Орел в неволе
Серия книг «Друг животных», 1909 г.
Проживал у нас некоторое время в остроге орел (карагуш) из породы степных, небольших орлов. Кто-то принес его в острог раненого и измученного. Вся каторга обступила его; он не мог летать: правое крыло его висело по земле, одна нога была вывихнута. Помню, как он яростно оглядывался кругом, осматривая любопытную толпу, и разевал свой горбатый клюв, готовясь дорого продать свою жизнь. Когда на него насмотрелись и стали расходиться, он отковылял, хромая, прискакивая на одной ноге и помахивая здоровым крылом, в самый дальний конец острога, где забился в углу, плотно прижавшись к палям. Тут он прожил у нас месяца три и во все время ни разу не вышел из своего угла. Сначала приходили часто глядеть на него, натравливали на него собаку. Шарик кидался на него с яростью, но, видимо, боялся подступить ближе, что очень потешало арестантов. «Зверь! – говорили они. – Не дается!» Потом и Шарик стал больно обижать его, страх прошел, и он, когда натравливали, изловчился хватать его за больное крыло. Орел защищался изо всех сил когтями и клювом, и гордо и дико, как раненый король, забившись в свой угол, оглядывал любопытных, приходивших его рассматривать. Наконец всем он наскучил, все его бросили и забыли, а однако ж, каждый день можно было видеть возле него клочки свежего мяса и черепок с водой. Кто-нибудь да наблюдал же его. Он сначала и есть не хотел, не ел несколько дней; наконец стал принимать пищу, но никогда из рук или при людях. Мне случалось не раз издали наблюдать его. Не видя никого и думая, что он один, он иногда решался недалеко выходить из угла и ковылять вдоль паль, шагов на двенадцать от своего места, потом возвращался назад, потом опять выходил, точно делал моцион. Завидев меня, он тотчас же изо всех сил, хромая и прискакивая, спешил на свое место и, откинув назад голову, разинув клюв, ощетинившись, тотчас же приготовлялся к бою. Никакими ласками я не мог смягчить его: он кусался и бился, говядины от меня не брал и все время, бывало, как я над ним стою, пристально-пристально смотрит мне в глаза своим злым, пронзительным взглядом. Одиноко и злобно он ожидал смерти, не доверяя никому и не примиряясь ни с кем. Наконец арестанты точно вспомнили о нем, и хоть никто не заботился, никто и не поминал о нем месяца два, но вдруг во всех точно явилось к нему сочувствие. Заговорили, что надо вынести орла.
– Пусть хоть околеет, да не в остроге, – говорили одни.
– Вестимо, птица вольная, суровая, не приучишь к острогу-то, – поддакивали другие.
– Знать, он не так, как мы, – прибавил кто-то.
– Вишь, сморозил: то птица, а мы, значит, человеки.
– Орел, братцы, есть царь лесов... – начал было Скуратов, но его на этот раз не стали слушать.
Раз после обеда, когда пробил барабан на работу, взяли орла, зажав ему клюв рукой, потому что он начал жестоко драться, и понесли из острога. Дошли до вала. Человек двенадцать, бывших в этой партии, с любопытством желали видеть, куда пойдет орел. Странное дело: все были чем-то довольны, точно отчасти сами они получили свободу.
– Ишь, собачье мясо: добро ему творишь, а он все кусается! – говорил державший его, почти с любовью смотря на злую птицу.
– Отпущай его, Микитка!
– Ему, знать, черта в чемодане не строй. Ему волю подавай, заправскую волю-волюшку.
Орла сбросили с вала в степь. Это было глубокою осенью, в холодный и сумрачный день. Ветер свистал в голой степи и шумел в пожелтелой, иссохшей, клочковатой степной траве. Орел пустился прямо, махая больным крылом и как бы торопясь уходить от нас, куда глаза глядят. Арестанты с любопытством следили, как мелькала в траве его голова.
– Вишь его! – задумчиво проговорил один.
– И не оглянется! – прибавил другой. – Ни разу-то, братцы, не оглянулся, бежит себе!
– А ты думал, благодарить воротится? – заметил третий.
– Знамо дело, воля. Волю почуял.
– Слобода, значит.
– И не видать же, братцы....
– Чего стоять-то? Марш! – закричали конвойные, и все молча поплелись на работу.
