Легенда о белом Олене
Автор: Сэтон Томпсон
Вступление
Мрачен, черен, глубок и холоден Утрованд, длинная полоса ледяной воды, трещина в земном шаре, складка в высоких Норвежских горах, запруженная мрачной горой и наполненная холодным потоком; и хоть лежит он на три тысячи футов выше уровня Матери-Моря, все же, от этого не ближе к Отцу-Солнцу. Кругом его безрадостных берегов – пояс захиревших деревьев, поднимающийся длинным хвостом вверх по высокой равнине, исчезающий на полпути в порослях и мхах, и далее в гранитных скалах, возвышающихся на тысячу футов над озером. Это лесная граница, предел лесов. Только береза и ива еще ведут здесь с некоторым успехом неравную борьбу с холодом. Их низкорослые чащи наполнены шумом северных птиц, но и птицы не залетают на верхнее плато, где острые скалы и завывания ветра заменяют деревья и птиц. Холодный Хойфьельд, неровная, скалистая равнина, с большими пятнами снега во всех углублениях и ложбинах, тянется вдаль; дальний горизонт загроможден снежными горами, а за ними, за их сверкающими белизной вершинами, на севере высится Иотэнхайм, жилище духов, край ледников и вечных снегов.
Безлесная полоса каждой пядью свидетельствует о силе тепла; понижение температуры солнечных лучей на один градус отмечается соответственным оскудением жизни. Южный скат каждой ложбины не так уныл, как Северный. Сосна и ель давно исчезли; горный ясень скрылся позже; береза и ива взобрались на половину склона. Выше уже ничего не растет, кроме ползучих растений и мхов. Равнина представляет бледное, серо-зеленое, обширное пространство, поросшее оленьим мхом, кое-где окрашенное в оранжевый цвет большими порослями многоволосника, а в более солнечных уголках – темно-зеленое, как трава. Скалы, рассеянные повсюду, все – нежно-лилового цвета, но их разнообразят покрывающие их бахромчатые слои серо-зеленого лишая или оранжево-пыльные полосы и красивые черные пятна. Эти скалы сильно задерживают теплоту, так что каждая из них окружена небольшим поясом любящих теплоту растений, которые иначе не могли бы жить так высоко. Карликовые представители березы и ивы ютятся здесь у теплой скалы, – как старый француз у своего камина в зимнее время, – и расстилают свои ветви по скале вместо того, чтобы развернуть их в холодном воздухе. Несколько выше виднеется полоса более выносливого вереска, а еще выше, где еще холоднее и ничто уже не может расти, остается один вездесущий серо-зеленый олений мох, дающий плоскогорью свою окраску. Ложбины здесь все еще наполнены снегом, несмотря на июнь. Каждое из этих белых пространств, суживаясь книзу, дает сток холодным, как лед, потокам, которые каким-то образом достигают озера. Вдоль этих потоков не обнаруживается никакого признака жизни, даже налета «красного снега»; около каждого из них полоса голой земли свидетельствует, что жизнь и теплота никогда не могут быть разлучены.
Лишенное даже птиц, серо-зеленое, испещренное снегом пространство охватывает всю полосу, которая лежит здесь между лесной и снеговой линией, откуда зима никогда не удаляется. Далее к северу обе линии понижаются, пока лесная линия не оказывается на уровне моря; вся область в этой безлесной полосе называется «тундрой» в старом свете, и «пустыми землями» в новом. Эта область повсюду является родиной северного оленя, царством оленьего моха.
Глава I
Вверх и вниз летала она, вверх и вниз, над водопадом и под водопадом, когда Варсимле, вожак-лань стада северных оленей, проходила мимо по вешним берегам; она пела:
«Привет! Привет! Привет старой Норвегии!» и далее о «белом северном олене и счастье Норвегии», и казалось, будто в этих песнях скрыто пророчество.
Когда старый Свеггум построил водяную мельницу на Нижнем Хойфьельде, над Утровандом, и пустил в ход колесо, он полагал, что был собственником всего этого места. Но кто-то владел им до него. И этот кто-то носился вверх и вниз под пенящимся водопадом и над ним и пел песнь, составленную для этого места и времени. Прыгая с лопасти на лопасть колеса, он делал много вещей, которые Свеггум мог приписать только своему счастью, что бы это ни было, некоторые говорили, что счастьем Свеггума был гном колеса, водяной дух, в темном кафтане, с белой бородой, гном, живший по желанию на суше или на воде.
Но большинство соседей Свеггума видели только маленькую птицу водопада, которая, являлась ежегодно и плясала в потоке, или ныряла там, где вода была глубока. И, быть может, и те и другие были правы, потому что самые старые крестьяне скажут вам, что дух, гном, может принимать образ человека или образ птицы. Эта птица вела такую жизнь, какой ни одна птица не может вести, и пела песни, каких люди никогда не пели в Норвегии. Она была свидетельницей удивительных зрелищ и такие видывала виды, каких человеку никогда в жизни не видать; потому что птицы вили гнезда пред нею, а пеструшки кормили детенышей на ее глазах. И глаза эти хорошо видели: темное пятно на горе Капители, которое человек едва мог заметить, было для нее северным оленем с облезлой шерстью; а зеленая тина над краем озера была прекрасным пастбищем с готовым кормом.
Ах, человек так слеп и умеет делать себя ненавистным, но птица водопадов не вредила никому, и ее никто не боялся. Она только пела, и в ее песне слышалась не то насмешка, не то пророчество, а может быть, даже легкое презрение.
С вершины украшенной сережками березы она могла видеть течение потока, пробегавшего мимо деревушки Нюстуэн, и терявшегося затем в мрачных пучинах Утрованда; взлетев высоко, она могла видеть пустынное плоскогорье, тянувшееся до Йотэнхайма на севере.
Наступало великое пробуждение природы. Весна уже достигла лесов; долины кипели жизнью; скоро опять увидят на плоскогорьях новых птиц, являющихся с севера, животных, спящих зимою, и северного оленя, зимовавшего ниже, в лесах.
Великаны-морозы без борьбы не уступают места, которое им так долго принадлежало; шла великая борьба; но солнце медленно, но верно побеждало и гнало их назад к Йотэнхайму. В каждой ложбине, в каждом тенистом месте они делали новую остановку и ползли по ночам назад для того только, чтобы потерпеть новое поражение. Тяжелые удары наносили они, эти упорные бойцы; многие гранитные скалы были расколоты и расщеплены их ударами в отчаянной борьбе, так что красные изломы обнажились и тепло сверкали среди серо-зеленых скал, усеявших равнину подобно бесчисленным стадам Тора. В большем или меньшем числе они встречаются в каждом месте боевых схваток; по склону горы Капители была рассеяна рать, на пространстве полумили. Ба, да, она движется! То были не скалы, а живые существа.
Они двигались беспорядочно, но по одному пути, все против ветра. Они скрывались из вида в ложбине, чтобы уже ближе появиться на окраине возвышенности; по вырисовавшимся на небе ветвистым рогам можно было тотчас же узнать северного оленя на его родине.
Стадо подвигалось по знакомому пути, пасясь как овцы, ворча, как ворчат только олени; каждый из них выбирал себе участок пастбища, стоял там, пока не очищал его, затем шел, хрустя копытами, вперед, на поиски другого места. Так стадо постоянно меняло свое расположение и вид. Но один олень почти все время находился в авангарде, или по близости, – крупная и красивая «симле», или лань. Как сильно ни изменялось расположение стада, она всегда была впереди, и зритель вскоре заметил бы, что она управляла общим движением, что в сущности она была вожаком. Даже большие самцы, с огромными, покрытыми бархатом рогами, подчинялись этому надзору; и если какой-нибудь олень с независимым характером обнаруживал намерение вести стадо в иное место, – он вскоре оказывался в неприятном одиночестве.
Варсимле, или сторожевая лань, заставляла стадо бродить в течение последней недели или двух, подвигаясь с каждым днем все выше к обнажавшимся плоскогорьям, где снег таял, а оленьи мхи сдувались ветром. По мере того, как полоса пастбищ поднималась выше, лань тоже поднималась выше в своей ежедневной фуражировке, возвращаясь с солнечным закатом к защищенным лесам, потому что дикие животные боятся холодного ночного ветра так же, как и человек. Но теперь оленьи мхи расплодились в лесах, а скалистые уголки в горах были достаточно теплы для ночного бивуака; и лесная местность была оставлена.
Вероятно, вождь стада животных не гордится сознательно своим предводительством, но все же испытывает неприятное чувство, когда стадо за ним не следует. Но бывают все же времена, когда олени ищут одиночества. Варсимле была жирна и здорова в течение зимы, а теперь стала рассеянна и останавливалась с опущенной головой, когда пасущееся стадо проходило мимо нее.
Иногда она стояла, бессмысленно уставившись вперед, между тем как неразжеванный пучок мха висел у нее изо рта; затем она приходила в себя и по-прежнему бросалась вперед; но приступы такого столбняка и сильного желания остаться одной становились все сильнее. Она повернула назад, чтобы уйти в березовые леса, но и стадо повернуло за нею. Она стояла неподвижно, с опущенной головой. Олени паслись и ворчали, проходя мимо, а она стояла неподвижно, как статуя, на холме. Когда все прошли, она тихо побрела назад; прошла несколько шагов, осмотрелась кругом, сделала вид, что пасется, обнюхала землю, посмотрела вслед стаду и оглядела холмы; затем пошла вниз, к гостеприимным лесам.
Посмотрев вдоль берега, она увидела другую симле, лань северного оленя, тоскливо бродившую в одиночестве, но Варсимле не желала компании. Она не знала почему, но чувствовала, что должна скрыться в другое место.
Она стояла смирно, пока другая лань не прошла мимо, затем свернула в сторону и пошла более быстрым шагом и с меньшей нерешимостью, пока не дошла до Утрованда, к небольшому потоку, вертящему мельницу старого Свеггума. Она пошла вдоль запруды, затем перешла через прозрачный поток, ибо в диком животном глубоко заложен безошибочный инстинкт, в силу которого оно старается оградить себя текучей водой от тех, кого избегает. На другом берегу, теперь обнаженном и слегка зазеленевшем, она повернула и оставила шумную запруду. Несколько выше она остановилась, оглянулась во все стороны, двинулась было дальше, но скоро вернулась; и здесь, вполне защищенная нежно окрашенными скалами и березами – с небольшими весенними кисточками, она, по-видимому, решилась отдохнуть; впрочем, не отдохнуть, потому что она беспокойно поворачивалась то туда то сюда, отгоняя мух, которые усаживались ей на ноги; она не обращала никакого внимания на соблазнительную траву и думала, что она скрыта от всего мира.
Но ничего не ускользает от птицы водопадов. Она видела, как симле оставила стадо, и теперь сидела на крутой скале, высившейся над нею, и пела, словно ждала этого и знала, что судьба народа зависит от того, что произойдет в этой заброшенной долине. Птица-гном пела:
Привет! Привет Норвегии родимой!
Пойте песню о духе горных вод!
Когда я прячусь, счастье Норвегии
Мчится на белом олене вперед.
Час спустя, рядом с Варсимле лежал прелестный маленький северный олень. Она чистила его шерстку, лизала его и ласкала, гордая и счастливая, словно это был первый олененок, когда-либо рождавшийся на свет. Быть может, сотни родились в этот месяц в стаде, но, вероятно, ни один не был похож на этого; он был снежной белизны; и птица на высокой скале продолжала петь:
В добрый час, в добрый час,
Белый олень!
Словно она ясно предвидела роль, которую будет играть белый олененок, когда он вырастет в оленя.
Но суждено было совершиться и другому чуду. Не прошло и часа, как появился второй олененок, темный на этот раз. Удивительные и жестокие вещи случаются в природе. Спустя два часа, когда Варсимле увела белого олененка с этого места, там не было темного детеныша, а только несколько клочков мяса, покрытых шерстью.
Мать поступила благоразумно: лучше один крепкий детеныш, нежели два хилых. Через несколько дней Варсимле опять вела стадо, а рядом с нею бежал белый олененок. Варсимле считалась с ним во всем решительно, так что в действительности он указывал стаду, куда идти, и это было на руку всем маткам, имевшим теперь оленят. Рослая, умная Варсимле находилась в расцвете своих сил, а этот белый олененок был ее первенцем, ее гордостью. Он обыкновенно бежал впереди своей матери, когда она вела стадо, и Ролл, застав их однажды, громко рассмеялся при виде того, как они шли, старые и молодые, жирные симле и рогатые самцы, все большое темное стадо шло, по-видимому, под предводительством маленького белого олененка.
Они шли к высоким горам, чтобы провести там все лето. «Ушли обучаться у духов, обитающих там, где черный дьявол хохочет на льду», – сказал Лиф из Нижней долины; но Свеггум, проведший жизнь среди северных оленей, сказал: – «их учат матери, как и у нас».
Когда пришла осень, старый Свеггум увидел движущееся снежное пятно далеко вверху на бурой поверхности торфяника; но Тролл видел белого годовика; и когда они расположились вдоль Утрованда, чтобы пить, тихая водная поверхность, казалось, целиком отражала белого оленя, хотя другие, как и темные холмы на заднем плане, еле вырисовывались в ней.
Много оленят явилось на свет в эту весну и ушло в поросшие мхом пустыни, чтобы более не возвращаться; одни погибли от слабости, другие по глупости; одни пали на пути, таков закон природы; другие не хотели соблюдать установленных правил и оттого погибли. Но белый олененок оказался крепче всех и с готовностью подчинялся указаниям своей матери, которая была умнее прочих оленей. Он узнал, что трава хороша лишь на солнечной стороне скалы и, хотя она имеет тот же вид в темных ложбинах, но там она ничего не стоит.
Он узнал, что, когда копыта его матери хрустят, то он должен встать с места и двинуться вперед; когда же хрустят копыта всего стада, – значит, надвигается опасность, и он должен быть поближе к матери. Это хрустение копыт подобно свисту крыльев Утки-Свистуна: оно означает, что стадо должно держаться вместе. Он узнал, что там, где маленький хлопчатник развешивает свои мягкие пучки, всегда находится трясина; что резкое гоготанье Птармигана означает, что вблизи находятся орлы, столь же опасные для молодых косулей, как и для птиц. Он узнал, что маленькие кругленькие волчьи ягоды – смертоносны; что, когда появляется кусающаяся «поганая муха», надо искать убежища в снежных местах, и что из всех животных запахов только запаху матери можно вполне доверять. Он понял, наконец, что он вырастает.
Его плоские бока и большие суставы олененка превратились в полное бочкообразное тело и правильные суставы годовика, а маленькие шишки, начавшие показываться на голове, когда ему было всего две недели от роду, стали теперь твердыми остриями, которые в бою могли уже служить оружием.
Не один раз чуяли олени грозного опустошителя северных лесов, которого люди называют росомахой, и однажды, когда этот зловещий запах послышался внезапно и с большой силой, огромный ком темно-коричневого цвета с ворчанием прыгнул со скалистого выступа и бросился прямо на белого олененка, шедшего впереди. Взгляд олененка уловил мелькание пушистой массы со сверкающими зубами, свирепым взглядом, горячим дыханием. Глубокий ужас поднял дыбом его шерсть; его ноздри в страхе затрепетали; но, прежде чем он пустился бежать, другое чувство проснулось в нем – чувство гнева на нарушителя его спокойствия, чувство, поглотившее его страх; ноги его напряглись, рога устремились на нападающего. Темный зверь упал с глухим рычанием, и неожиданно для себя попал на рога молодого оленя. Они нанесли ему глубокие раны, но зверь был слишком тяжел; он свалил олененка на землю и убил бы его, если бы бдительная Варсимле, всегда находившаяся близко, не бросилась на хищника; превосходя его весом и силой, она пригвоздила его к земле. А белый олененок с сатанинским блеском в своих прежде кротких глазах также напал на врага; и даже после того, как росомаха превратилась в ком шерсти, а мать удалилась пастись, он вернулся, храпя от ярости, чтобы еще раз запустить свои рога в ненавистный предмет, пока его белоснежная голова не окрасилась вражеской кровью.
Таким образом он показал, что под внешним спокойствием в нем жил воинственный зверь; что он был подобен людям севера; суровый, коренастый, спокойный, медленно приходящий в ярость, он впадал в неистовство, когда гнев овладевал им.
Когда они расположились у озера, птица водопадов снова запела:
Когда я прячусь, счастье Норвегии
Мчится на белом Олене вперед.
Словно она этого ожидала; затем, она скрылась, и никто не знал, куда. Старый Свеггум видел ее летающей в потоке, как птицы летают в воздухе; расхаживающей по дну глубокого пруда, как Птармиган расхаживает по скалам; ведущей такой образ жизни, какой недоступен ни одной птице; теперь старик объявил, что птица водопадов улетела на зиму на юг. Но ведь старый Свеггум не умел ни читать, ни писать: как мог он это знать?
Глава II
Каждую весну, когда стадо оленей проходило мимо мельничной запруды Свеггума, перекочевывая из равнинных лесов к мрачному берегу Утрованда, птица водопадов уже была на месте и распевала о белом олене, который с каждым годом делался все более признанным вождем.
В первую весну он был немного выше зайца. Когда он явился осенью, его спина была выше камня, лежащего там, где поток Свеггума впадает в Утрованд. На следующий год он едва проходил под низкорослой березой, а на третий год птица водопадов с расцвеченного обломка гранита смотрела на него вверх, а не вниз, когда он проходил мимо. Это была осень, и Ролл и Свеггум отправились в горы, чтобы обойти свое полудикое стадо и выбрать нескольких крепышей для упряжи. О белом олене могло быть только одно мнение. Выше, тяжелее других, белый, как снег, с гривой, волочившейся по низким сугробам, с грудью лошади и рогами, похожими на выросший среди бури дуб, он был царем стада и легко мог стать царем дороги.
Есть два рода объездчиков оленей, как есть два рода объездчиков лошадей: одни терпеливо обучают животное и получают в нем умного, дружелюбного помощника; другие – стремятся сломить его дух – и получают лишь угрюмого раба, всегда готового возмутиться и уничтожить предмет своей ненависти. Не мало лапландцев и норвежцев поплатились своей жизнью за жестокое обращение со своими оленями, и дни Ролла были сокращены его собственным упряжным оленем. Но Свеггум был терпелив. Ему пришлось обучать белого оленя. Дело шло медленно, потому что самец противился всяким вольностям со стороны человека, как не допускал их со стороны своих братьев: доброта, а не страх, оказалась той силой, которая укротила его, и, когда он научился повиноваться и гордиться санным бегом, то поистине благородное зрелище представляло собою огромное, белое, с кроткими глазами, животное, бегущее вниз по длинной снежной полосе Утрованда; пар вырывался из его ноздрей, снег крутился впереди, как ценящаяся волна перед носом парохода; сани, погонщик и олень, как во мгле, утопали в снежном вихре.
Вскоре наступила рождественская ярмарка с гонками на льду, и Утрованд сразу повеселел. Угрюмые холмы звенели от веселых криков. Прежде всего начались оленьи гонки, с множеством потешных эпизодов. В них принимал участие и Ролл со своим быстроногим оленем, – высоким, темным, пятилетним, в расцвете молодости. Но Ролл, слишком нетерпеливый и жестокий, истерзал своего угрюмого великолепного раба, и в середине гонки – как раз на пути к победе – тот повернулся в ответ на жестокий удар, и Роллу пришлось прятаться под опрокинутыми санями, пока олень не выместил своей ярости на санях; таким образом, Ролл проиграл гонку, и победителем оказался молодой белый олень. Затем он победил в пятимильном беге вокруг озера; и за каждый триумф Свеггум подвешивал серебряный колокольчик к его упряжи, так что теперь он бежал и побеждал под веселую музыку.
Затем начались лошадиные состязания – скачки; олень идет только рысью. Когда Бальдер, конь-победитель, получил свою ленту, а его собственник – кошелек, подошел Свеггум со всеми своими призами в руках и сказал: «Слушай, Ларс, хороша твоя лошадь, но мой олень лучше: сложим вместе наши призы, устроим состязание наших животных на все».
Олень против скаковой лошади – такой гонки никто не видал до этого дня. И вот они помчались по сигналу из револьвера. «Го, Бальдер! (Паф!) Го, го, Бальдер!» Прекрасный скакун ринулся вперед, а олень, идя более медленным ходом, остался назади.
«Го, Бальдер! Го, олень!» Как шумела публика, когда лошадь понеслась скачками, выигрывая расстояние! Но она двинулась с места с наибольшей своей скоростью; олень же прибавлял шагу, – все быстрее и быстрее. Лошадь перестала выигрывать расстояние. Одна миля была уже пройдена; расстояние между ними начало сокращаться. Бальдер чрезмерно напряг свои силы вначале, олень же начал входить во вкус бега и равномерно все ускорял свой ход, когда Свеггум поощрительно покрикивал: «Го, олень, добрый олень», или слегка дергал вожжи. На повороте пара шла вровень; затем лошадь – хотя Ларс хорошо правил, и она была хорошо подкована, поскользнулась на льду и уж держалась позади, словно испугавшись; олень же понесся вперед. Бальдер и его седок были далеко позади, когда рев всех глоток Филефьельда возвестил, что белый олень выиграл приз. И все это происходило, когда белый олень не достиг еще расцвета всей своей силы и быстроты.
Раз в этот день Ролл попытался ехать на белом олене. Они пустились хорошим ходом. Белый олень охотно повиновался малейшему движению вожжей, спрятав свои кроткие глаза под опущенными ресницами. Но вот, без всякого основания, просто по грубой привычке, Ролл ударил его. В одно мгновение произошла перемена. Бегун приостановился, все четыре ноги его вытянулись вперед, пока он совсем не встал; опущенные веки поднялись, глаза вращались; зеленый огонек загорелся в них. Три струи пара вылетели из каждой ноздри. Ролл вскрикнул, затем, почуяв опасность, быстро опрокинул сани и укрылся под ними. Олень повернулся, чтобы напасть на сани, храпя и разметывая снег ногами; но маленький Кнут, сын Свеггума, подбежал в это время и обнял своими руками шею оленя; тогда свирепый огонек потух в глазах оленя, и он позволил ребенку тихо отвести его назад к месту отправления.
Берегись, о, седок! Олень также доходит до белого каления.
Таково было выступление белого оленя перед жителями Филефьельда.
В последовавшие затем два года олень Свеггума стал известен уже всей стране, и много удивительных вещей рассказывали о нем. В двадцать минут он мог провезти старого Свеггума вокруг шестимильного берега Утрованда. Когда снежная лавина засыпала всю деревню Голакер, то белый олень принес просьбу о помощи в Опдальстоле и вернулся обратно, сделав сорок миль по глубокому снегу в семь часов, вернулся с водкой, пищей и обещанием скорой помощи.
Когда безрассудно-смелый молодой Кнут Свеггумсен провалился под молодой тонкий лед Утрованда, его крик о помощи долетел до оленя; он был самый добрый олень из всей породы и всегда откликался на зов. Он с торжеством вытащил утопавшего мальчика на берег, и, когда они переходили мельничный поток, птица запела там:
В добрый час, в добрый час,
Белый олень!
После того она исчезла на целые месяцы, без сомнения, нырнула в какую-нибудь пещеру подо льдом, чтобы пировать и веселиться там всю зиму, хотя Свеггум не верил в это.
Глава III
Как часто судьба царств отдается в детские руки или даже вверяется заботам птицы или зверя! Волчица вскормила Римскую Империю. Королек, поклевывая крошки на барабане, поднял, говорят, армию оранжистов и покончил с правлением Стюартов в Британии. Неудивительно, в таком случае, что благородному оленю вверены были судьбы Норвегии, и что могли оправдаться песни птицы водопада.
Это были тревожные времена для Скандинавии. Злые люди, изменники в душе, сеяли раздор между братскими Норвегией и Швецией. Крик – «долой Унию» – делался общим.
О, неразумные народы! Если бы вы только могли побывать у мельницы Свеггума и услышать песню Тролла:
Ворон и лев
Отражали медведя;
Но он подобрал кости обоих,
Когда они поссорились в пути.
Угрозы гражданской войны, борьбы за независимость, слышались по всей Норвегии. Собрания созывались более или менее тайно, и на каждом из них отыскивался кто-нибудь с туго набитым карманом и гладким языком, кто был не прочь поболтать об обиженной родине и обещать помощь иностранной непобедимой державы, лишь только норвежцы покажут, что готовы восстать за свободу. Никто не называл вслух этой державы. В этом не было необходимости; это везде чувствовалось и понималось. Даже искренние патриоты начинали верить. Их страну обижали. И вот находится держава, которая вступится за ее права. Люди, честность которых была вне сомнений, становились тайными агентами этой державы. Государство волновалось и шумело, как пчелиный улей; страна покрылась сетью заговоров. Король был беспомощен, хотя его единственным желанием было благо народа. Честный и прямодушный, что мог он сделать против этих интриг? Самые близкие его советники были заражены неправильно понятым патриотизмом. Мысль, что они играют в руку иноземцу, конечно, никогда не приходила в голову этим простакам. Один-два человека, умело подобранные и подкупленные врагом, знали настоящую цель, и коноводом их был Боргревинк, бывший ленсман северной провинции. Человек необычайных способностей, член стортинга, природный вождь, он давно мог бы быть министром-президентом, если бы не недоверие, внушенное его некоторыми неблаговидными поступками. Оскорбленный тем, что он считал несправедливостью, обманутый в своих честолюбивых надеждах, он оказался очень сговорчивым, когда иностранный агент стал уговаривать его. Сначала нужно было подкопаться под его патриотизм, но эта необходимость вскоре исчезла, и быть может, он один из всех заговорщиков подготовлен был нанести Унии удар в пользу чужеземца.
План был искусно разработан; офицеров разжигали умелыми речами об обидах родины, и каждый шаг все больше приближал Боргревинка к командующей роли, как вдруг произошла ссора между ним и «освободителем» из-за вознаграждения; ему готовы были дать самые сказочные богатства, но власть – никогда. Ссора все больше обострялась. Боргревинк продолжал бывать на всех собраниях, но все больше старался сосредоточить всю власть в своих руках и даже подготовлял возвращение к партии короля на случай, если бы это оказалось более выгодным для удовлетворения его честолюбия.
Предав своих приверженцев, он купил бы собственную безопасность. Но он должен был представить доказательства, и для этого он пустился собирать подписи к декларации прав, что в его руках было просто замаскированным доказательством измены подписавших. Многих из руководителей он уговорил подписаться на собрании в Лерсдальсорене. Здесь собралось в начале зимы человек двадцать патриотов, многие – люди с положением, все – с умом и властью. Здесь, в тесном и душном помещении, они составляли планы и обсуждали их. Немало надежд было высказано, немало дел задумано в жарко натопленной комнате.
На дворе, против ограды, среди зимней ночи, находился большой белый олень, запряженный в сани; он лежал на земле, закинув голову набок, и спал тихо, беспечный, как вол. Кто мог скорей решить судьбу народа, серьезные ли мыслители в комнате, или спящее животное во дворе? Кто оказался важнее для Израиля, бородатые советники в палатке царя Саула, или простодушный пастушок, бросавший камни через ручей в Вифлееме? В Лерсдальсорене все обстояло по-прежнему: увлеченные красноречием Боргревинка, люди сами клали свои головы в петлю, предавали в его руки свою жизнь и свою страну, видя в этом чудовище предательства чистого ангела самоотверженного патриотизма. Все? Нет, не все. Старый Свеггум был тоже там. Он не умел ни читать, ни писать. Это объясняло его отказ от подписи. Он не умел читать буквы в книге, но зато умел читать в сердцах людей. Когда заседание кончилось, он шепнул Аскелю Танбергу:
– Его-то подпись есть на бумаге? – И Аксель, пораженный этим вопросом, ответил:
– Нет.
Тогда Свеггум сказал:
– Я не доверяю этому человеку. Нужно бы дать знать об этом в Нюстуэн. А то там должно состояться очень важное собрание. Но как дать знать – вот вопрос. Боргревинк собирался отправиться туда немедленно на своих быстрых конях.
Глаза Свеггума замигали, и он кивнул в сторону оленя, привязанного к ограде. Боргревинк прыгнул в свои сани и быстро понесся, потому что он был человек энергичный.
Свеггум снял с упряжи колокольчики, отвязал оленя, и сел в сани. Он взмахнул одной вожжой, прищелкнул оленю и посмотрел по направлению к Нюстуэну. Быстроногие кони сразу отмахали большой конец, но еще прежде, чем они взобрались на восточный холм, Свеггум должен был замедлить ход, чтобы не обогнать их. Он оставался сзади, пока они не доехали до поворота над лесами у Маристэна; там он оставил дорогу и заторопил оленя: путь более длинный, но единственный, по которому он мог обогнать Боргревинка.
Визгливый хруст вырывался из-под широких копыт оленя, и ровный шум его дыхания быль подобен шуму парохода, когда он проходит по Гардангер-Фиорду. Высоко наверху, по ровной дороге, слева, Свеггум слышал звяканье лошадиных бубенчиков и покрикивание возницы Боргревинка, который гнал во всю мочь к Нюстуэну.
Большая дорога представляла краткий и ровный путь, а речная долина была длинна и неровна; но когда через четыре часа Боргревинк прибыл в Нюстуэн, там в толпе было лицо, которое он только что оставил в Лерсдальсорене. Он сделал вид, что не заметил его, хотя ничто не ускользало от его взгляда.
В Нюстуэне никто не хотел подписывать бумаги. Кто-то их предостерег. Дело было серьезное, могло стать роковым в такой критический момент. Как он ни передумывал, его подозрения все больше и больше падали на Свеггума, старого дурака, не умевшего подписать свое имя в Лерсдальсорене. Но как очутился он здесь раньше него с его быстрыми лошадьми?
В Нюстуэне давался в эту ночь танцевальный вечер; он был необходим, чтобы замаскировать собрание; и в течение вечера Боргревинк узнал о быстроногом белом олене.
Поездка в Нюстуэн потерпела неудачу, благодаря быстроте белого оленя. Боргревинк должен был добраться до Бергена без предупреждения, иначе все будет потеряно. Был только один способ добраться туда с уверенностью не застать никого из здесь присутствующих. Быть может, слух пошел из Лерсдальсорена. Но даже и в этом случае Боргревинк мог прибыть туда и спастись, хотя бы ценой всей Норвегии, если только он поедет на белом олене. Ему не откажут. Не таков он, чтобы отказываться от своего решения, хотя на этот раз понадобилось все его влияние, чтобы получить разрешение старого Свеггума.
Олень спокойно спал в углу, когда Свеггум явился за ним. Он медленно встал сперва на задние ноги, вытянув сперва одну, затем другую, загнув хвост плотно на спину, стряхнул сено со своих больших рогов, словно это была связка сучьев, и медленно пошел за Свеггумом на конце тугого повода. Он был такой сонный и вялый, что Боргревинк нетерпеливо пнул его ногой и получил в ответ короткий храп оленя и серьезное предостережение от Свеггума; и то и другое было принято не без презрения. На упряжь были вновь надеты бубенчики, но Боргревинк пожелал их удалить. Он хотел ехать без шума. Свеггум не хотел оставаться, когда его любимый олень уходил от него, ему предоставлено было место в санях, запряженных лошадьми, которые должны были следовать сзади; а возница их получил от своего хозяина тайное приказание замешкаться.
И вот, с бумагами, обрекавшими на гибель множество обманутых людей, с сатанинскими намерениями в сердце, и с возможностью привести их в исполнение, с судьбой Норвегии в своих руках, Боргревинк уселся в санях позади белого оленя и с рассветом двинулся в путь.
По слову Свеггума белый олень тронулся с места двумя скачками, отбросившими Боргревинка назад в сани. Это его разозлило, но он сдержал свою ярость, увидев, что сани с лошадьми остались позади. Он встряхнул вожжами, крикнул, и олень пустился размашистой, качающейся рысцой. Его широкие копыта производили двойной стук при каждом шаге; раздутые ноздри выпускали густые клубы пара в морозном утреннем воздухе. Передок саней вырезал две длинных выемки в снегу, который летел на человека и на сани, пока все не побелело. А большие, похожие на воловьи, глаза царственного оленя радостно сверкали в наслаждении бегом и победой, когда звук лошадиных бубенчиков замер далеко позади.
Даже деспотичный Боргревинк не мог не глядеть с удовольствием на благородное создание, ставшее ему прошлой ночью поперек дороги, а теперь предоставившее свою быстроту в его распоряжение; он намеревался прибыть на несколько часов раньше саней, запряженных лошадьми, если это окажется возможным.
Вверх по поднимавшейся дороги они неслись словно под гору, и настроение седока подымалось от бодрящей быстроты. Снег непрерывно визжал под полозьями, а морозный скрип под копытами летящего оленя подобен был скрежету мощных зубов. Вскоре показался ровный участок от горы Нюстуэна до Далекарлийской, и, когда они неслись в свете раннего утра, маленький Карл выглянул случайно в окно и увидел большого белого оленя с белыми санями, с белым седоком, как рассказывается в сказках о великанах; он захлопал в ладоши и воскликнул; «славно, славно!»
Но его дед, заметив белое чудо, несшееся без звона бубенчиков, почувствовал холод и пошел зажечь свечу, которую и держал на окне, пока солнце не взошло высоко, потому что, без сомнения, это был Йотэнхаймский олень.
Но олень пронесся, а седок тряс вожжи и думал только о Бергене. Он ударил оленя свободным концом вожжи. Олень трижды сильно захрапел и сделал три больших скачка, затем пошел быстрее; когда они проезжали мимо Дюрскаура, где Веткан сидит на обрыве, – его голова окутана была легким облачком, что означает приближение бури. Олень знал это. Он фыркал и смотрел на небо тревожным взглядом и даже немного замедлил ход; но Боргревинк закричал на животное, хотя оно все же шло, как только могло, быстро, и ударил его раз, и второй, и третий, с каждым разом все сильнее. И сани метнулись вперед, как лодка в быстрине; но в глазах оленя показались огоньки; Боргревинк с трудом держался в раскачивавшихся санях. Верстовые столбы мелькали, как колья забора; когда показалась плотина Свеггума, ураган дул уже, но там был Тролль. Откуда он явился, никто не знал, но он был тут как тут, подпрыгивал по плотине и напевал:
– Счастье Норвегии и судьбы Норвегии у прячущегося Тролля и скачущего оленя!
По извилистой дороге неслись они, загибая внутрь мимо угла. На голос с плотины олень прижал уши и замедлил свой ход. Боргревинк, не зная причины этого, яростно ударил оленя: красный огонь засверкал в его воловьих глазах. Он гневно захрапел и потряс своими большими рогами, но не остановился; чтобы отомстить за удар. Он задумал большую месть. Он несся вперед, как и прежде, но с этой минуты Боргревинк утратил всякую власть над ним. Единственный голос, которого олень послушался бы, остался позади. Они свернули в сторону с дороги, прежде чем достигли плотины. Сани опрокинулись, но снова выпрямились, и Боргревинк был бы выброшен и убит, если бы не ремни. Этому не суждено было случиться; казалось скорее, что проклятия всей Норвегии собрались над его головой, – под этими санями. Помятый и расшибленный, он вновь показался. Тролль с плотины легко прыгнул на голову оленя, и, держась за рога, плясал и пел свою древнюю, старую, а вместе и новую песню.
Гэй! наконец! О! день счастливый,
Смывший проклятье Норвегии!
Боргревинк был испуган и разъярен. Он все сильнее бил оленя, который скакал по сугробам, и тщетно пытался усмирить его. Боргревинк потерял голову в страхе. Он достал, наконец, свои нож, чтобы ударить в поджилки оленя, но удар копыта выбил нож из его рук и отбросил в сторону. Их бег на дороге был медленным по сравнению с тем, как они мчались теперь; олень уж не шагал, но безумно прыгал большими скачками в пять шагов каждый, несчастный Боргревинк, запутавшийся в санях, одинокий и беспомощный по собственной вине, бранился, вопил и молился. Олень, с налитыми кровью глазами, бешено пыхтя, несся по скалистому подъему вверх к изломанному, бурному Хойфьельду, взлетая на холмы, как буревестник взмывает над волнами, пролетая плоские равнины, как глупыш несется по берегу, он несся по тем следам, по которым его мать впервые вела его неверные стопы, вверх с уголка Ванд-дама. Он несся по старой, знакомой дороге, по которой следовал пять лет, где белокрылая куропатка слетает со скал, где черные скалистые горы, сверкая теперь белизной, сходятся и закрывают небо, где северные олени открывают свою тайну.
Вперед, как снежное облачко, которое ветер заставляет плясать перед бурей, вперед, подобно вихрю на плечах горы Капители, на коленях Торгольменбреэ-Великанов, сидящих у врат. Быстрее и быстрее неслись они вверх, и никто не видел их, кроме ворона, спустившегося сзади и летевшего за ними, как ворон никогда не летает, да Тролля, того самого старого Тролля, который пел у Свеггума, а теперь плясал и пел на рогах оленя:
За Твиндегутом они скрылись, подобно летящему облачку над болотами, устремившись в мглистое пространство, вперед, к Йотэнхайму, жилищу злых духов, стране вечных снегов. Все их следы заметены были снежной вьюгой, и конца их не знает никто.
Норвежский народ проснулся, как от ужасного кошмара. Гибель нации была предотвращена; не было казней, потому что не было доказательств; и дело предателя погибло.
Единственный осязательный след, оставшийся от этой сказки – это связка бубенчиков, которую Свеггум снял с шеи оленя: призовые бубенчики, каждый из них знак одержанной победы; и когда старик очнулся, он вздохнул и привесил к связке последний бубенчик, самый большой. Больше никто не слышал о человеке, который чуть не предал своей родины, и о белом олене, который помешал ему это сделать. Но люди, живущие вблизи Йотэнхайма, говорят, что в бурные ночи, когда снег летает, а ветер неистовствует в лесах, иногда проносится с невероятной быстротой огромный белый олень с огненными глазами, влача снежно-белые сани, в которых лежит, испуская вопли, несчастное создание в белом, а на голове оленя, держась за рога, одетый в темное, с белой бородой, сидит Тролль, кланяющийся, весело улыбающийся и поющий:
О счастье Норвегии
И белом олене...
Тот самый, говорят они, который пророчески пел у плотины Свеггума в былые времена, когда березы носили свои весенние сережки, и большая, с кроткими глазами Варсимле пришла одинокой, чтобы уйти с маленьким белым олененком, медленно и робко ступавшим, рядом с нею.
