моря, ни на сушу, которую заваливало таким толстым снегом; где они спасались, было для нас совершенно непонятно.
Можно себе представить, сколько жертв унесла в эти дни буря на нашем полярном острове и какой голод и истощение господствовали среди птиц, которые, благодаря своим крыльям, казалось, могли бы не знать мучений голода, столь знакомых другим животным и человеку!
Комментарии ()