Охота без ружья
Автор: Вильям Лонг
Тот, кто охотится с ружьем или с фотографическим аппаратом, получает огромное удовлетворение. Правда, у него бывают огорчения, трудности, неудачи и это цена, которою он добывает свой успех. Тот, кто охотится без ружья и без аппарата получает, по моему, гораздо большее удовольствие, и притом даровое. К нему больше чем к любому охотнику приложимы слова, сказанные одним, возвратившимся из Африки, миссионером, про свое первое собрание слушателей. – "Это счастливый народ, которому солнечные лучи служат одеждою, а закон тяготения – пищею». Охота без ружья есть удовольствие мирного человека, человека, который идет в лес ради отдыха и душевного мира и после года забот и труда рад на некоторое время забыть о них. Скользя в челноке по воде или неспешно проходя по лесным тропинкам, он не знает никакого бремени, не носит с собой ни ружья, ни треножника, ни пластинок. Сам наслаждаясь жизнью, он не находит удовольствия в смерти диких животных. Довольствуясь тем, что он может созерцать, слушать и понимать, он не раздражается, если солнце светит не с той стороны, откуда ему нужно, ему не приходится точно размерять расстояния, а затем злиться и сыпать бранью, как случается и с хорошими людьми, когда дичь снимается с места, или тучи заслоняют солнце, или пластинки не действуют с достаточной быстротой, или, еще хуже того, когда он убеждается, уже после ухода зверя, что на пленке, приготовленной для лося, уже запечатлелся раньше какой-то пейзаж с плывущим по реке челноком.
Я вовсе не намерен осуждать охоты, так как сам испробовал самые разнообразные виды ее и нахожу, что она дает большое наслаждение. Я просто предпочитаю охоту без ружья и без аппарата всем другим видам охоты по трем причинам: во-первых, потому что она спокойна и вместе с тем доставляет много удовольствия, притом совершенно незаменима в жаркое летнее время; во-вторых, потому что в ней не встречаешь ни хлопот, ни огорчений, ни разочарований, что благотворно действует на человека, которому приходилось часто переносить их; и наконец, в-третьих, потому, что она знакомит вас с жизнью и индивидуальными особенностями диких животных так, как никакая другая охота не может, уже потому, что тут вы подходите к зверю спокойно, не волнуясь; поэтому и они делаются смелее, держат себя естественно и непринужденно и даже любопытствуют узнать кто вы такой, и что вы тут делаете. Вместе с тем она бывает и увлекательна и может волновать вас в той степени, в какой вы сами пожелаете. Подползать по выжженной лесным пожаром земле к медведице с медвежатами, собирающими чернику со смешными, жадными ужимками; бесшумно приближаться на лодке к крупному лосю в то время, как он держит голову под водой и виднеются лишь его широкие рога; удобно лежать у лесной тропинки, на которой чередуются светлые и темные пятна от лучей солнца, и смотреть, как белки скачут у вас по ногам и птички с любопытством разглядывают подошвы ваших сапог или – дивное зрелище в лесу ранним утром, – заметить как куница прошмыгнет мимо вас в напряженном волнении, разыскивая след зайца или тетерева, пробежавших здесь час тому назад; красться одному вдоль пустынных берегов в тихую темную ночь, и молча направлять свой фонарик на уток, или лосей, или на лань с ее детенышами, – разве мало радостей и волнения во всем этом, и не довольно ли этого, чтобы удовлетворить любителя природы и лесной глуши. Можно также многому научиться, особенно, если вспомнить, что именно этих самых, виденных вами животных, еще ни разу не видел человеческий глаз, что каждое из них имеет свои личные особенности, и что в любую минуту они могут проявить какую-нибудь интересную черту животной жизни, до сих пор еще ни разу не замеченную ни одним натуралистом. Прошлым летом рядом с моей стоянкой на Матагаммоне находился небольшой участок берега, между двумя мысами, окруженный густым лесом, который олени любили больше всех других уголков на всем озере. При нашем прибытии олени находились совсем близко от нашего лагеря. С порога наших палаток мы видели, как они бродят по берегу озера, а по вечерам они робко подходили к нашему жилищу за картофельной и яблочной шелухой. Мало-помалу шумная жизнь стоянки оттеснила их далеко к горным вершинам, но в ненастные ночи они все-таки возвращались, когда в лагере все затихало и не было видно огней. Я часто слышал из своей палатки осторожное шуршание или треск сломанной ветки, вместе с шумом и стуком дождевых капель по крышке, и, выходя наружу в темноту, мог различить двух-трех оленей, обыкновенно матку с детенышами, стоящих под крышей нашего деревянного навеса, спасаясь от ливня.
Упомянутый выше бережок лежал подальше, за рукавом озера; его не было видно с нашей стоянки, и наш шум не долетал до него, поэтому олени никогда не покидали его, хотя мы ежедневно наблюдали за ним. Я так и не мог узнать причины их привязанности к этому бережку. Вдоль берегов озера было много луговин гораздо больше и ровнее этой, и на многих из них корм был гораздо лучше, но тем не менее олени стремились сюда в большем количестве, чем во всякое другое место. По близости находился огромный, заросший луг, с густыми лесными чащами по склонам, расположенным за ним, где водилось много оленей. Прежде чем выйти на вечернюю кормежку на большой луг, они заходили на бережок и играли там около часу или более; и я вполне уверен, что место это служило им площадкой для игр, такой же, какую выбирают себе для забавы и развлечения кролики, лисицы и вороны, и большинство других диких животных.
Однажды на утренней заре я лежал, притаившись в старых корнях, на краю этого бережка и наблюдал за интересной игрой. Штук десять оленей, самок, детенышей и молодых бычков, вышли на поляну и быстро бегали по трем кругам, расположенным в ряд, таким образом: оОо. Посередине находился большой круг, имевший около пятнадцати футов в диаметре, а по обеим его сторонам были два малых круга меньших размеров, диаметрами вдвое меньше первого, как я, впоследствии узнал, измерив их по оставленным оленями следам. По одному из этих малых кругов олени бегали непременно справа налево, а по другому – наоборот, слева направо; по большому же кругу, в середине, они бегали безразлично в обе стороны, хотя, если случалось двум или трем оленям бежать на этом кругу одновременно, пока остальные резвились по боковым, то они держались одного и того же направления. Во время игры все три кольца были все время заняты, при чем больше бегали по двум малым, крайним кольцам, нежели по большому центральному. Иные олени быстро перебегали с одного кольца на другое, но, что было всего любопытнее, – я ни разу не видал, чтобы хоть один олень, даже детеныш, пересек большой круг поперек, перебегая с одного крайнего кольца на другое. Когда они ушли, кольца ясно обрисовались на утоптанном песке, но ни один след не пересекал их поперек.
Смысл этой игры был очень прост. Кроме игры молодые олени этим путем обучались искусству, делать быстрые повороты и узлы на полном скаку, но каковы были точные правила игры и – кружились ли они в разные стороны, чтобы избежать головокружения, – этого я никак не мог определить, несмотря на то, что олени находились в расстоянии не больше тридцати ярдов от меня, и каждое их движение я мог ясно различить в бинокль. Что олени хорошо усвоили себе игру и ее правила, было ясно всякому, кто следил за этой удивительной забавой хотя бы минут пять. Хотя они бегали очень быстро с удивительной легкостью и грацией, но при этом не заметно было ни путаницы, ни замешательства. По временам одна из ланей забегала вперед и заграждала дорогу какому-нибудь олененку, в то время как он направлялся к большому кругу, а он с быстротой молнии делал поворот на месте и удирал с торжествующим или недовольным фырканьем. Один раз молодой бычок, а потом лань с двумя подростками-оленятами выбежали из леса, и, немного последив за увлекательной игрой, присоединились к ней сами, словно прекрасно понимая, что им надо делать. Они играли в эту игру по несколько минут к ряду, потом рассыпались по берегу, прохаживаясь по нему, подходя к воде и обнюхивая ее. Потом один или двое возвращались, к ним присоединялись другие, и в миг игра была снова в полном разгаре. Оленята быстро кружились по кольцам, упражняя каждую отдельную мышцу и приучаясь в совершенстве управлять своим грациозным телом и не подозревая, что старшие придумали для них эту игру с определенной целью. При наблюдении за этой игрой уясняешь себе в точности некоторые любопытные особенности в анатомическом строении оленя. Плечо его вовсе не прикреплено к скелету; оно свободно лежит под кожей, соединенное лишь нежной эластичной тканью с мускулами его туловища. Когда оленю внезапно заграждают дорогу и он как вкопанный замирает на месте, все тело наклоняется вперед, так что передние ноги кажутся приставленными к самой середине брюха; когда же он встает на дыбы, они как бы поддерживают его шею, на много впереди того места, где они собственно должны находиться. Эта подвижность плеча и придает необыкновенную гибкость и грацию движениям оленя, и она же смягчает и уменьшает сотрясение тела при высоких прыжках во время бега между скалами и по валежнику, в изобилии встречающемуся на его пути в лесных дебрях.
В разгаре игры, за которой я наблюдал уже с полчаса, в лесу справа от меня послышался шорох, и я замер на месте, увидев великолепного оленя, стоявшего в кустарнике, наполовину спрятавшись в чаще. Я знал, что по склонам этой части озера, беззаботно проживают два или три больших оленя с пышными рогами, которых я выслеживал уже в течение нескольких недель. В противоположность самкам, оленятам и полувзрослым молодым оленям, они были дики, как соколы, и такие же эгоисты, как кошки. Они редко показывались на открытых местах, и если их случайно заставали там вместе с другими оленями, они немедленно уходили, едва завидев или зачуяв опасность. Самки и оленята при моем приближении принимались топать и свистеть, предупреждая других оленей, прежде чем спасаться самим или расследовать опасность; взрослые же самцы убегали или уходили украдкой, смотря потому, как к ним приближались, и, спасая свою шкуру, нисколько не заботились о безопасности пасущегося рядом стада. И вот почему в обыкновенное время оленьи самки редко позволяют оленям-самцам быть вожаками стада. Летняя сонная лень еще не сошла с этих оленей; им еще не сообщилась дикая стремительность осенней поры. Я как-то раз ушел с проводником ловить форелей на дальнем озере. Я стал наблюдать за дикобразом, стараясь сыскать его доверие с помощью куска шоколада, – что, кстати сказать, мне совсем не удалось, – а в то время проводник ушел далеко вперед. В то время как он поднимался на гору, весь поглощенный поисками заросшей тропинки, стараясь определить ее по отметкам на деревьях, я заметил легкое движение в боковых кустах и, наведя на них бинокль, увидел голову старого оленя, пристально смотревшего на проводника из своей засады. Дело было близко к полдню, и ленивый олень, вероятно, соображал, нужно ли ему спасаться бегством, или нет. Проводник быстро прошел мимо, и к моему удивленно голова тотчас же исчезла; очевидно олень лег, не тронувшись с места.
Не отрывая глаз от кустов, я пошел за проводником. Проходя по чаще, я не заметил никаких признаков жизни, хотя, без сомнения, осторожный олень зорко следил за каждым моим движением. Я прошел мимо, в чаще по прежнему все было тихо; тогда, описав круг, я постепенно вернулся к прежнему месту. Послышался легкий шорох, и олень снова поднялся на ноги. Он, очевидно, решил, что я уйду вслед за первым человеком, и подумал, что ему незачем вставать. Я сделал шага два вперед, снова раздался шорох и слабое движение в кустарнике, – настолько легкое, что если бы в это время подул ветер, глаза мои не могли бы его приметить; движение это указало мне, в каком направлении олень бесшумно скользнул на другое место, где он обернулся и стоял, стараясь узнать, открыл ли я его в новом убежище, или просто переменил направление, как человек, заблудившийся в лесу. Это было далеко в горах, где старые олени бродят и скрываются по одиночке в продолжение летнего времени. У озера, однако, находилось два или три оленя, изредка появлявшихся вместе с другими, но они были так робки и дики, что охотиться за ними без ружья было почти невозможно. Тот, который стоял теперь в расстоянии двадцати футов от меня, нетерпеливо следя за игравшими оленями, был один из этих молодцов. Он топнул копытом и тихонько фыркнул.
Игра моментально прекратилась, и большой олень вышел на поляну. Он окинул взором озеро, на котором так часто видел людей в лодках, повел носом по ветру, осмотрел землю у себя под ногами и, насторожив уши, обернулся к тому месту, где я находился, потом стал снова пристально рассматривать озеро; может быть он завидел вдалеке мою лодку, лежавшую вверх дном в водорослях; вероятнее всего, бессознательное ощущение близости врага, которое так часто встречается в животных и хорошо знакомо охотящимся с ружьем и без ружья, встревожило его и возбудило в нем подозрение. Пока он осматривал озеро и его берега, ни один олень не двинулся с места. Какое-то безмолвное приказание пронеслось в воздухе, и, казалось, я сам в своей засаде почувствовал его. Старый олень вдруг повернулся и бесшумно направился к лесу, все стадо тотчас же последовало за ним без малейшего колебания или сомненья. Даже крошечные оленята, не настолько беззаботные, чтобы не почувствовать поданного знака, поняли, что в поведении старого оленя кроется нечто более серьезное, нежели их игра, – может быть они почуяли в воздухе что-то новое, небывалое, – и, беспрекословно повинуясь призыву, побежали за матерями, расплываясь, подобно бледнеющим теням, в надвигавшемся на леса сумраке.
Много лет до этого, на другом озере, охотясь также без ружья, я наткнулся на еще один любопытный пример оленьей рассудительности. Надобно сказать, что олени, по-видимому, рождаются без всякого чувства страха перед человеком. Оленята, которых находят в лесах совсем маленькими, обыкновенно игривы и любопытны; олененок, отбившийся от матери, скорее пойдет за человеком, чем за каким бы то ни было другим животным. Когда олень видит вас впервые, все равно, стар он или молод, он осторожно подойдет к вам, если вы только не спугнете его каким-нибудь резким движением, и милыми приемами, будет стараться познакомиться с вами. Как большинство диких зверей, олени обладают тонким чутьем и вместе с медведем и северным оленем, прежде всего доверяют, главным образом, своему носу. Когда они в первый раз почуют человека, они обыкновенно убегают не потому, что знают, что это такое, а как раз по обратной причине; именно, потому что в воздухе носится сильный незнакомый им запах, и матери еще не показали им, как нужно к нему относиться. Если ты чего-нибудь не знаешь и сомневаешься – скорей убегай; – вот правило, подсказываемое чутьем и втолкованное матерями всем диким животным; между тем, повинуясь слуху или зрению они поступают как раз наоборот. Все это хорошо известно охотникам, но бывают любопытные исключения из этого правила. В то время как я наблюдал за оленями, собиравшимися на одну из своих площадок для игр, в течение нескольких недель, в наш лагерь прибыль проводник с женой и маленьким ребенком. Они остановились у нас мимоходом, направляясь на собственную стоянку к охотничьему сезону. Желая доставить удовольствие маленькой девочке, которая была большой охотницей до животных, я взял ее с собой, чтобы показать ей, как играют олени. В то время как они бегали по берегу, я велел ей выйти на полянку из нашей засады, любопытствуя узнать, как к этому отнесутся олени. Следуя моим указаниям, малютка тихонько вышла и стала между ними. Сначала они встревожились, две взрослых самки тотчас же описали круг и по ветру стали определять ее запах, но даже после того, как они почуяли подозрительный человеческий запах, которого привыкли бояться, они все-таки смело подошли к ней, подняв уши и опустив свои выразительные хвосты без нервного виляния, характерного для оленей, почуявших подозрительный запах. Девочка тем временем сидела на берегу, и, широко раскрыв глаза, с любопытством разглядывала красивых животных, при этом как настоящая маленькая героиня повинуясь моим наставлениям, которые я ей передал шепотом, и оставаясь без движения, как притаившийся от погони кролик. Два маленьких пятнистых олененка уже игриво кружились возле нее; а третий прямо подошел к ней, протягивая нос и уши, как бы намереваясь приласкаться, а потом попятился назад, красиво притопывая передней ножкой, чтобы заставить смирно сидевшего ребенка пошевельнуться или заговорить, или может быть, давая ей понять на своем собственном языке, что хотя он и дружелюбно к ней относится, однако, нисколько ее не боится. В стаде находился один олень-самец – трехлетка, с рогами довольно внушительных размеров. Сначала он один из всех оленей выказывал некоторый страх к маленькой посетительнице, и мне казалось, что страх этот обусловливался больше всего подозрительностью или чувством раздражения против всякого, кто отвлекал внимание стада от него самого. Дикое осеннее настроение уже овладевало им, и оно выражалось в беспокойной суетливости, в том, что он без всякой причины бодал самок и грубо и бессмысленно гонялся за ними. Теперь он подошел к девочке, потрясая рогами, как мне показалось, не угрожающе, а просто, чтобы показать другим оленям, что он все еще их владыка, великий самодержец, с мнением которого они во всем должны считаться. Тут только маленькая девочка впервые нервно вздрогнула при виде угрожающего движения оленя. Я потихоньку окнул ее и шепнул ей, чтобы она не боялась и продолжала смирно сидеть; в то же самое время я бесшумно вышел из кустов. В один миг идиллия была нарушена, и олени бросились в мою сторону. Им раньше приходилось видеть людей, и они хорошо знали, что это значит. Белые хвостики испуганно поднялись вверх, и в воздухе раздались продолжительные свистки, в то время как олени и оленята поскакали по разбросанному валежнику, как стая невзначай поднятых куропаток, и исчезли под дружественной сенью ближнего леса.
Есть люди, утверждающие, что жизнь зверя управляется исключительно слепым инстинктом и привычкой. Но здесь на берегу, на моих глазах разыгралась сцена, требующая иного объяснения.
Хотя олени и являются самыми распространенными и интересными животными для охоты без ружья, но существует и кроме них дичь, дающая много наслаждений сердцу охотника и заставляющая его весело поглядывать на свой пустой ягдташ. Кроме обыкновенных оленей на тех же водных пространствах водятся и американские олени, и если к ним потихоньку и бесшумно приблизиться в летнее время, особенно в лодке, они почти не проявляют страха перед человеком.
Прошлым летом, пробираясь по каналу в Матагаммон, я увидел неясные контуры самки североамериканского оленя и ее детеныша в узкой речке. Я молча наблюдал за ней некоторое время, подмечая ее любопытный способ насыщения – то она отщипнет клочок сочной водоросли, то, вытянув шею, огромной мордой достает листья водяного клена, хватая одно, бросаясь на другое, как мальчик, попеременно надкусывающий то одно, то другое яблоко; детеныш между тем бродил по берегу, не обращая внимания на челнок, хотя он прекрасно его видел, в то время как мать и не подозревала о его приближении. Поглядев на них еще несколько минут, я осторожно продвинулся к противоположному берегу и поплыл вниз по течению, чтобы узнать, нельзя ли проехать мимо, не спугнув их. Детеныш чем-то занялся на берегу, мать вся ушла в водоросли, когда я плыл мимо, низко нагнувшись ко дну лодки, чтобы остаться незамеченным. Самка приметила меня, когда я уже поравнялся с нею, и, бросив удивленный взгляд, продолжала спокойно жевать. Тогда я осторожно повернул челнок и стал к ним по ветру, на расстоянии десяти ярдов, следя за каждым движением. В эту минуту детеныш находился ближе ко мне; мать молчаливым знаком приказала ему отойти и поставила его в сторону, подальше от меня; но ее запрещение подходить близко возбудило любопытство маленького животного, и он все время выглядывал из-под брюха матери или просовывал голову между ее коленями, стараясь рассмотреть, кто я такой, и что я тут делаю. Но при этом он не обнаруживал ни малейшего страха, и я понемногу стал отодвигаться назад, оставив их мирно пастись там, где они были.
Любопытный контраст этому случаю представляла следующая моя встреча с американскими оленями. Это было на маленькой речке, заселенной бобрами пониже озера Гэй в местности, по своей дикости напоминавшей самые фантастические грезы Дорэ и изобиловавшей отличным кормом для американских оленей. Я занимался ловлей форелей, как вдруг самка американского оленя показалась между кустами ольхи и черники. Я больше не закидывал удочки и притаился, присев на дно лодки; она же не замечала меня, пока не очутилась от меня на расстоянии двадцати футов. Тогда она презрительно мотнула своей огромной головой и спокойно пошла дальше, обращая на меня так же мало внимания, как на раскинутые по берегу жилища бобров. В десяти шагах за ней следовал детеныш. Едва скрывшая ее листва успела сомкнуться над ней, как детеныш выглянул из-за кустов и наткнулся прямо на меня. Замычав и подскочив, как вспугнутая лань, он бросился назад в кусты, и я слышал, как сучья затрещали под ногами у матери, когда она закружилась, ища детеныша, чтобы узнать, что его так напугало. Через десять минут, притаившись в том же месте, я увидел огромную голову, выглядывавшую из кустов, в которых исчез олененок. Он привел мать посмотреть на меня, и теперь, наверное, по-своему спрашивал: «Что это такое, мама, что это?» – хотя ни одного звука не было слышно. Так они и стояли, как вкопанные, в продолжение целой минуты, при чем ни у них, ни у меня не дрогнул ни один мускул; потом они молча подались назад и исчезли, оставив за собой лишь двойной ряд дрожащих и покачивавшихся кустов, словно след огромной змеи, указывавший мне направление, по которому они пошли. На этой же реке я встретился со знаменитым американским оленем-самцом, главным трофеем моей поездки. Я бесшумно двигал веслами, скользя вдоль реки, как вдруг на повороте неясные очертания огромной темной массы всплыли над водой прямо против моего челнока. Над темной массой торчали два огромных рога, самые большие, какие мне когда-либо приходилось видеть в штате Мэн. Остальная часть головы была под водой в поисках за корнями водяных лилий, и мне пришла в голову безумная мысль, что можно было бы направить челнок между концов огромных рог и проехать между ними, не задевая их, – так они были велики и широки. Вместо этого я быстро погнал лодку, и голова оленя вышла из воды, так, что, когда я прилег на дно челнока и стал его рассматривать, я был так близко от него, что мог разглядеть каждую смену выражения на его огромной морде и в зорких маленьких глазах, даже без помощи бинокля. Он тотчас же заметил меня, выпустил изо рта вытащенный им из воды корень, и изумление его было настолько велико, что у него даже отвисла нижняя челюсть. Причиной его крайнего изумления был не столько я сам, сколько вопрос, каким образом я мог так незаметно сюда пробраться. Он двинулся шага на два ко мне навстречу, и, настороживши уши и сверкая глазами, следил за малейшим моим движением. Потом он не торопясь перешел реку, вышел на берег, довольно крутой в этом месте, и скрылся в лесу. Когда он исчез, я пошел за ним следом, догнал его, так что мог видеть, как он нес свои огромные рога и высоко поднимал ноги, переступая через валежник, словно шанхайский петух. Изо всех оленей, которых мне когда-либо приходилось видеть, это был единственный, у которого голова казалась настолько тяжелой, что причиняла ему беспокойство. Он держал ее низко опущенной и бережно проносил свои гигантские рога между пнями и ольховыми кустами, стараясь не задеть ими о них. Они еще были мягки, и без сомнения, цеплявшиеся и хлеставшие его шершавые ветки причиняли ему боль, когда он шел не остерегаясь. Наконец, увидев, что я следую за ним по пятам, он обернулся еще разок взглянуть на меня, но я спрятался за дерево и, дождавшись, чтобы он снова пошел вперед, опять отправился за ним следом. Это возбудило в нем подозрение к неведомому существу, так упорно шедшему по его следам; а может быть, дуновение ветерка донесло до него опасный запах, – во всяком случае он заложил свои огромные рога назад на плечи, по обыкновению американских оленей, и пошел по лесу поразительно быстрым ходом. Я представлял себе, как он скрежещет зубами, скашивает глаза, когда какая-нибудь ветка хлестнет и царапнет его чувствительные рога, заставляя его глухо ворчать от боли; но ужасная погоня позади, и чувство страха перед ней пересилили все остальное, и я быстро потерял его из виду в тени и тиши дремучего леса.
Мне припоминается, что в ту же ночь – в моих записках не отмечено перемены места и времени, – мне пришлось еще наслаждаться тем же родом охоты, наполняющей душу мирной отрадой, и придающей охотнику какую-то необыкновенную способность проникать в помыслы и побуждения лесных жителей. Я скользил в челноке по гладкой поверхности реки на вечерней заре, когда до моего слуха донеслось тихое кряканье диких уток. Я потихоньку протолкнул челнок в первое ближнее болотце, лежавшее в том направлении, откуда раздавались звуки, и очутился так близко к уткам, что не смел двинуться дальше ни на шаг, а, осторожно приподнявшись на ноги, взглянул через стебли высокой травы. В этом месте собралось около тридцати или сорока великолепных птиц, по крайней мере четыре или пять выводков, и каждый выводок вела заботливая матка; вся эта стая собралась сюда из ближних прудов, в первый раз после того, как утята вывелись из яиц. Уже за два или за три дня до этого я заметил, как летали молодые выводки, упражняя крылья и готовясь к длинному осеннему перелету. Теперь они все собрались на маленькой, высохшей глинистой площадке, окруженной высокой травой, играя и очевидно заводя знакомство друг с другом. Посередине площадки возвышались два или три бугорка, на которых трава была затоптана и примята. На каждом бугорке сидело по утке, а под бугорком теснились еще четыре-пять птиц, пытавшихся взобраться на него; но на вершине бугорка могла поместиться всего лишь одна утка, так что то и дело раздавалось громкое кряканье и завязывалась борьба из-за желанного места; но все это делалось мирно и дружелюбно. Очевидно, это была забава, потому что в то время, как находившиеся под бугром птицы старались вскарабкаться на него, стоявшая на вершине утка употребляла все усилия, чтобы спихнуть их назад. Остальные птицы прогуливались попарно с одного конца площадки на другой, и тут я заметил любопытную процессию или, пожалуй, бег взапуски: – пять-шесть птиц, став в ряд, медленно пускались вперед, а под конец бросались и ныряли головой в траву на противоположном берегу. Там и сям по концам этой площадки для игр старые матки сидели на бугорках и смотрели на игру с довольным видом, виляя хвостиком и изредка вытягивая головку, как бы к чему-то приглядываясь и прислушиваясь. Голоса игравших птиц были необыкновенно тихи и сдержаны, и сильно напоминали мне когда-то виденных мною индейских детей во время игры. Временами кряканье производило такое впечатление, как будто эти звуки издавал чревовещатель, словно они доносились откуда-то издалека; а потом оно совершенно затихало по первому знаку, данному, какой-нибудь заботливой маткой, хотя игра в это время не прекращалась; точно также и во время игры они не должны были забывать о врагах, повсюду подслушивающих и подстерегающих их.
Поднявшись немного выше, чтобы посмотреть на ближайших ко мне птиц, я был заслонен высокой травой, но нога моя задела за весло, которое слегка застучало. Тотчас же раздалось отрывистое кряканье, совершенно не похожее на кряканье других уток, и все птицы замерли на месте и, вытянув шею, стали прислушиваться. Одна из старых уток, – я не мог разглядеть, которая, пока она не сошла со своего бугра, – увидала меня и храбро заковыляла, направляясь ко мне. Тут произошло нечто весьма любопытное, что мне не раз приходилось видеть среди птиц и животных, живущих стадами, и чему я постоянно удивлялся. Дан был сигнал, но при этом слух мой не мог различить ни малейшего звука, который бы нарушил вечернюю тишину. Точно какое-то внезапное внушение, словно электрический ток, передалось каждой птице в многочисленной стае. В ту же секунду все утки присели и сделали прыжок; взмах крыльев, и вся стая поднялась сразу, словно выпущенная из западни, и скрылась, зашуршав крыльями и хрипло крякая, как бы сообщая каждому живому существу на болоте, что надвигается опасность. Там и сям послышалось хлопанье крыльев; завопили выпи; закаркали цапли; молодой олень засвистал и выскочил откуда-то вблизи; выхухоль погрузилась в воду, ударив по ней хвостом и зашумев, как брошенный в реку камень. После этого в болоте опять водворилась тишина, и ни один звук не выдал тайны того, что происходило среди лесных обитателей в эту тихую ночь, ни того, какому занятию или забаве они предавались.
Раньше на тех же водных пространствах водились американские северные олени; это любопытные звери, представляющие большой интерес для охотника без ружья; но много лет тому назад при чистке леса свели все лиственницы, которыми главным образом питаются кочующее американские северные олени. Обыкновенные олени, которых так много, что страна едва может прокормить их в зимнее время, подчищают все остальные съедобные побеги и почки, так что северные олени вынуждены переселяться в Новый Брауншвейг, где много лиственниц и большое изобилие степного мха, который они могут откапывать из-под снегу. Еще лучше, если кто хочет охотиться по северным оленям, отправиться в обширную пустыню северного Ньюфаундленда, где эти животные проводят лето и где с вершины горы можно насчитать целые сотни этих красавцев, бродящих по всем направлениям.
Охотиться за ними без ружья, единственно с целью узнать тайны их удивительной жизни, – почему, например, каждое стадо часто выбирает себе особое место для погребения; или почему северный олень-самец любит часами колотить копытом и рогами гнилой пень, – это доставляет, по-моему, гораздо больше удовольствия, нежели охота с целью получить их рога, когда их убивают в то время, как они идут по своим переселенческим тропам, тропам, которые считались священными для бесконечного ряда поколений; и стреляют их, когда они проходят так же мирно, как домашний скот.
Для охотника без ружья нет запрета на дичь ни в какое время года, и олени-самки с детенышами являются лучшей добычей, нежели олень с десятью отростками на рогах. На воде или на суше – охотник всегда наготове; нет препятствий, которые приходится одолевать на пути к цели, нет трудностей, кроме тех, которые он сам захочет на себя возложить. Не может быть и разочарований, так как на ходу ли зверь или нет, дик ли, как ворон в пустыне, или любопытен, как голубая галка, охотник всегда найдет, что сохранить в своем сердце, где живут его лучшие воспоминания. Всякая добыча для него хороша, и все, что привлекает его внимание на суше, на воде или в воздухе, он считает хорошей дичью. То это будут водяные пауки – забавляющиеся любопытной игрой в травяных стеблях, и у которых еще более интересные нравы, нежели у круглых пауков. То вы видите выдру, играющую на поверхности воды с своими детенышами, которые, завидев вас погружаются в воду, а потом снова появляются у вашей лодки, и, высунувшись на половину из воды, чтобы лучше рассмотреть вас, произносят вью...ю...ю! как крошечный тюлень, выражая этим свое изумление пред удивительным, плавающим в воде предметом. То это самка нырка, берущая своих деток к себе на спину, как только они выведутся из яйца, и таскающая их по озеру, чтобы получше обсушить их на солнце, до тех пор, пока она не нырнет в воду и выскользнет там из-под них, погрузив их в реку в первый раз в жизни; и вам долго придется себе ломать голову, прежде чем додумаешься, зачем она так поступает. То это медведица с медвежатами. Я однажды наблюдал за троими в течение целого часа, пока они собирали чернику. Сначала они срывали ягоды с кустов вместе со стеблями и листьями. Или, если находили хороший низкорослый куст, сплошь усеянный ягодами, они откусывали его у самого основания, либо выдергивали прямо с корнями, и, взявшись за стебли передними лапами, продергивали его между зубов от одного конца до другого, отрывая каждую ягоду и отбрасывая очищенный таким образом куст. Или они ударяли лапами по кусту и стряхивали град самых спелых ягод, потом тщательно сгребали их в одну кучу и пожирали одним глотком. И когда, бродя в поисках за хорошим кустом, какой-нибудь медвежонок замечал, что братишка его трудится над необыкновенно удачной находкой, вам невольно вспоминалось собственное детство при виде неуклюжего зверька с визгом бросавшегося за своей долей ягод из страха, что он не поспеет, и куст будет начисто обобран без него. Это была отличная охота. Сердце радовалось при мысли, что и этот редкий и лесной бродяга мирно уйдет своей дорогой цел и невредим. И невольно приходят в голову слова, которые можно сказать про охотника без ружья: «Пустыня и глухая, необитаемая местность радостно приветствуют его». Ибо кроткий дух Франциска Ассизского почиет на нем, ибо, удаляясь, он не оставляет за собой ни страдания, ни смерти, ни страха и ненависти к человеку.
