Как идет жизнь на свете
Автор: М.Н. Богданов, 1901 г.
Раз в небольшой светлой комнате деревенского домика происходила следующая сцена. За столом, заваленным разным хламом, вроде скальпелей, пинцетов, стеклянных блюдечек, микроскопа, разнообразных банок и склянок, сидел довольно пожилой человек. Казалось, для него не существовало внешнего мира, до такой степени поглощен он был своими занятиями. А всего на всего его занимала мышь, которую вскрывал он и чего-то усердно искал в ее внутренностях. Ни его одного поглощала эта работа; рядом на стуле сидел мальчик и пристально следил за тем, что происходило. Не трудно было прочесть на этой свежей, румяной физиономии живой интерес к тому делу, за которым следил ученый. Что такое, почему и для чего? – Вот вопросы, которые волновали ребенка и отражались на его личике. Несколько раз открывался его ротик, очевидно для того, чтобы заговорить, но мальчик с усилием сжимал губы и затаивал дыхание, как будто боясь испортить дело. Наконец, он не выдержал.
– Как же, дядя, ты пачкаешься с мышью, а говорят, что она поганая?
– Мало ли говорят вздору, а ты и верь всему. Почему же мышь поганая? Чем она поганее тебя и всех? – отвечал работавший, не поднимая головы.
Мальчик смутился, очевидно не находя ответа.
– Мне няня говорила, – начал он, спустя минуту, – что мыши гадкие, поганые твари, что их не следует брать в руки, что они и созданы на то только, чтоб все грызть и портить. Вот и у тебя вчера мышь проела охотничий сапог. А на прошлой неделе подали сливки к чаю и, как стали выливать из сливочника – на дне была мертвая мышь. Так всем тошно стало. Тетю даже вырвало. А ты еще говоришь, что все в природе целесообразно и законно. Ну, зачем нужна мышь, когда она все портит и доставляет одни неприятности? – закончил мальчик, видимо довольный тем, что ему удалось защитить свой вопрос перед дядей, интересовавшим его по многим причинам. В самом деле, этот дядя вовсе не похож был на всех известных ему людей.
Чуть не каждый день, с раннего утра, уходил он из дому с ружьем и собакой и скитался где-то до глухой ночи; воротившись домой, только и дела у него было после отдыха, что возиться с разными зверями, птичками да букашками, которых принесет с охоты. С одних он снимал шкурки, препарировал их и надвязывал ярлычки с какой-то странной надписью, других резал скальпелем и ножницами, отрезывал бритвой чуть видные кусочки от различных частей их тела, клал эти кусочки на стеклышко, долго рассматривал в микроскоп и иногда срисовывал с них какие-то уже вовсе непонятные рисунки. Так проходило почти все время у дяди. Семейные видели его лишь за столом во время еды и то редко. Все они считали его за чудака, помешанного на каких-то пустяках, и не стеснялись высказывать при каждом удобном случае, что, по-видимому, неглупый человек, а вместо дела занимается такими глупостями, как собирание бабочек и т. п.
Дядя оставил работу, откинулся на спинку стула и, взглянув на мальчика, спросил:
– Ну, хорошо, положим, что ты прав и мышь никому не нужна, а нам с тобой и подавно. Но на что мы-то с тобой нужны? Какой прок от нас миру?
Мальчик молчал.
– Да, – продолжал дядя, – ни ты, ни я, ни мышь, ни какой другой организм, – никто не нужен миру. И до нас, и после нас земля вертелась, будет вертеться около своей оси, как вертится теперь с нами. Вечно день будет сменять ночь. Ни мы с тобой, ни мышь, ни муха, ни травы, словом никто и ничто не созданы для чьей бы то ни было нужды; все мы, как и все живое, есть результат жизни мира, результат того движения материи, вызванного светом и теплотой, которые дают земной поверхности лучи солнца. И все живое, что ты видишь кругом, живет для себя, живет для того, чтобы жить. А жить может только тот, чей организм приспособлен к каким-нибудь условиям жизни. Все уродливое, все слабое при первом удобном случае гибнет и разлагается на части. Первое условие жизни всякого организма – необходимость есть, питаться, потому что самый процесс жизни есть безостановочный обмен веществ. Если ты долго не поливаешь цветок, что растет в банке на твоем окне, листья его блекнут, сморщиваются, повисают. Ты знаешь по опыту, что это ведет к тому, что цветок завянет, заглохнет и погибнет. Налей воды в банку, где он растет; посмотри, не пройдет, и нескольких часов, как его листья снова расправились и зазеленели ярче прежнего. Отчего это? Очень просто: когда земля в банке высохла, то исчезла, вместе с тем, для растения возможность питаться. Несколько времени оно еще жило на счет тех питательных соков, которые скопились в нем самом. Потом, запасы истощились, и растение стало голодать, а затем, неминуемо, наступила бы голодная смерть для него. Но вода, которую ты полил, быстро растворила некоторые соли, заключающиеся в земле. Этот раствор окружил корешки растения. Кончики их начали непроизвольно, конечно, всасывать его. В тканях растения с новой энергией восстановилась циркуляция жидкостей. Под влиянием стенок тканей простой раствор неорганических солей постепенно изменялся и рядом физико-химических процессов превратился в жидкость, питательную для организма растения. Клетки его быстро поглощали эту жидкость, и снова проснулась угасавшая от голода жизнь – растение ожило. – Так и для тебя и для мыши, и для всякой другой твари для того, чтоб жить, прежде всего необходимо быть сытым. Вот почему все живое с такой энергией занято отысканием пищи и берет ее, где только может. Понятно, что тот, кому легче достается пища, и живет лучше, и веселее ему на свете, и силы у него есть в запасе, которые он может приложить к любому делу, какое ему по душе и по способностям. Вот тебе, например, пища ведь без труда достается, ты никогда не испытал голода, оттого всегда и веселый и не знаешь забот. Тебе, конечно, никогда не приходила мысль: зачем ты живешь и нужен ли ты кому на свете? А если бы и пришла, то как эгоист по природе, ты ответил бы себе: что иначе и быть не может, что тебе надо жить потому, что жить весело, и наверное придумал бы, что нужен кому-нибудь: ну, хоть старой няньке, которая тебя так любит. Отчего же ты не допускаешь, что так может рассуждать и мышонок? Он, как и ты, хочет жить. Но ему никто не приготовляет обеды, ужины, завтраки и прочее, как тебе, а есть ему точно также хочется и еще сильнее твоего; он грызет что попадется, не рассуждая о том, чья это вещь и испортит ли он ее, – лишь бы быть сытым. Заставь голодать тебя, и ты точно также воспользуешься первым замеченным куском, не справляясь чей он; мало того, украдешь этот кусок, или силой отнимешь у кого-нибудь. За что же так нападать на мышонка? Ведь он совершенно законно живет и хочет жить. Может быть, он тебе вреден в известных случаях, а разве ты, в свою очередь, не мешал ему жить, не преследовал его? И если б ты мог подслушать, что говорит о тебе мышонок в своей семье, то убедился бы в том, что и он тебя, в свою очередь, считает вредным для себя. Называет ли он тебя поганым – не знаю. – Посмотри, у мыши есть сердце, которое билось, как бьется твое теперь; у нее есть точно также желудок, кишки, глаза, уши, мозг, словом все органы, какие нашлись бы и у тебя, если б вскрыть. Сравни органы мыши с рисунками органов человека. Видишь, все что есть у нее, есть и у нас, но только не в точно такой же форме. Следовательно и мышь способна жить и думать, но только эта жизнь идет иначе и мышиная дума, конечно, во многом не похожа на твою. Впрочем, если хочешь, я прочту тебе из записной книжки рассказ мыши своим мышатам, который я подслушал, лежа на диване и записал из любопытства.
Мальчик улыбнулся.
– Полно, дядя, как же это ты подслушал рассказ мышонка? Разве мыши могут говорить и как же это ты мог узнать, что такое они говорят?
– Кто же сказал, что мыши не говорят? Верно опять старая нянька, которая тебе насказала, что мыши поганые, что ни у них, ни у других животных нет души, а вместо нее пар.
Ты видел, что у мыши есть мозг, глаза, уши, язык. Не раз слышал как мыши пищат. И не смотря на это, не хочешь допустить, что они могут говорить между собою и понимать друг друга. Да, наконец, вот смотри на дорожках цветника расселась целая компания молодых и старых воробьев. Они роются, купаются в песке, прыгают и щебечут с самым беззаботным видом. Видишь этого старого воробья, что сидит на верхушке куста акации; он не купается в песке и не щебечет как другие, а смирно сидит на одном месте, молча поглядывая по сторонам – это сторож всей стаи. Лишь только где-нибудь, в виду его, появится ястреб или другая хищная птица, – старый воробей тотчас издает резкий крик чрррр, чрррр, и вся стая купавшихся в песке и скакавших по дорожкам воробьев смолкает, опрометью бросается и прячется в самую чащу кустов. Старый воробей тоже ныряет туда. Ни звука, ни шороха не слыхать в кустах. Что же это? Ведь они ястреба не видали. Следовательно, поняли крик старого сторожа, поняли, что им угрожает опасность. А разве лошади, собаки, кошки, куры и все те животные, которых ты видишь каждый день, не понимают крика и голоса друг друга? Вот твоя няня и неправа, потому что она, конечно, не обращала внимания на то, о чем мы сейчас говорили. Стало быть нечего толковать, что мыши не могут также понимать друг друга; а как я подслушал и понял рассказ мышонка – это уже извини, мой секрет. Впрочем, если захочешь, можешь узнать его, – стоит только наблюдать и изучать все, что делается кругом тебя в мире животных.
Дядя встал, сунул распотрошенную мышь в банку со спиртом, вынул из стола записную книгу и улегся на диван.
– Сначала я объясню, как мне пришлось подслушать этот рассказ, – начал дядя. – Раз, воротившись с охоты, я пообедал и улегся на диван отдохнуть. Случайно, на полу, вон там, валялся кусочек хлеба, который уронили со стола. Когда убрали прибор, я остался один в комнате, и наступила тишина. В щели показалась мордочка мыши. Быстро моргала она глазами и двигала носиком, обнюхивая во все стороны. Черные глазки ее так и впились в меня самым подозрительным взглядом. Я лежал неподвижно. Убедившись в кажущейся безопасности, мышь вылезла из щели и все еще осторожно оглядываясь, направилась к кусочку хлеба. Вслед за ней, из щели вылезли один за другим семь мышат, вполовину меньше матери. Быстро подбегали они к кусочку и принимались есть его, как говорится, за обе щеки. Сначала шло дружно и тихо, но когда кусочек стал уменьшаться – мышатам стало тесно. Начались писк и драка, такие, что просто потеха, и старой мыши не раз пришлось щипнуть до того, то другого, чтоб усмирить пискунов. Два мышонка из-за крошечной корочки вцепились с таким остервенением друг в друга, что кубарем несколько секунд катались по полу. Кусочек был съеден дочиста. Компания рассыпалась по комнате. Мышата шныряли и шарили по всем углам и ели все, что попадалось съедобного. Наконец, по-видимому, все насытились. Тут пошло обычное чищенье мордочки и шкурки. Потом они собрались около старой мыши и стали приставать к ней, чтоб она рассказала им давно обещанный рассказ: о ее путешествии по свету с ученой целью.
Вот что говорила мышь своим детям:
«Надо вам сказать, – начала она, – что в это подполье я переселилась недавно; как раз к тому времени, когда вы должны были появиться на свет. Я ушла из общины, в которой жила, и ушла потому, что боялась, чтоб вас, моих крошек, не поел ваш же собственный отец из ревности, – это сплошь да рядом бывает в нашем мышином быту. Я свила в бутылке то теплое гнездышко, куда вы теперь забираетесь спать. Кроме нас, в подполье нет ни одной мышиной души. И вам, моим глупышам, тепло и хорошо здесь. Но беда в том, что вы растете у меня без горя и заботь; есть ли захотите, тотчас поднимается писк, и я должна вам добывать съестное. Ох, как боюсь я за вас! Много бед случится с вами в жизни. Не один из вас еще поплатится головой за свою неопытность, за то, что смолоду жилось припеваючи, и не знали, не ведали вы ни горя, ни страшных врагов нашего вида. А много их, ой, ой много!
Не все растут так как вы, такими недорослями из дворян. – Вот как провела я свое детство и молодость. Когда родилась, то жили мы в хлебном амбаре. Старый барин, скряга непомерный, год за год сыпал в этот громадный амбар хлеб сотнями возов. И житье же было там нашему брату, мышам! Кошки не ходили туда, потому что скряга-барин, вечно подозревавший всех в воровстве, никак не хотел прорубить в двери дыру для кошек из опасения, чтобы как-нибудь дворовые людишки не ухитрились добывать хлеб через эту дыру, хотя это, очевидно, было невозможно. Ну, за то он и поплачивался хлебом на наш мышиный пай! Но пришел конец и нашей счастливой жизни – скряга умер. Наследники его, порядочные моты, распорядились немедленно продать весь хлеб. Амбар опустел. Управляющий-немец, чтобы удовлетворить мотоватых владельцев, то и дело должен был посылать деньги им в Питер. Все, что можно, он выпродал из именья. Наконец, пришлось и хлеб продавать на корню. Не забывал при этом и свои карманы почтенный агроном, в чем убедилась я после, побывав в его квартире. Дело не в этом, однако же, а в конце-то концов амбар наш опустел и хлеба в него более не ссыпали. Тогда-то пришлось изведать каторжную жизнь. Мы, мыши, съели скоро все зерно. Съели и шелуху, которой прежде пренебрегали. Съели полога и кулье, забытое в одном углу амбара. Голод наступал с каждым днем. Я была тогда еще очень маленькой. Вот и вы теперь деретесь без нужды из-за кусочка хлеба, деретесь не от голода, а просто от жадности. Тогда было не то: ожесточенная драка шла день и ночь между голодными мышами, драка на жизнь и смерть из-за какой-нибудь мочалки. Трупы заеденных съедались их победителями и, в свою очередь, давали повод к новым дракам. С нами, слабо-сильными, маленькими мышатами, большие обходились без всякого зазрения совести. Мою мать убили еще при насыпке хлеба из амбара и мы, в ввосьмером, остались одни сиротами. Вскоре, во время голода, одного за другим, сильные, большие мыши поели моих братьев и сестер, а двоих съел даже сам отец. Я осталась одна в живых, и то благодаря тому, что была ловка и нашла одну узкую щель, куда пряталась при всяком нападении больших. Наконец, такая жизнь, вечные преследования и голод стали невыносимы; я решилась уйти из амбара и поискать лучшего места, лучшей жизни. Да, детки, когда я выбралась из темного амбара, страшно было мне на первых порах. Попала я в сад и этот сад был для меня неведомым, новым миром. Всякий шорох, всякое движение, каждая птица, пролетавшая в вышине, приводили меня в ужас; я или шмыгала под ближайший листок, или оставалась на месте без движения. Я решилась переждать день и легла под старой, наклонившейся травой, и стала наблюдать, что происходит кругом. Все окружающее казалось мне так хорошо. Ничего подобного прежде мне не удавалось видеть. Кругом виднелась яркая зелень и разнообразные цветы; всюду видно было движение и жизнь; со всех сторон неслись звуки и голоса, сливавшиеся в непонятный, но, все-таки, стройный шум. Свет, движение и звук ослепляли и оглушали меня. И жутко, и хорошо было мне. Понемногу я оправилась и стала наблюдать кругом. Недалеко рос куст смородины. В самой чаще его виднелось гнездышко, в котором сидели пять молодых птичек. Какая-то важность выражалась в положении их головок, покрытых редким пушком с вздернутыми кверху желтыми носиками. Но в этой важности скоро обнаружилась положительная глупость и наивность. Какая бы птица ни пролетала мимо гнезда, какой бы зверек ни подбежал, птички немедленно оживлялись; их желтые носики открывались широко, их горлышко издавало писки, – они просили есть. – «Есть, есть, есть!» – слышалось в этих звуках, выражалось во всей их фигуре. – Впрочем, было время, когда и вы, детки, ничего другого не знали, и не желали, как только пососать сладкого моего молочка. Вскоре подлетела к гнезду буренькая птичка с червячком во рту, сунула его в открытый клювик одного из птенцов – и снова улетела. За ней, следом, явилась другая и сунула червячка следующему детенышу. Так две бурые птички, без устали, одна за другой, таскали ненасытным птенцам червячков и букашек вплоть до вечера. Наконец, стало смеркаться, и кто знает, наступавшая ли темнота угомонила маленьких обжор, или, в самом деле, они наелись досыта, только они заснули. Бурая птичка поместилась на них и закрыла растопыренными крыльями все семейство; другая – поместилась рядом на ветке и... запела. Не раз еще из амбара слышала я эту песню, детки, и думала тогда, как должен быть хорош, красив и наряден, кто так чудно поет. И что же оказывается! что эти дивные звуки раздаются из горла маленькой бурой птички, которая ни чуть не красивее меня. «Так вот в каком платье ходят артисты», – подумала я, и стала пристально всматриваться в певца. Он пел, между тем, с увлечением, с азартом; глаза его были закрыты; хвостик судорожно вздергивался в такт песне, а в ней, в этой чудной песне, слышалась жизнь, счастье, то счастье, которое мне хотелось отыскать – и заслушалась я дивного певца. Вдруг какая-то тень скользнула между ветками куста. Раздался отчаянный, отрывистый звук – это был последний крик певца-соловья; и дальше я видела его трепещущего, умирающего в когтях кошки. Подруга его, испуганная криками, вспорхнула с гнезда, но тут мелькнула в воздухе другая тень, и эта несчастная билась, в последних судорогах, в когтях совы. Горе и ужас овладели мной; я бросилась стремглав от куста. Вот тебе и счастье! «Что же будет с прожорливыми, слабыми малютками?» – думалось мне. Но тут голод вступил в свои права и надо мной.
Страх скоро прошел; наступившая темнота ободрила меня, и я пошла бродить по саду. Я пробовала грызть и травы, и кору, но все это было невкусно, горько или остро. Наконец, наткнулась на гряды с клубникой и с каким же удовольствием стала есть сочные, ароматные ягодки! Съела одну, другую – как вдруг, из-за клубничного куста показалась мордочка, а потом вышла и вся фигура, в которой я сразу узнала родственницу. Признаюсь, не по нутру мне была эта встреча. Я по опыту знала, что никого нет завистливее, бесцеремоннее милых родственников, и внутренне прощалась с вкусными ягодами. Так и случилось. Крупная, рыжая родственница, как оказалось, была лесная мышь, владевшая, или, собственно говоря, только по праву силы и ловкости, опустошавшая гряды с вкусной клубникой. Вскоре, мышь заметила меня. Ее глаза загорелись злым огнем, и в два прыжка она очутилась возле меня, а ее зубы скользнули по моему затылку. Я однако же увернулась и без оглядки бросилась бежать. Всю следующую часть ночи я провела в страшной тревоге под корнями какого-то дерева. Голод мучил меня, но я боялась выйти из засады. Перед самым утром, когда только что загорелась заря, со стороны гряд с клубникой раздался писк и что же! Когда я выглянула из своего убежища, то увидела следующую сцену. Какой-то длинный, бурый зверек, с желтым брюшком и почти без ушей, тащил во рту ту самую рыжую мышь, которая так гадко обошлась со мной. Вот к чему послужила ей сила и злость. Нашелся же зверь и сильнее и злее ее. Это зверь, как после я узнала, один из злейших врагов и губителей нашего мышиного рода. Зовут его лаской, и если вы, детки, когда-нибудь прослышите о появлении этого врага – бегите без оглядки, бросьте свои жилища и гнезда. Где только поселится ласка, там нет ходу мышам. Всех до одной передушит это ненасытное, неумолимое животное. Я продолжала наблюдать за ней. Ласка с мышью во рту подбежала к одному старому вязу и застрекотала. Из трещины между корнями на этот звук выскочило пять прехорошеньких маленьких ласок, величиной с меня. Мать положила мышь перед ними, и зверятки бросились на нее с такой же жадностью, как и вы, давеча, на кусочек. И у них не обошлось за едой без писка и драки. Мать только разнимала драчунов и не дотрагивалась сама до мыши.
А тем временем, из-за древесного ствола, высунулась косматая мордочка пинчера и сверкающие глаза его устремились на обедавших. Еще минута – и пинчер одним прыжком бросился на ласку и схватил ее поперек. Ласка с отчаянием впилась ему зубами в губу. Но напрасно. Пинчер встряхнул несчастную мать, стиснул ее зубами, захрустели кости, жизнь оставляла тело. Бедные сиротки скрылись в свое гнездо под корнями, но злой пинчер не унялся. Он стал разнюхивать носом и разрывать землю когтями и скоро, добравшись до малюток, передушил их всех до одного. Ни жива, ни мертва лежала я под листом лопуха. А ну, как и до меня доберется страшное животное! – Но нет, он бросил молодых ласочек, подошел к трупу старой, понюхивал ее, шевельнул лапой и побежал прочь, понюхивая и поглядывая по сторонам. По мере того, как удалялись шаги пинчера, проходил и мой страх. Я уже хотела выйти из-под листка и направиться к грядам клубники, как сзади раздался ускоренный топот – из-за кустов появилась страшная фигура. Вместо шерсти, зверек был покрыт длинными иглами, торчавшими во все стороны. Мордочка его была почти голая; черные глаза смотрели зло и тупо; черный носик гнулся из стороны в сторону, усиленно втягивая в себя струю воздуха, Это был еж – тоже злой враг наших братьев, полевых мышей, как довелось мне узнать после. Коротенькие ножки его так и семенили. Он бежал порывисто, с остановками. Запах трупов ласки, ее семьи и недоеденной мыши внезапно поразил его обоняние. Он остановился, долго водил носом, наконец, побежал к месту битвы и с разбега наткнулся на труп старой ласки. В одну минуту еж свернулся в клубок, взъерошил иглы и начал сопеть. Никто не нарушал этого почтенного занятия и, немного спустя, еж начал постепенно развертываться. Снова показалась мордочка, снова начал подергиваться и обнюхивать все носик. Затем, еж вполне развернулся. Осторожно обнюхал ласку-мать и ее детенышей, увидал остатки мыши и с жадностью съел их всех. Куснул было раз, другой ласку, но должно быть не вкусна показалась – бросил ее, побежал прочь и скоро исчез в траве. Я осмотрелась кругом и поползла между травой и кустами. Пройдя немного, мне встретился вчерашний куст смородины и что же! гнездо соловья разорванное и растрепанное лежало на полу. Один соловьёнок повис шейкой в развилине веток и удавился. Десятка два мух усердно клали свои белые яички ему в рот, глаза и уши. Другой, с прокушенной головой, лежал на земле, между корнями и около него сильно хлопотали десятка три жуков-могильщиков. Они быстро выбрасывали из-под мертвого соловьенка землю – и труп постепенно погружался. Немного погодя, он вдруг провалился в землю. Оказалось, что труп упал в подземную галерею крота. Могильщики теперь принялись засыпать отверстие снова землей. К концу работы их набралось еще больше. Я спустилась тоже в галерею и смотрела на работу могильщиков. Затем, когда все было сделано, жуки принялись класть всюду, где только можно, соловьенку беленькие, маленькие яички. Из них должны были вывестись личинки могильщиков, которые съели бы мясо и все мягкие части соловьенка и на счет этого запаса они развились бы, выросли, а затем и превратились бы в настоящих жуков-могильщиков; им, в свою очередь, пришлось бы искать труп какого-нибудь животного, чтобы схоронить его и положить свои яички. Но могильщики, так усердно работавшие над трупом соловьенка, ошиблись в расчете. На горе их он провалился в галерею крота. Скоро появился хозяин, – глупое, толстое, неуклюжее животное, с громадными голыми передними лапами, с вывернутыми ногами и крохотными глазками. Несмотря на свою неповоротливость, крот бросился на жуков, быстро стал ловить их и есть с видимым удовольствием. Большая часть могильщиков попала в желудок этого обжоры. Затем, он принялся за соловьенка и вскоре съел его дочиста и с яичками жуков. В это время между мной и кротом раздался сильный стук в землю, мелькнуло что-то темное, галерея осела. Я опрометью бросилась вон в одно из отверстий галереи. Выскочив оттуда, попала прямо под ноги садовнику и, в несколько прыжков, не помня себя, скрылась в траве. Немного погодя, я выглянула из травы и что же – галерея крота была разрыта ударами заступа в нескольких местах; около того места, где был схоронен жуками соловьенок, лежал убитый заступом крот. Я взглянула под него; там уже копошились три жука-могильщика и усердно справляли свое дело – похорон крота.
Мне стало грустно и страшно. Вот, думала я, в амбаре мыши ели друг друга с голода, а здесь разве не то же? Все едят, грызут, гонят и дерутся один с другим, и с голода, и без нужды. На кусте малины пела пеночка. – Скажи мне, обратилась я к ней, хорошо ли живется у вас к саду? – «Какое тут хорошо, запела пеночка, все друг друга ненавидят, грабят, гонят, бьют и едят. Вон, смотри на сучке липы с каким увлечением кукует большая серая птица. Это наш злейший враг – кукушка. Садовник говорит, что это очень полезная ему птица. Она одна только ест, изволишь ли видеть, мохнатых гусениц бабочек, которых не едят другие птицы. Ну и хороша кукушка садовнику. А мы, мелкие птицы, терпеть не можем этой птицы-тунеядки. Смотри, как она тешится своим кукованьем. Это хлыщ, который всю молодость жил на счет других, работящих честных птиц. У нее нет ни роду, ни племени, ни дома, ни семьи. Только и знает, что есть, да куковать. Когда у ее скверной подруги, что заигрывает с ней и хохочет так неистово, созреет яйцо, не думай, чтобы она позаботилась о гнезде, свила его, положила туда свое яйцо, высидела и выкормила свое детище, как делаем все мы. Нет, эти дармоедки и начинают тогда следить за нами, пеночками, за соловьем, кузнечиком, трясогузкой или за какой бы то ни было маленькой птичкой. Высмотрит наше гнездо, подлетит, как воровка, когда нет хозяев, снесет свое яичко в гнездо, а потом – и след ее простыл. Не подозревая случившегося, воротившись с кормежки, сядешь на гнездо и продолжаешь высиживать; приходит, наконец, срок, вылупляется из яичек детка. То-то нам забота! С какой радостью летаешь, ловишь мух, кузнечиков, жучков, ищешь червячков, личинок и все тащишь птенчикам. А они, как подлетишь к гнезду, откроют желтые ротики и пищат – есть просят. Один из них, смотришь, особенно голоден и жаден; не успеваешь таскать бывало с женкой корм. Тому сунешь, другому по червячку – угомонятся, а обжоре-птенчику вдвое больше и все он голоден. Да и растет вдвое скорее других. Наконец, обжора разрастется так, что ему тесно уже в гнезде. Прилетели мы раз с жуками, видим – один маленький птенчик свалился на землю. Это его вытолкнул большой обжора. Прошел день, он вытолкнул и другого. А через несколько времени и остальных. Погоревали мы с подругой, да делать нечего; продолжаем кормить обжору-сынка. А он-то матереет, вырос уже вдвое больше нас и перышки на нем появились, красивые такие, рыжие с черными полосками. Ну, думаем, хоть один остался, да хорош у нас птенчик. Выкормили мы его, измаялись сами, похудели; кожа да кости остались. Выбрался он на край гнезда, расправил крылья и перелетел на тополь. Сидит там и все есть просит. Нечего делать – тащим ему и туда червячков и всякую всячину. Кормили день, другой, а на третий проснулись, хвать – нет птенчика нашего на тополе; – искали-искали, весь сад облетели. Нет! Пропал. А иволга сидит на вишне, свищет да посмеивается. Кого, говорит, ищете, кого вы выкормили, глупые пеночки? – Кого же? спрашиваем. – Ведь это, говорить, кукушка, пойдите вон полюбуйтесь ею. Нырнули мы сквозь листву в аллею из акаций, куда показала иволга, и что же – видим наш красивый птенчик ловит мохнатых гусениц, что люди зовут поповыми собачками, и ест их. Тут только узнали мы, кого кормили, из-за кого погибли наши милые птенчики-пеночки. Вот с тех пор мы терпеть не можем кукушку, да ничего ей сделать не можем. Мы-то маленькие, слабые птицы, а она такая большая, сильная и наглая. Чего тут тягаться?! Ох, какое бы спасибо сказали тому все птички, кто извел бы эту злодейку-дармоедку».
Так плакалась мне пеночка. Толкуем мы это с ней, а в это время из-за акаций вывернулся ястреб; мигом вкогтился в растерявшуюся кукушку и потащил ее из сада, только перышки летели вслед по воздуху. Тут-то обрадовалась моя пеночка, запела и захлопала крылышками. А я направилась из сада посмотреть, что в поле, не лучше ли там живут.
Наступила тихая, чудная ночь, когда я пришла в поле, засеянное горохом. Попробовала я сладких стручков, наелась и заснула под комочком земли. Меня разбудил страшный шум. Смотрю, недалеко какие-то два толстых зверя сидят на задних лапах друг против друга и визжат зло и противно – это были два хомяка. Они встретились на горохе и, как водится, не могли разойтись подобру-поздорову. У обоих за щеками в мешках набито уже много гороху; нет, видите ли, нельзя другому то, что мне можно. Зависть и жадность слышались в их визге. Вдруг, один быстро провел лапками по своим щекам, выплюнул весь горох из мешков и с визгом бросился на другого; вцепился ему в шею, повалил и началась свалка. Долго боролись хомяки. Наконец, один прокусил другому горло и загрыз его. Мне стало противно и напомнило сцены у нас в амбаре во время голода. Но там, положим, от нужды, а здесь столько сладкого гороху и все-таки они дерутся. Нет, думаю, в поле еще хуже чем в саду.
В это время шагах в двух от меня показалась большая, большая тень, а потом я разглядела и самого зверя – это была лиса. Она осторожно разнюхивала и кралась к хомяку, кушавшему своего противника. Не успел обжора опамятоваться, как лиса была уже около него. Хомяк не потерялся. Он сел на задние лапы, фыркал, визжал и подпрыгивал, стараясь вцепиться зубами в морду лисы. Она, однако же, увертывалась и ждала удобного случая схватить хомяка. На одном прыжке он запутался в горохе и... в одну минуту очутился в зубах кумушки. Захрустели косточки, и скоро от хомяка не осталось и следов. Кумушка докончила и другого убитого им и, облизываясь после ужина, отправилась дальше своей легкой, мягкой походкой.
Я дождалась зари и отправилась на реку. Дорогой, на одной меже около лугов, мне попалась навстречу другая родственница, полевая мышь, такая красивая, рыжая, с черным ремнем на спине. Я испугалась, думая, что и эта бросится на меня как та лесная. Однако же этого не случилось, потому что в ту минуту, как она увидела меня, из-за кустика травы мелькнуло что-то длинное, черное, блестящее. Прошел момент – и я увидала еще ужасную картину. Черная змея обвилась раза два-три около тела красивой мыши. У несчастной стеснило дыхание. Рот ее судорожно открывался и ловил воздух. Кольца мышиного тела стягивались, пожимались. Ребра мышки так и хрустели. Предсмертная агония виднелась в ее глазах и в судорожном дрожании лапок. Наконец, движение прекратилось. Змея понемногу распустила кольца и принялась есть мертвую. Вытянула ее, схватила в свою широкую пасть голову мыши и начала ее глотать, втягивать в себя.
Немного погодя, вся мышь исчезла в этой страшной пасти, и только вздутая шея змеи, и судорожные движения в ней указывали, где труп ее. Неодолимый страх охватил меня, и я бросилась бежать. Скоро добралась я до лужайки, на которой было несколько земляных кучек. Идя лужайкой, я наткнулась на очень любопытную сцену. Из одной земляной кучки выползла целая стая, целое войско рыжих муравьев. Они длинной вереницей побежали по лугу. Я стала наблюдать. Оказалось, что это в самом деле было войско. Муравьи отправились на войну. Они подошли к одной земляной кучке. Оттуда тотчас же высыпала целая рать мелких, черных муравьев. Завязалась жестокая драка между рыжими и ими. Наконец, рыжие одолели и пробрались внутрь земляной кучи. Минуту спустя, они стали понемногу возвращаться оттуда и у каждого во рту было по небольшому желтовато-белому мешочку. Эти мешочки были яички черного муравья. Рыжие грабители той же дорогой потащили мешочки к себе домой. Зачем это им, думала я, и пошла за ними. Когда воины подошли со своей добычей домой, из входов в муравейник высыпала навстречу им целая куча муравьев, но только не рыжих, а таких же черных, мелких, как те, с которыми они дрались перед тем. Это меня озадачило. По счастью, тут на лугу расхаживали грачи, и один из них пояснил мне в чем дело. Штука вся в том, что рыжие муравьи какими-то судьбами дошли до убеждения, что они аристократы по происхождению и представители развитой нации, а потому-де им вовсе неприлично заниматься черной домашней работой. Руководясь этим, они отправились в соседний муравейник черных муравьев, которых они считают варварами и плебеями, перегрызли множество их и утащили у них яйца. Из этих яиц рыжие вывели черных муравьев, воспитали их по-своему и обратили в рабов, свалив на них всю черную работу в муравейнике.
Я пошла дальше. Спускаясь под горку, я встретила чудную картину. В широкой долине, поросшей местами густым леском, прихотливо извивалась светлая, прозрачная река. Множество разных певцов-птичек пело в кустах, прыгало на лугу. Над зеркальной поверхностью реки взапуски сновали ласточки и стрижи. Там и сям в заводях и коленах реки плавали стаи красивых уток. Серая цапля неподвижно стояла у берега на одной ноге и что-то пристально смотрела в воду – точно любовалась собой. Из камыша выплыл целый выводок утят. Утка зорко поглядывала по сторонам и тихо крякала. Утята сновали вокруг ее, запускали головы в воду и глотали что-то. Дальше, на широком пруду, плавала пара белых как снег лебедей.
На грязях у берегов суетились, бегали, кричали разные кулички. Все казалось здесь так хорошо и весело. Вдруг, в камышах раздался шум и плеск.
Выскакивает оттуда селезень, а за ним вдогонку появилась норка. Селезень хотел взлететь, но поднятые крылья изменили. Он нырнул в воду и пропал.
Норка остановилась и начала осматриваться. Селезень не появлялся. Но хищница и не думала, по-видимому, о нем. Ее внимание привлек выводок утят.
Норка притаилась под берегом. Прошло несколько минут; тревога, произведенная ею, стихла, а хитрый зверь все лежал на одном месте. Выводок между тем все подвигался вверх по реке. Утята попискивали и шарили в воде под берегом. Наконец, один из них подплыл как раз к тому месту, где лежала норка. В мгновение прыгнула она прямо на утенка, налету еще схватила зубами его голову и вместе с добычей скрылась под водой. Испуганные утята тоже нырнули в воду. Растерявшаяся утка с криком плавала, кружась по реке и хлопала крыльями. Норка снова появилась на поверхности с утенком в зубах и направилась к берегу. Вытащила утенка и принялась есть.
Я подошла к берегу и смотрела вниз. В светлой, прозрачной воде плавали стаи крошечных беленьких рыбок. Они втягивали в рот всякую крошку, всякую соринку, плававшую в воде, иногда глотая ее, а чаще случалось выплевывали назад. Хоть тут, наконец, все тихо и смирно, подумала я. Как в это самое время рыбки брызнули светлыми серебряными блестками во все стороны вверх и вниз, одна даже выскочила на берег; переполох этот произошел оттого, что из глубины откуда-то явилось несколько больших рыбок и стало гоняться за маленькими, глотая при этом без пощады каждую, которую удавалось поймать.
Пока я наблюдала все это, вдруг, чувствую, кто-то прыгнул на меня и схватил зубами за ухо, да так больно – что страх. Я повернула голову и, в свою очередь, схватила зубами врага, и мы сцепились. Скоро я улучила минуту, схватила его за горло, да так удачно, что он сразу упал мертвый. И что же оказывается! Напала на меня кутора-малютка, такая крошка, ну, просто, меньше вас; взглянуть даже не на что.
«Эге!» – подумала я. Нет, видно всюду неладно. Куда ни обернись – везде драка и драка. Нехорошо было в амбаре, да там дрались между собой мыши, по крайней мере знаешь того, с кем дерешься. А тут на каждом шагу того и жди, что кто-нибудь тебя схватит из-за угла. Тут бойся и большого, и малого. Нет, думаю, уже лучше вернусь в амбар; от своих-то как-нибудь отъемся. Прихожу домой. Ни души мышиной. Только там и сям валяются косточки, да черепа. Есть нечего. Что делать? Пошла через двор. Прихожу в дом управляющего и прямо пробралась в кладовую. Тут нашла много наших. – Что, говорю, как живется? – Плохо, говорят, из рук вон плохо! Немка проклятая кошек развела; не проняло нас это. Она состряпала какой-то порошок и насыпала по углам. Многие из наших вздумали попробовать, что это. Сначала все ели, да хвалили. Вот, говорят, как сладко. А потом, смотрим, их начали судороги вести. Повалятся, покорчатся, глаза так страшно выпятятся, а потом и околеют. Ну, мы и не стали есть порошок. Только все же здесь жить неладно. Кошки да ловушки просто надоели. Сколько детей у нас погибло и сказать страшно. – Пожила я с ними и снова вздумалось мне поискать – нет ли где лучшего уголка. Оттуда я попала на погреб. Всем бы тут хорошо было жить – и муки, и масла, и кореньев разных вдоволь. А на перекладинах под потолком целый ряд вкусных окороков был. Все бы ладно было; ешь в волю, и страху нет. Вдруг, в один прекрасный день, пожаловали нежданные гости – несколько тощих, больших крыс. Жадные, голодные и наглые они накинулись на все съестное. Не одни окорока потерпели от злых животных; скоро и нам от них проходу не стало. Где бы только ни увидала нашего брата злая крыса, как сумасшедшая бросается в погоню, и горе той мыши, которая не успеет шмыгнуть в щель.
Тем временем наступил срок, когда вы должны были явиться в свет. Вспомнила я, как мыши рассказывали о гибели своих деток. Вспомнила соловьят и ласок. Ну, думаю, если и моих поедят здесь проклятые крысы; жалко стало мне вас. Я ушла из погреба и поселилась здесь. Да, детки, много горя и бед, много врагов у всякого в жизни. Берегитесь и вы, а то как раз сгинете, просто ни за грош пропадете. Не уходите главное никогда от человека: как он ни страшен своими ловушками и порошками, все-таки этот глупый зверь самый добродушный из наших врагов. К тому же он очень богат и в этом богатстве по закону есть наша мышиная часть.
В ту минуту, как мышь преподавала детям мышиную мудрость, в комнату вбежал мой пинчер, и заметив мышей, бросился на честную компанию. Один мышонок с испугу не попал в щель и благодаря этому был пойман собакой».
Дядя закрыл книжку и молчал. Молчал и мальчик, очевидно занятый слышанным.
– Отчего же это все так устроено в мире, что непременно все должны драться, враждовать и преследовать друг друга? – заговорил мальчуган. – Неужели нельзя обойтись без того?
– Должно быть, что нельзя. И почему тебе не нравится эта драка? Вот, когда ты познакомишься с жизнью живого мира, да не по рассказам твоей няньки, а в поле, в лесу, на болоте, – узнаешь тогда, какую великую роль играет в прогрессе этого мира ожесточенный бой, который теперь так противен тебе. Я бы рассказал значение этой всемирной драки, но ты еще слишком мало подготовлен, чтоб понять это; ты вот веришь еще, что в лесах есть лешие, а в реке живут русалки; не так ли?
Мальчик сконфузился и молчал.
– Ну, да, впрочем кое-что рассказать не мешает. Представь себе, что драки нет в мире; для этого необходимо, чтобы не было ни одного хищного зверя, а одни только мирные травоядные, как коровы, овцы, мыши и т. д.
Что было бы тогда с миром? Ты знаешь, что и корова, и овца каждый год приносят по детенышу. Сочти, сколько будет их через пять, десять лет, если бы все они выживали. А это должно быть, если не будут губить телят и ягнят болезни и хищники. Я не говорю уже о мышах, у которых каждая самка приносит в течение года штук до 50–60 мышат. Нет, даже и такие малоплодные животные, как коровы или овцы, вскоре размножились бы до того, что потомство их покрыло бы всю землю и поело всю растительность, и затем они должны бы были погибнуть с голода. В конце концов земля бы опустела. Теперь же, несмотря на множество самых разнообразных хищников, однако существуют и травоядные, – и природа полна жизнью. Стало быть, та жестокая на взгляд борьба, которая идет в живом мире, не есть зло, а насущная необходимость жизни этого мира. Самая эта борьба есть результат жизни, как живые организмы есть прямой результат этой борьбы.
Странной и глупой кажется, например, драка сытых хомяков, драка мышат, маленьких ласок. Но разбери причину и увидишь, что они дрались из зависти и жадности. Как ни отвратительны эти чувства, но в своей развитой, облагороженной форме они превращаются в чувство соревнования. Вот, когда ты узнаешь прошлую и современную историю жизни человечества, поймешь как много хорошего и великого в этой жизни принесло нам соревнование, как возвысило оно человека над другими животными и сделало его властелином мира. А соревнование порождено жадностью и завистью, – чувствами, не чуждыми, впрочем, и до сих пор человеку. Не будь этих чувств, порожденных первоначально голодом, и человек не был бы человеком, не будь этой великой борьбы за существование и мир не был бы населен теперь такими высокоразвитыми животными. Потому что только эта борьба обусловливает постепенное физическое и умственное развитие животных. Она уносит все слабое, уродливое и глупое и допускает жить только сильное, здоровое и умное. Чем горячее, энергичнее идет борьба, чем больше уносит она жертв, тем лучше, – потому что выживают лишь испытанные бойцы. А там, где стихает борьба, там – наступает покой, сон и смерть. Для того чтобы остаться в живых, всякое животное должно стремиться: во-первых, добыть пищу, а во-вторых, оградить себя от врагов. Чем лучше развиты его органы, чем сильнее оно физически и умственно, тем легче оно достигает этой двойной цели. А умнее и сильнее делает его упражнение органов движения и чувств. Надо работать и думать, а не спать и наслаждаться покоем, воображая, что все создано в мире исключительно для твоей пользы. – Заболтались однако мы с тобой; вот и вечер наступил; пойдем-ка лучше в лес леших ловить, – закончил дядя.
