Павлиний глаз
Серия книг «Друг животных», 1909 г.
В запустелом уголке рядом с моим маленьким садом роскошно разрослась крапива. Я только что было принялся уничтожать ее, как вдруг заметил целое общество маленьких черных гусениц с белыми пятнами, усеянных шипами и мясистыми бородавками, расположившихся на ней как у себя дома.
Так как они делали как раз то, что я только что сам собирался делать, и уже порядком уничтожили мою крапиву, я не стал лишать их крова и пищи и предоставил им это занятие.
С этого времени мы сделались друзьями, и я зачастую стал их навещать и наблюдать за ними. Я знал, что эти гусеницы принадлежат бабочке павлиний глаз, и мне хотелось как можно лучше понаблюдать за их жизнью и превращениями.
Их мать, не знавшая другой пищи, кроме сока из цветов и свежей утренней росы, не зря доверила свои яички заросли крапивы: своим чудным материнским чутьем она верно угадала, какая именно пища будет приятна ее будущим детям; жестокая крапива, обжигающая как огнем наше тело, оказалась для них надежным приютом, а ее жгучие листья – прекрасной пищей; маленькие черные гусеницы были здоровы и веселы, – чего же им было еще желать?
Но придя к ним несколько времени спустя, я увидел, что не все гусеницы были здоровы: то здесь, то там я увидел гусениц, неподвижно сидевших в стороне от остальной компании; по всему было видно, что им нездоровилось. Что с ними? Уж не жгучие ли волоски крапивы дают себя знать?
Что дальше, то хуже: они извиваются, ежатся, кожа их теряет блеск и делается тусклой и сухой; еще одно судорожное движение – и она лопается на затылке; короткий отдых – как бы затем, чтобы собраться с силами, новый толчок, и из отверстия показывается головка, покрытая новой кожей. Толчок следует за толчком, и мало-помалу вся гусеница выползает из своей старой кожицы в новой одежде... Дело объяснилось очень просто: мои гусеницы линяли.
Теперь им надо хорошенько отдохнуть, чтобы собраться с силами. Но вот они и отдохнули; их кожица обсохла и отвердела на воздухе, ножки окрепли, и они с аппетитом принялись за еду.
С тех пор я не раз заставал моих гусениц во время линьки; они ели, отдыхали, росли и все более и более расползались по крапиве и все старательнее уничтожали ее; они наверное скоро уничтожили бы ее всю, если бы она в свою очередь не разрасталась так быстро. Когда старая кожа становилась им тесной, они линяли.
Но вот я заметил, что мои гусеницы начинают готовиться к чему-то новому: верные до сих пор крапиве, не расстававшиеся с ней ни на одну минуту, они вдруг одна за другой стали покидать ее, расползаясь в разные стороны; одни из них ползли вверх по забору и размещались на нижней стороне поперечных брусьев, другие располагались под маленьким деревянным навесом, и только немногие остались верны крапиве и спешили разместиться на ней кое-где по голым стеблям и на нижней поверхности листьев.
Скоро я заметил, как одна из гусениц стала выпускать из конца брюшка тонкие нити и протягивать их взад и вперед, прикрепляя их в несколько слоев, к деревянному бруску, пока на этом месте не образовался порядочный бугорок из паутины; тогда она вцепилась в него своими задними ножками и, опустив остальные ножки, повисла вниз головой. Здесь и там другие гусеницы работали подобным же образом и одна за другою свешивались головами вниз.
Около двух дней висели они так; их туловище надулось, передняя часть немного сгорбилась, головки сделались тоньше; потом, после нескольких судорожных движений, какие делали гусеницы, когда они линяли, кожица на спине у них лопнула, и из нее показались уже не гусеницы, а куколки.
Чтобы не упасть на землю, каждая куколка захватила как клещами, только что отставшую шкурку краями брюшных колец, приподнялась, прихватила шкурку следующими кольцами, отпуская первые, и стала подниматься таким образом все выше и выше вдоль едва покинутой ею шкурки, пока кончик ее хвоста не достиг до бугорка из паутины, к которому она и поспешила прицепиться тонкими, незаметными для нашего глаза крючочками.
Шкурка прежней гусеницы – пустой кожистый чехлик висит около нее, но это как будто не нравится куколке: новым судорожным движением сгибает она конец брюшка, пока не достанет до чехлика, и вертится волчком то вправо, то влево, пока не сбросит его.
Вот здесь и там на заборе и под навесом уже висят поодиночке готовые куколки и отдыхают от трудов: довольно им уже ползать по крапиве и неутомимо истреблять ее, – набранный ими запас пищи, превратившийся в жир, будет теперь спасать их от голодной смерти. Как все изменилось в них с тех пор, как они перестали быть гусеницами и сделались куколками! Ног у них уже нет больше, – да и зачем понадобились бы висячей куколке неуклюжие ноги гусеницы? Голова тоже совершенно изменилась: огромные челюсти исчезли без следа: они не понадобятся уже бабочке, пища которой будет состоять из цветного сока и из свежей росы. Внутренние органы должны тоже сильно измениться: бабочке не понадобятся и сильно развитые кишки гусеницы и ее объемистый желудок, – их место должны занять другие органы, но это делается не сразу. Если бы вы вскрыли куколку скоро после ее превращения, вы увидали бы внутри нее одну слизь, из которой потом уже постепенно начнут развиваться внутренние части бабочки. Зато снаружи, на оболочке куколки, вы ясно уже можете различить маленькие ножки и крылья будущей бабочки, можно уже различить и головку со щупальцами и хоботком.
Кроме того, у куколки нашего павлиньего глаза есть еще два ряда маленьких зубчиков вдоль спины; отдельный зубчик в виде носа; два больших зубца с боков в виде ушей и две больших темных глазных точки украшают ее головку, придавая ей удивительное сходство с человеческим лицом, скривившимся в гримасу.
Маленькие куколки висели и ждали своей последней перемены. Я не мог видеть всего того, что с ними происходило, но я не мог не замечать того, как с течением времени они изменялись: рисунок крыльев мало-помалу уже просвечивал сквозь оболочку, острые уши и нос тоже сделались прозрачными. Вот куколка зашевелилась, вытянулась внутри; поперечный шов за ушками разорвался, и вся передняя часть с чехлом для крыльев отделилась; из-под нее показалась головка с усиками и хоботком, ножки вышли одна за другою, вот они хватаются своими коготками за оболочку куколки, и после нескольких слабых движений брюшка оживший мертвец уже висит, прицепившись к стенке своего гробика.
Это уже настоящая бабочка, но где же ее крылья? А вот они висят нежными, мягкими лопастями по бокам тела, свернутые на концах в трубочки. Они растут на наших глазах, вытягиваются, расправляются, и вот перед нами прелестная бабочка с красновато-коричневыми крыльями, красиво украшенными крупными блестящими глазками, напоминающими рисунок на хвосте павлина (отчего эта бабочка и получила свое название).
Ее крылышки еще слабы, но от нескольких движений они окрепнут; после третьего или четвертого взмаха бабочка уже опускает свои слабые ножки и легко поднимается на воздух, который отныне будет ее жилищем.
