Медвежье царство
Автор: К.Д. Носилов, 1938 г.
Глава I
Мы уже несколько дней стоим в селе Кондинском, пережидая северный ветер. А северный ветер на реке Оби – то же самое, что буря в море: – поднимаются громадные, с белыми гребнями волны, – образуется страшная зыбь, сильное волнение, и в такую погоду не только останавливаются где-нибудь в попутном селении, в затишье, в гавани такие небольшие суда, как наше судно-пароходик, но даже бросают якоря громадные баржи, большие сильные пароходы, пережидая погоду.
В такие дни очень скучно проезжающему; с парохода видны только одни, гнущиеся от ветра в одну сторону, седые тальниковые заросли, покачивающиеся вершины высоких темных остроконечных елей да помахивают густые темно-зеленые ветви высоких широких красивых кедров, усиливая общий шум волн, то набегающих на ваше суденышко, то плещущихся в ваш борт, то с шумом набрасывающихся на ближайший песчаный, глинистый неприветливый берег.
Скучно, как-то неприветливо в это неспокойное время лета даже и на берегу, даже в самом селении.
Грустно из-под навеса дождя выглядывают темные, промокшие от вечной сырости северного воздуха, жалкие постройки юрты, того беднее кажутся берестяные хижины остяков, которые и летом предпочитают свое берестяное жилище, хотя небольшим, но все же похожим на избушки юрточкам, и живут тут, – в дыму костров, среди бесчисленных комаров, скрываясь от них только под пологами, все северное лето.
В другой раз страшно заглянуть мимоходом в такое жилище человека: грязь и вонь, комары и дым, убожество и нищета; дети голехоньки, собаки, бедные, грустно посматривают с перевязей, словно привязанные на съедение комаров; но остяки предпочитают этот кочевой образ жизни, эту обстановку всему окружающему и живут тут, словно наслаждаясь близостью к природе.
Знакомые грустные картины севера, с его необъятной Обью, с его дремучими, настоящими непроходимыми лесами, с его холодным северным ветром, нагоняющим ненастные облака на целую неделю; но на этот раз наша каюта парохода очень оживлена и готовится к чему-то редкому, необыкновенному, по случаю продолжительной остановки судна и северного ветра и ненастья.
Дело в том, что, пока мы еще спали в своей каюте, коротая невеселое ненастное утро, к нам на борт явились остяки и приказали доложить нам, охотникам, что их одолели медведи.
– Как медведи? – вскочил со своей койки мой спутник-реалист, мгновенно проснувшийся от сладкого сна.
– Неужели медведи! – протянул его отец, тоже недоумевая, – впрочем, это возможная вещь, – здесь страшный урман.
Но нам продолжали докладывать суть дела:
– Житья нет от медведей! Просто придавили всю нашу скотину. Ходят около самого селения, не боясь ни собак, ни людей, ни дневного света. Вот тут, за речкою, на которой вы стоите пароходом, недавно вышел я на берег один, своими глазами видел!.. И что нужно ему, шляется тут у самого жилья человека, – неизвестно. Вышел, постоял на берегу, понюхал, чем пахнет от селения, посмотрел туда и в другую сторону по берегу, прошелся по нему, и опять полез на высокий обрыв берега в свою чащу. Просто ужас берет и досада страшная за коровушек: ведь придавил, зарезал их уж с десяток!
– Что нее вы не промышляете их, не охотитесь? – спрашивают остяка.
Но остяк только усмехается, видимо, не желая сознаваться и высказывать горячим охотникам свои уважительные причины.
Начинается продолжительный, основательный и самый подробный расспрос относительно медведей: где они, сколько их, сердиты ли, или в хорошем пока и благодушном настроении, сколько коров зарезано ими, далеко ли падаль. Остяк подробно и, по-видимому, самым добросовестным образом докладывает, что медведей несколько, что слышали рев, но, кажется, небольшого по голосу медведя; но давят коров страшным образом и даже складывают их почему-то в кучу, словно нарочно заготовляя их говядину впрок.
Это последнее обстоятельство немного охлаждает наших охотников, но они, видимо, уже задеты за живое.
– Надо сходить... Нужно посмотреть... Надо бы поохотиться. Случай, – говорят они, но видимо, что-то как будто их останавливает.
Но другие, подошедшие остяки, начинают смотреть на охотников насмешливо, и они быстро, бесповоротно решают:
– Идем! Обязательно идем на медведей!.. Это случай... Положим, теперь шкура медведя плохонькая, шерсть еще редка и молода, вся облезшая, но зато окорока, это было бы кстати!..
Все соглашаются, что окорока более даже, чем кстати, так как, по случаю наводнения, на Оби нет рыбы, на которую мы надеялись, запасаясь провизией в Тобольске. Провизия вышла уже чуть не вся, питаться приходится только пищей, так сказать, святого Антония, то есть, другими словами, перебиваться чайком, и мысль о свежем мясе, да медвежьих еще окороках, кажется блестящей.
Вопрос только относительно вооружения. У охотников наших захвачены с собой только гладкоствольные дробовые ружья; но я приказываю команде своей мобилизовать свои штуцера, и компания охотников собирается на славу.
Под самый оживленный разговор про медведей, про предстоящую охоту на них набиваются свежие патроны, чистятся ружья, охотники снаряжаются окончательно под вечерок, с тем намерением, чтобы устроить около падали лабаз – род полатей на высоких ветвях деревьев, чтобы с них стрелять медведей.
Трое охотников отправляются за добычей, а остяки почему-то остаются в селении и только указывают им дорогу.
Их трое – этих охотников – мой спутник и его сын-реалист, и еще матрос с нашего парохода, рослый такой, здоровый мужик, когда-то бывавший на лабазах и видавший медведей.
Вечерком мы слышим выстрелы.
– Палят! Медведей бьют! – прибегает ко мне один юркий матросик.
Я выхожу на палубу. Действительно, какие-то громкие выстрелы из ружей, но как будто невдалеке. Оказывается, что это кто-то палит в селении, вероятно, пробуя ружье. Напрасная тревога.
Как вдруг, немного погодя, являются охотники. Еще издали видны их радостные жесты.
– Ну, что? – кричат им с нашего судна на берег.
– Видели?.. Стреляли!..
– Убили кого?
Молчат.
Оказывается, случилось то, что нужно было ожидать от таких охотников в незнакомом лесу, с незнакомыми ружьями, бойкими в каюте парохода, но теряющимися при встрече с медведем.
Они тут, чуть не за самым селением, нашли зарезанных коров. От коров остались, разумеется, как нужно было ожидать, только одни рога да головы и кости. Следов медведей премногое множество, что можно объяснить только тем, что тут поселилось около селения целое медвежье семейство.
Лес оказался, хотя и поблизости селения, – всего в расстоянии какой-нибудь версты, – самый непроходимый, полный буреломника и непроходимой чащи: ели, кедры, березы, сосны, – все не столько стоит на корнях, сколько лежит на земле с вывороченными корнями и мхами. Ходить по такому лесу, да еще когда поет под ухо комар, нисколько не утешительно, тем более что нужно осматривать каждое лежащее дерево, в предчувствии встретить там лежащего после обеда медведя. Но охотникам все же посчастливилось, и не пробродили они какого-нибудь часа по этим сибирским лесам, как наткнулись на свежий след медведя.
Такой зверь, да еще поблизости падали, разумеется, должен быть тут же, и не прошли они сотни саженей, как молодой реалист увидал что-то темное, двигающееся на них и спускающееся с небольшого лесного пригорка.
– Я думал, – рассказывает он, – что это лошадь!.. Как есть лошадь спускается. «Папа, говорю, смотри-ка, лошадь спускается». – Он хватает меня за руку и чуть не кричит: «стреляй, – это он, – медведь!».
А медведь высунул голову между деревьями, так, в расстоянии сажен пятнадцати, и мне ясно видны его черные блестящие глаза и морда. Широкая такая морда у него и уши торчат! Не страшно мне было, даже интересно видеть его... Посмотрел бы еще раз его; но папа поторопил, и я приложился наскоро и выстрелил, и все передо мной моментально заволокло дымом.
Я передвигаю, передвигаю патрон Винчестера, – он не хочет входить на свое место. В это время матрос прицеливается, вижу, в медведя, и медведь уже на дыбах, встал так во весь рост и словно еще всматривается в нас, не зная, что делать.
Я чувствую, что не попал, это слышно было даже по выстрелу, но стрелять в другой раз мне решительно невозможно. Между тем, матрос не стреляет, только прилаживается к березочке; вдруг он почему-то крикнул на медведя и, прежде чем я успел опомниться и понять, для чего он кричит, медведь переметнулся назад и показал нам только свою спину.
Допрашиваем матроса.
– Не смел, – говорит, – стрелять, потому – ружье мне незнакомое. Потом, вижу, у него ружье застряло с патроном, а у их папаши – только гладкоствольное, на случай схватки с медведем.
Все упрекают матроса, что он прогнал медведя, все жалеют, что его не застрелили. Но дело оказывается все же непоправимым.
Глава II
На другой день стоянки новые новости на пристани.
Медведь снова зарезал корову. Всю эту ночь в лесу, поблизости селения, лаяли собаки. Видимо, собаки думали поживиться свежинкою, а медведь гонял их всю ночь от падали прочь. То слышен был рев медведя из селения, то сердитый лай собак.
В деревне настоящее горе. Жители решительно не знают, что делать с медведями: пасти коров в лесу нет никакой возможности, а идти на охоту они считают неудобным.
И когда мы проснулись утром, – на палубе парохода была уже порядочная толпа местных жителей, которые хотели требовать от нас, как от прекрасно вооруженных охотников, настоящей облавы на медведей.
Это очень смутило наших отважных стрелков, – перспектива на облаве встретиться с рассерженным мохнатым чудовищем не очень-то им улыбалась, и они предпочли еще раз сходить с винтовками и ружьями в лес и попытать счастья.
Но при этом они поставили непременным условием, чтобы их сопровождали медвежьи собаки, потому что они более надеялись на них, чем на ружья свои, и на свою отвагу.
Решено было достать им такого пса, который, по словам жителей, прямо висит на гачах медведей, когда только что их увидит.
Это именно и требовалось нашим отважным охотникам, что можно лучше представить на такой охоте по медведям, когда сопровождающая охотника собака сама отыскивает медведей, облаивает их и даже кусает их за самое больное, обидное место?
Молодой человек, промахнувшийся в медведя на пятнадцать сажен, мечтал: «Хорошо бы было, если бы она, собака то есть, загнала этого медведя на большую сосну, бахнула бы его на вершине сосны так, что он кувырнулся бы оттуда прямо наземь!» Но его уверили, что медведи предпочитают вставать при виде охотников на дыбы и идти к ним с разинутой пастью, и с такими когтищами, от которых вперед еще делается жарко спине...
Через час на палубу силком затащили какую-то дикошерстную, с волчьей мордой собаку Лыско.
Лыско метался в ту сторону и в другую при виде вышедших неизвестных охотников, и они решили предварительно задобрить его и принесли ему столько разных яств, что он сразу облопался и сделался сонливым. Когда он набил брюхо, они, нарядившись в свои костюмы охотников, с сетками на головах от комаров, тронулись в путь, таща Лыско силой на цепочке.
Но Лыско через полчаса был уже снова на пристани, вероятно, покинув охотников, как только они спустили его с привязи, и так внимательно всматривался в матросов нашего пароходика, так вилял при этом своим пушистым хвостиком, как будто еще предвкушая такое же угощение, которое ему было предложено перед самой охотой.
Разумеется, как и было нужно предполагать, охотники наши медведя не видали; но зато видели массу комаров, от которых и бежали сюда.
– Это немыслимо! Это немыслимо, какая уйма комаров сегодня в лесу, вероятно, перед погодой! Прямо заели даже в сетках! Прямо невозможно вздохнуть, прямо не слышно ничего в лесу при ихнем писке!..
Действительно, комаров была пропасть, и это показалось всем такой уважительною причиною, что уже никто не решился спрашивать наших стрелков о медвежьей охоте.
Вместо охоты на медведей, начались рассказы местных охотников про них, и это оказалось куда интереснее самой охоты.
– В позапрошлом году, – так начал свой рассказ один из местных жителей, – что было с нашим Захаром Ивановичем, когда он, однажды осенью, вздумал было взобраться на обрыв нашего берега и полакомиться там брусникой! Знаете, ягоды этой всюду в наших лесах осенью прямо красным-красно, особенно на обрывах берега и на солнечных скатах.
Найдешь вот такое местечко ягодное – ложись на него и ешь бруснику спелую до отвала. Знал он место такое у обрыва берега над самою деревнею, и вздумал однажды полакомиться, благо, что это место чуть не над самой его крышей. «Дай, думает, схожу. Неужто наткнусь тут на зверя?» Даже не взял с собой топора, чудак, и так с голыми руками взобрался на увал и сунулся к месту. А там медведь тоже ягодками кормится, и посматривает, не выйдет ли скотинушка. Только это сунулся он, а медведь – на дыбы; только он вышел на площадочку, а он за колодой! Видит Захар Иванович, что не до ягод ему, – марш назад, да с обрыва-то кумельком, кумельком, так и катится вплоть почти до самой своей ограды... Рубаха красная вся в песке; песок за ним сыплется, шишки кедровые летят, и он так разлетелся сверху-то это сажен с восемьдесят, если не более вышины, что едва не разбился, как торнулся спиной по своему собственному заплоту!.. Очувствовался, оглянулся, не бежит ли за ним медведь, а тот выставил голову мохнатую с обрыва берега и смотрит на него, как он это кувырком, под гору, вместе с песком и шишками, до самого низу. Насмешил поди медведя-то, как кувыркался по берегу, в красной своей рубахе катился?
Целую неделю лежал он после на кровати, маялся, так спину ему прострелом перерезало после того путешествия за ягодкой!
– Это что? – вступил в разговор другой местный промышленник. – Вот была история, сказывали мне старики, в Атлыме тот год, когда в самой деревне убили зверя...
Жили тут, у самой деревни ихней, все летичко, дожидая коровушек, медведи. Не знаю, то ли он голодный и смелый такой пришел из лесу к Атлыму самому; но только он вздумал среди белого дня, когда народ на улице, явиться в самую ихнюю деревню.
Подойти к ней вплотную было очень незатруднительно, потому что за самой деревнею у них, знаете, речушка. Так вот он по этой речушке и направился к селению, а под самым берегом, тоже обрывистым, у них паслась скотинка. Пришел среди белого дня и даже не видали, когда представился, только вдруг коровы бросились и замычали диким голосом, а лошади с жеребятами так хвосты свои подняли, так начали отдирать по обрыву, что любо!.. Смотрит народ – медведь. Смотрит народ – он уже на корове ездит! Смотрит православный, а он, проклятый медвежище, такой здоровеннеющий, уже лопает ее у самой деревни!..
Первый Максим Трофимович опомнился и закричал, что есть силы: «Чтоб его разорвало, проклятого, ведь он съест мою Буренку!» Охотник тоже, знаете, знатнейший, ружье у него всегда при заряде на гвоздике. Сбегал живо, даром что хромой, – медведи тоже ему ногу погрызли порядочно, – за пищалью своей, взобрался как-то на крышу своего амбаришка, присел там с ружьем на минуточку и выпалил в медведя. Тот как рявкнет, на корове сидючи, так баба Оксинья Ивановна, знаете, на задворках тут избушка ее, так с заплота-то своего кувырком к себе в огород, так и думали, баба совсем не очнется.
Попал ведь в медведя-то, самым что ни на есть зарядом, даром что и ружьишко-то некорыстное. Медведь слез с коровы и поплелся речкою, когда из деревни бросились за ним по выстрелу собаки.
Недалеко, сказывают, и ушел, всего сажен сотню какую, не более, протащился, кровищи это после него на тропе, а еще жив, проклятый, и скулит около дерева, что попалось ему, задело его по дороге. Там и нашли, окочурился. Собаки его чуть всего не изгрызли! Вся деревня потом ходила свежевать его, все ребята повидали мертвого медведя. Порядочный, только шкура его уже никуда, что ни на есть вся вылезла и еще не опушилась.
Так вот, с крыши своей мужик застрелил медведя и на собственной еще корове, Буренушке, и на глазах у деревни!
– Нет, вот я вам расскажу историю, – заговорил третий рассказчик, бородатый, рябой мужик, – как бился с медведем Сила Осипович в Грязнухе! Охотник, сами знаете первостатеющий. Только в этот раз у него ничего не было в руках, кроме топора.
Пошел он рубить слеги себе на избу еще по самой прошлой весне, чтобы, значит, нарубить их, ободрать от мякоти и оставить на обрыве берега, чтобы обдуло летом. Он всегда ходит один, а на этот раз взял одного парнишку с собою, чтобы было веселее. Гришкой зовут у него парнишка этого, такой бойкий парнишечко, видно, что будет охотник!
Зашел Сила Осипович в лес, облюбовал одно дерево кедровое, и начал его рубить у самого корня. Ну, долго ли срубить и повалить дерево! Срубил одно, свалил другое около, и направился к третьему. Делать, видит, совсем нечего парнишку его, что он? – маленький еще такой, что даже ему не отрубить вот этакого, в руку, сучочка. – «Гришутка, говорит он, поди-ка вместо того, чтобы соваться тут, поищи дерево в лесу подходящее, а то еще попадешь под лесину! Да кричи, когда найдешь, да громче кричи, чтобы я тебя услышал!»
Парнишка что? Парнишка живо в лес себе, даром что во мху еще и плохо его видно. Перелезает где колодину, где падет, где утонет во мху, где запутается в чаще наваленной, но все впереди, и скрылся.
Только это сидит на срубленном дереве Сила наш Осипович, как слышит: запел его парнишка. «Здорово кричит малыш», думает Сила Осипович, раскуривая цыгарку свою, но не торопится идти туда, где верещит уже парнишка. Только слышит потом, тот заверещал уж как-то не по-человечески: «тятенька скорее, тятенька скорее!» Что за чудо, думает, раскуривая еще пыхарочку, Осипович; но взял топор и пошел на крик, а парнишко не унимается. Бежит Осипович к нему, и видит: медведь стоит на огромной колоде такой поваленной и смотрит под колоду. Взглянул на него Осипович и сразу понял, что он над его Гришуткой. «Прысь ты, гадина! Прысь, проклятая скотинушка», и бросился на медведя Сила Осипович, а тот живо на дыбы и пошел к нему от колоды.
Ну, схватились они в рукопашную, едва ли Сила Осипович и успел его топором своим ударить. Схватились и пошли это разгуливать по лесу, по мху – один дерет спину у Силы Осиповича, а другой порет ему ножом своим шкуру... Едва, говорят, одолел его, проклятого, едва повалил его наземь! А Гришутка, как увидал тятеньку, что он пришел к нему на выручку, забился под колодину, что отец его после едва оттуда вызволил, так глубоко он забился под гнилую колоду.
Спрашивают его после того: «Что, Гришутка, медведь с тобой о чем разговаривал под колодой?» – Он только смеется. «Ничего, говорит, мне медведь не говорил, только я кричал один и звал к себе тятьку». «Да, как ты с ним тут за колодой встретился?» – спрашивают. «А просто, – отвечает: – Я залез, говорит, только перелезаю колодищу, а он под колодой с другой стороны отдыхает. Как бросился на меня, я опять на другую сторону колоды, и давай звать тебя, тятя. Кричу, а он стоит на колоде лапами и смотрит мне прямо в рот. Я кричу, а он посматривает на меня, не сердится». «Не тронул тебя?» – его спрашивают. «Ни-ни, говорит, ни одной лапой не тронул, только на тятьку полез, когда он замахнулся на него топорищем».
Досталось тогда, однако, от медведя Силе Осиповичу порядочно, даром что он одолел одними руками медведя, спина вся выдрана, не то кожа отстала.
Помню, долго в тот невеселый сумрачный день продолжались эти рассказы и, слушая их, более и более обрисовывалось это медвежье царство.
