Переселенцы
Автор: А.М. Никольский, 1910 г.
Лет 120 тому назад на берегу реки Сыр-Дарьи стояло небольшое укрепление или форт. У русских оно называлось Ильинским, в память дня его основания, 20-го июля, но киргизы, кочевавшие в окрестностях, прозвали его Бер-Агач, что значит: «одно дерево». Действительно, на дворе укрепление росла одна единственная чахлая ветла, выращенная с большим трудом солдатами. Маленькое деревцо стояло как-то так, что среди безбрежной степи, издали километров за 10, бросалось в глаза путешественнику, ехал ли он с юга, или с севера.
Укрепление состояло всего-навсего из трех домов, окаймлявших небольшой дворик. Самое длинное здание было отведено под казармы; в противоположном домике помещались два офицера, а с боку находилась лачужка, служившая складом для различного рода казенных вещей. Стены этих зданий были сложены из сырцового кирпича, крыши их состояли из толстого слоя камыша, наложенного снопами на стропила, с боку кровли не было никаких стенок, так что под ней мог свободно гулять ветер, обвевая груду пустых ящиков, валявшихся на чердаке. Все укрепление было обнесено небольшим валом, предназначенным служить защитой от выстрелов при нападении разбойничьих шаек.
Ильинское было основано лет 30 тому назад, чтобы держать в страхе окрестных киргизов, делавших в то время набеги на проходящие караваны, на проезжих купцов и русских чиновников.
Кругом укрепления на целые сотни километров раскинулась мертвая пустыня. Ровная, как пол, голая глинистая степь, кое-где разве покрытая чахлою полынью, простиралась до горизонта во все стороны. С запада, правда, протекала широкая и мутная Сыр-Дарья, противоположный берег которой был скалист, но за ним тянулась опять все та же безжизненная пустыня. Ни единого свежего кустика, ни одного зеленого пятна не видно было в окрестностях. Даже по берегу реки нельзя было найти обычной зеленой травки. Дарья текла здесь, как в желобе, подмывая крутые глинистые берега и совершенно не орошая долины. Только кое-где вдоль реки попадались отдельные запыленные кусты барбариса; во время основания Ильинского они росли и по близости укрепления, но солдаты в том же году вырубили их на топливо. Единственная ветла, торчавшая на дворе, стоила многих забот жителям форта: несколько раз рассаживали они молодые деревца, усердно поливали их, но ветлы скоро засыхали; наконец, удалось-таки сохранить одно чахлое дерево, служившее путнику как бы маяком среди безбрежной степи. Кроме воды, все продовольствие жителей укрепление доставлялось сюда из различных мест. Из ближайшего города Казалинска привозили им муку, соль, крупу, свечи; киргизы пригоняли баранов, они же изредка доставляли рыбу, пойманную в Дарье.
В Камышевой крыше домиков жило десятка три воробьев. Они вили свои гнезда в промежутках между снопами, совершенно защищенные ими и от ветра, и от дождя. Здесь же, под самым коньком крыши, устроили себе помещение две пары голубей. И голуби, и воробьи не улетали далеко от Ильинского; они даже редко выходили за пределы вала. Солдаты и оба офицера, умиравшие от скуки в глуши, чрезвычайно привязались к этим птицам. Они ежедневно кормили своих любимцев крошками хлеба и крупой; но в этом не было особой надобности, так как крошки хлеба и без того вытряхивались ежедневно на двор, да и крупу от времени до времени солдаты просыпали по дороге, перенося ее из склада в казармы. Словом, птицы жили в Ильинском, что называется, на всем готовом и были вполне довольны своей судьбой.
Было начало апреля. Солнце уже начинало пригревать. Небольшие кучи снега, лежавшие зимой там и сям среди ровной степи, уже стаяли; на глинистой поверхности пустыни появилась молодая серовато-зеленая полынь; по временам над укреплением проносились стаи уток и гусей, тянувших на север. Воробьи сидели на ветле и, распустив крылышки, молча грелись под лучами весеннего солнца. Они сидели и слушали. Уже третий день солдаты поднимали такой стук, что стены казармы дрожали.
Все воробьи давно уже слышали этот стук, который, действительно, отравлял их существование. Последние три дня они проводили или на ветле, или на дворе укрепление, забираясь под крышу только поздней ночью, когда стук прекращался. Они положительно ничем не могли объяснить себе, что за причина, почему солдаты в эти дни совсем изменили образ жизни, перестали ходить на ученье и все что-то стучат и стучат.
Как ни был неприятен стук, однако никому из птиц и в голову не приходило переселяться из-за этой причины. Да и куда пойдешь? Никаких других человеческих жилищ воробьи не знали: кругом пустыня, где так легко умереть с голоду.
Воробьи всем обществом молча полетели на крышу казармы и расселись, кто на камышнике, свесившейся с конька, кто на стропилах, еле-еле примостившись на маленьком сучке. Вытянув шею, они заглянули под крышу и убедились, что стоявшие там ящики были вынесены; оставалось их два или три, затисканных между снопами камыша. Около них возился солдат, а другой что-то передавал людям, стоявшим на земле. Наконец были убраны последние ящики, и чердак опустел.
Молча, как прежде, улетели воробьи на дерево и расселись на свои обычные места. Долго сидели они в задумчивости, нахохлив свои серые перышки и не решаясь нарушить молчание. Наконец, один старый престарый патриарх, встречавший пятую весну в укреплении Ильинском, заметил своим товарищам:
– Да! – сказал он, – не хорошо! Кажется, волей-неволей придется переселяться: ведь солдаты собираются уходить.
Старый воробей в течение своей долгой жизни насмотрелся всякой всячины. Не раз видел он, как в укрепление приходили караваны, сопровождаемые солдатами, видел, как снимали люди с верблюдов ящики, как потом от времени до времени переносили их на чердак, – но никогда он не видал, чтобы эти ящики вытаскивали оттуда. Живо он смекнул своим воробьиным умом, что снимают их теперь только затем, чтобы уложить в них вещи; а если укладывают вещи, стало быть хотят увозить их, а это значит, что люди думают перебраться из форта.
Такое рассуждение, по крайней мере на этот раз, было как нельзя более основательно. Несколько дней назад, старший офицер форта получил от своего начальства бумагу следующего содержания: «Вследствие приказание Его В. П-ства Г. Туркестанского Генерал-Губернатора упразднить Ильинское укрепление, предлагаю Вашему Благородию собрать все движимое казенное имущество и, наняв потребное количество верблюдов, перевезти его в г. Казалинск. Вам самим, вместе с прапорщиком Поветовым и всей командой, предлагаю выступить вслед за караваном в тот же город, где и оставаться впредь до дальнейшего распоряжения».
Офицеры Ильинского давно уже ожидали этого предписания. В укреплении, действительно, не было никакой надобности. Киргизы давно успокоились, а если и бывали разбои, то сами же киргизы, обязанные отвечать за всякий грабеж всей волостью, обыкновенно выдавали воров или же выплачивали стоимость разграбленного имущества.
Все человеческое население Ильинского чрезвычайно обрадовалось упразднению укрепления; жизнь в этой глуши порядочно надоела каждому. Впереди все-таки предстояли различные перемены, а прежде всего пребывание в Казалинске обещало кое-какие развлечения.
Упразднить укрепление в данном случае означало – бросить все его постройки на произвол судьбы, так как кроме военных в нем не было ни единой посторонней души. С упразднением форта, Ильинское должно было совершенно опустеть.
Солдаты, по распоряжению начальника, принялись за укладку в ящики казенного имущества. Чтобы ничто не пропадало даром, они отодрали от стен разные крючья, кое-какие доски, разобрали нары, которые годились на топливо в длинной дороге по пустыне. Словом, они старались не оставить ничего, что только можно было положить на спину корабля пустыни – верблюда.
При этих-то работах солдаты и производили тот стук, которым были так недовольны воробьи.
Укладка приближалась к концу. Наши птицы, сидя на ветле, уныло поглядывали на зловещие приготовления.
Да, было над чем призадуматься бедным воробьям. Как станут они жить? Испокон веков, из поколения в поколение, ютились они около человека и совершенно отвыкли добывать себе пищу среди природы.
Как попали их предки в Ильинское, они сами не знали. Говорят, будто данным давно, когда еще не было укрепление, два очень смелых воробья прилетели сюда, следуя за большим русским отрядом от самого Казалинска. Время было летнее, и птицы без всяких лишений подвигались вслед за медленно шедшим войском. Ночи они проводили на вьюках, а днем во время стоянки вертелись около походной кухни. Дойдя до того места, где теперь Ильинское, часть солдат осталась и построила укрепление; с ними остались и смелые воробьи.
Но таково ли в действительности было происхождение предков, никто из наших птиц достоверно не знал. Между тем это сказание как бы само собой указывало, как надо поступить в тех критических обстоятельствах, которые переживали теперь воробьи. Однако никто и не заикнулся предложить идти вслед за солдатами.
Время было весеннее. Воробьи подумывали уже о том, чтобы вить новые гнезда, скоро надо было нести яйца, – куда же девать их? ведь не бросать же их по дороге? Старые воробьи хорошо знали, как медленно идут караваны; они знали, что, может быть, пройдет целый месяц, пока солдаты доберутся до соседнего укрепления. В обществе наших птиц ходили слухи, что во все стороны, на расстоянии трех дней полета, нет никаких человеческих жилищ; попадаются, правда, киргизские юрты, но в них невозможно строить гнезда.
Но старые воробьи понимали всю безвыходность положения. Оставаться здесь – помрешь с голоду; идти за караваном – значит погубить потомство. Переселиться раньше солдат, самостоятельно, – но куда? где ближайшее жилье человеческое?
Такие неутешительные мысли бродили в головах убитых горем воробьев. Печально передавали они друг другу свои соображение, решительно не зная, что делать. Наконец, старый воробей, пользовавшийся всеобщим уважением, заключил рассуждения следующими словами:
– Вы сами видите наше положение: нам ничего не остается, как улететь. Подвигаться за караваном нам нельзя: вы сами знаете, почему. Поэтому нам следует подождать, когда выступят солдаты, посмотреть, куда они пойдут, и направиться в ту же сторону вперед каравана. При счастье дня через три мы, может быть, найдем новое укрепление. Не беда, если в дороге придется немного поголодать, – прибавил он, – как-нибудь пробьемся; я знаю одно растение, у которого зерна немного напоминают крупу, хотя они уже осыпались теперь, все же найдется немного.
Этот совет был принят всем обществом.
Недолго пришлось воробьям ждать начала путешествия. На следующий день, чуть свет, солдаты высыпали на двор укрепление, где уже стояли оседланные, лениво пережевывавшие жвачку, верблюды. Поднялась суматоха. Животные были повалены на землю, люди подтаскивали к ним ящики. Шутки и смех солдат, гортанный говор киргизов, скрипучий крик верблюдов, шуршанье веревок при затягивании вьюков – все это сливалось в какой-то невообразимый содом.
Воробьи сидели на крыше казармы и с нетерпением ожидали конца этих приготовлений. На самом коньке пристроились все четыре голубя. Один начал было ворковать, но скоро опомнился: не до того было теперь. Вдруг как раз между воробьями раздвинулись камышинки, оттуда показалась остренькая усатая мордочка с умными и хитрыми глазами. Это была мышь. Она повела усами, понюхала воздух и вылезла на крышу. С беззаботным видом мышь стала пробираться к камышинке, не обращая никакого внимания на сидящих птиц.
Воробьев ужасно удивил беспечный вид зверька.
– Странный народ эти мыши, – думали они, – им и горя мало, что солдаты уходят. Ну, что станут они делать без людей? Еще мы могли бы как-нибудь прокормиться, а они совсем должны помирать с голоду: ни хлеба, ни крупы, ни сала, ничего уж не будет; между тем они и в ус не дуют.
На самом же деле мыши очень скоро поняли, что значит вся суматоха. Еще когда солдаты укладывали разные вещи в кладовой, они отыскали вполне уложенный ящик с сальными свечами. Небольшой щелки между досками было совершенно достаточно, чтобы пролезть внутрь его; оставалось только прогрызть сахарную бумагу, которой он был обложен внутри.
Теперь мышь, спустившись с крыши на двор, скоро отыскала этот ящик и юркнула в щель. Там на объеденной свечке сидел ее муж и облизывал отдавленный хвостик.
– Послушай, – обратился он к жене, – здесь уж кто-то сидит: слышишь, скребется.
Действительно, в ящике совершенно ясно раздавалось шуршанье.
– Неужели это крыса? – продолжал он.
– Нет, – отвечала она, – разве ей пролезть сюда? тут и нам-то негде повернуться. К тому же я сама видела, как крысы полезли в ящик с сухарями.
Тем временем шуршание приближалось; наконец, в полосу света, врывавшегося сквозь щель ящика, вошла темная фигура черного таракана. Он бессмысленно поглядел в сторону света, медленно повел своими длинными усами и повернул назад.
– Туда же, чумазый, переселяться вздумал! – крикнула на него мышь; но чумазый ничего не отвечал и, прихрамывая на три ноги, потащился вглубь ящика.
На самом деле он и не думал переселяться. По своей глупости он совершенно не понимал, что такое творится в укреплении. Слышал он стук, но уже тогда, когда вместе со свечами бросили его в ящик и ушибли при этом все три ноги с одной стороны. Если бы сами солдаты нечаянно не снесли его вниз со свечами, он так бы и остался в казарме на голод и холод.
Воробьи, видя, как мышь исчезла среди вьюков, скоро сообразили, что она будет делать. Они поняли, что та преспокойно доедет себе до места в ящике и будет пользоваться всеми удобствами в дороге.
– Что делать! – сказал про себя один из них, – не всякий может пролезть в каждую щелку.
Понимали все происходившее в укреплении и голуби. Видя с высоты конька, как мышь юркнула в ящик, они только вздохнули. Положение их было нисколько не лучше, даже хуже воробьиного; с уходом солдат, они также как и воробьи, оставались сиротами. В окрестной пустыне нельзя было найти пищи, да и разучились они жить своими трудами. Правда, при своем быстром полете голуби легко могли перелететь в другое укрепление, следуя в том направлении, куда пойдут солдаты; но все по той же причине, которая препятствовала воробьям медленно двигаться за караваном, они принуждены были отказаться от этой мысли: голубки уже снесли по одному яйцу; улететь – значило погубить свое потомство, а для них легче было бы пожертвовать своей жизнью, чем решиться на это.
Поэтому голуби согласились между собой на время остаться в Ильинском, перебиваясь чем Бог послал, выкормить птенцов и уже с детьми совершить переселение.
Воробьи однако рассчитывали вовремя добраться до другого человеческого жилья. Дождавшись, когда караван тронулся из Ильинского, направляясь вниз по реке, они взмахнули было крыльями, но как раз в эту минуту под крышей казармы раздалось знакомое щебетанье ласточки, только что прилетевшей из Индии. Она заглянула в свое старое гнездо, выпорхнула из-под крыши и скоро убедилась, что укрепление опустело.
Это обстоятельство заставило ее на минутку задуматься: она все-таки прилетела в Ильинское, чтобы вывести детей в своем прежнем гнезде; с уходом людей и ей приходилось оставлять укрепление. Правда, от солдат она не пользовалась ни единой крошкой, так как пищу она добывала себе сама: ловила мошек, мелких степных бабочек и других насекомых. Но она ни за что не решилась бы выводить детей вдали от человеческих жилищ или в местечках, совершенно покинутых людьми: она никогда не могла бы быть спокойной за безопасность своих птенцов, – какая-нибудь дерзкая ворона или сорока легко могла бы забраться под крышу брошенного дома и перетаскать ее детенышей.
Поэтому ей приходилось оставлять Ильинское. Но для нее эта беда была не велика. Во время своих ежегодных перелетов в теплые страны и обратно, ласточка насмотрелась на свет; знала она сотни разных человеческих поселений, и больших и маленьких, знала хорошо и окрестности, так как в погоне за насекомыми ей случалось залетать далеко-далеко, даже до соседнего укрепления. К тому же при ее длинных крыльях ей ничего не стоило лететь, куда угодно: только что она прибыла из Индии и сейчас же могла направиться хоть снова в Индию.
Поэтому, не медля ни мало, она полетела из Ильинского.
За ней с шумом поднялась с крыши вся ватага воробьев; но не успели они опомниться, как ласточка уже чуть-чуть маленькой точкой мелькала на небе и вскоре совсем скрылась.
Воробьи только переглянулись между собой, и молча продолжали путь.
Часа через два однако то один, то другой стали жаловаться на усталость; еще немного и они попадали бы от утомления. Решено было отдохнуть, и вскоре наши переселенцы расселись на ветвях первого попавшегося барбарисового куста.
Отдохнув с полчаса, все общество поднялось и полетело дальше. Этот раз птицы не слишком напрягали силы, и прошло уже два часа, а они еще бодро махали крыльями. Однако в исходе третьего они решили отдохнуть снова, и теперь уже основательно. Это было тем более необходимо, что бедных переселенцев начинал донимать голод. Отыскав куст, они расселись и после небольшой передышки отправились на поиски за пищей. Старый воробей показал растение, на котором надо искать зерна, похожие на крупу, но, на беду, оказалось, что семян этих слишком мало. Оставалось только приняться за насекомых, хотя воробьи их и не очень любили. Но и тут не было удачи. Бабочки летали как-то так извилисто и вертляво, что неповоротливые воробьи никак не могли нагнать их: они только напрасно тратили силы и, измучившись, прекращали охоту. Пробовали было они приняться за жуков, но твердая кожа этих насекомых совершенно не поддавалась воробьиному клюву. Поэтому решено было обратить свое внимание на червяков.
Отправилась на поиски и одна молоденькая, совсем еще неопытная воробьиха. Долго она не могла найти ничего съедобного; наконец, около реки, где росли довольно свежие кустики, она заметила на ветке большую ярко-желтую, с красными полосами гусеницу.
Мучимая голодом, воробьиха вспорхнула на куст и, не медля ни мало, хватила гусеницу поперек тела, оторвала половину и уж хотела было проглотить, как почувствовала отвратительный запах и горький вкус, который точно огнем палил ей рот и язык. Мгновенно она выбросила эту находку и в отчаянии полетела к барбарисовому кусту. Каково же было ее удивление, когда она увидела там целый десяток ее товарищей, сидевших с унылым видом и с таким выражением, как будто они только что приняли хины.
Оказалось, что с ними случилась та же беда: совершенно не зная толку в насекомых, все они попробовали той же отвратительно горькой гусеницы.
– Ведь вот что значит молодость, – сказал старый воробей, видевший смешные мордочки своих молодых сотоварищей. – Ну, кто же не знает, что ярких гусениц совсем нельзя есть, они или горькие, или вонючие. Если бы они были хоть мало-мальски съедобны, их давно бы истребили. Вы видите, – продолжал он, – что ловить их ничего не стоит: они видны издали и даже не пытаются прятаться. И это для нас очень удобно: никто из нас не смешивает их со съедобными и напрасно не хватает их.
Такими неудачами сопровождались поиски воробьев за пищей. Правда, кое-кому удалось поймать бабочку, некоторые нашли немного зерен, но все однако оставались впроголодь.
Первый день путешествия не предвещал ничего хорошего. Сделав еще маленький перелет, наши переселенцы остановились на ночевку, рассевшись на барбарисовом кусту.
Пока еще было светло, голодные воробьи перебрасывались друг с другом словами, от времени до времени смазывая перья жиром, который они выдавливали из железки, находящейся у них на хвосте. Наконец стемнело. На небе загорелись яркие звезды. Ветер стих, и наступила полная тишина, знакомая только жителям пустыни: не слышно ни шелеста листьев, ни треска сверчков, и ни единой ночной звук не нарушает безмолвия степи; изредка разве низко над заснувшей землей, медленно и плавно махая своими мягкими крыльями, пронесется сова; чуть слышно просвистит воздух, рассекаемый ночной птицей, – и снова все смолкнет.
Воробьи, нахохлив перья, спали крепким сном, и только изредка то один, то другой спросонья издавали слабый писк. Им снилось покинутое укрепление и ветла, снились им и солдаты и больше всего хлебные крошки и крупа.
Рано утром, едва только побелел восток, еще утренняя звезда синим огнем горела на небе, наши птицы проснулись. Потягиваясь крылышками и позевывая, быстро отряхнули они с перьев насевшую росу и с криком тронулись в путь.
Но недолго однако они летели. Голод томил их все больше и больше. Скоро они заметили довольно свежую травку и порешили поискать в ней пищи. На их счастье здесь было немало зерен, оставшихся в прошлогодних колосках какого-то дикого растения. Несколько воробышков настолько увлеклись поисками, что не заметили, как очутились около большой норы, перед которой лежала кучка земли. Как только один из них забрался на эту кучку, из норы выскочил какой-то зверек, бросился на птичку, хватил ее за хвост, но та рванулась – и несколько перьев осталось в зубах хищника.
Это был хорек.
Испуганные воробьи закричали и помчались разыскивать товарищей, чтобы предупредить их об опасности.
Наши переселенцы хорошо знали этого зверя. Не раз он забирался в укрепление; однажды он залез даже в кладовую, поймал там большую крысу, и воробьи с высоты своей ветлы видели, как он ее тащил по двору, как билась она в зубах хорька, и слышали, как неистово она кричала
Известие о хорьке заставило наших птичек держать себя осторожно; они зорко оглядывали каждый кустик, всякую кочку и при малейшей опасности вспархивали. Наконец, утолив голод, воробьи сели на барбарис, поджидая товарищей, которые еще прыгали по степи.
С такими-то приключениями подвигались вперед наши переселенцы. Хотя теперь они и не слишком страдали от голода, но зато чувствовали большую усталость от продолжительного летания. К тому же их сильно беспокоило, что до сих пор нет никаких признаков человеческого жилья. К вечеру второго дня переселенцы, наконец, заметили небольшую деревушку, состоявшую из глиняных мазанок.
Собрав последние силы, воробьи направились к ней в расчете там поселиться. Но каково же было их разочарование, когда во всей деревне они не нашли ни одной человеческой души; единственная улица поселка была совершенно пуста; развалившиеся дома, осевшие крыши, на которых только кое-где торчали трубы, свидетельствовали, что люди бросили деревню.
Действительно, наши птицы встретили сартовский аул, давным-давно при приближении русских войск покинутый жителями.
Бедным птицам ничего не оставалось делать, как переночевать здесь, чтобы завтра продолжать путешествие.
Воробьи расселись на плоской кровле одной сакли и начали дремать. Но плохо спалось им всю эту ночь: невеселые мысли отгоняли сон; к тому же им не давал покоя какой-то неприятный, резкий, похожий на стон, крик, раздававшийся всю ночь. Это кричал сыч, собиравшийся гнездиться в одном из домишек. Воробьи никак не могли привыкнуть к этому стону и всякий раз вздрагивали, как только он раздавался слишком близко.
С рассветом наши переселенцы тронулись в путь. Но и в этот день несчастья продолжали преследовать бедных птиц. Не успели они отлететь и версты от аула, как из кустов показался ястреб, видимо летевший на север; воробьи бросились было к земле, но тот врезался в стаю, – один воробей отбился и спрятался за кочку. Ястреб, сделав небольшой круг, налетел на него с другой стороны, но тот успел перескочить и спрятался снова. Остальные воробьи, забившись от страха в куст, видели, как хищник долго вертелся около кочки, как наконец, вытянув свои желтые ноги, он схватил воробья, – раздался слабый писк, два-три пера полетели кверху, и ястреб исчез с своей добычей.
К вечеру третьего дня путешествия, наши переселенцы заметили издали высокие деревья. Подлетев ближе, они увидали несколько коров, стадо баранов и при них пастуха-мальчишку. Несомненно, близко были человеческие жилища. И действительно, у рощи, на самом берегу Сыр-Дарьи, наши птицы нашли несколько киргизских юрт. Около дверей их толпились мальчишки; тут же старухи что-то толкли в огромных деревянных ступах; там и сям были привязаны оседланные кони, очевидно ожидавшие своих хозяев.
Обрадованные воробьи забыли теперь все невзгоды своего странствования, забыли и унесенного ястребом товарища.
Со смелостью домашних птиц, сели они около одной юрты и скоком-боком стали приближаться к двери. Оказалось, что старуха толкла пшеницу. Около ступы валялись зерна, и воробьи, долго не видавшие такой вкусной пищи, с аппетитом набросились на них, не обращая внимания на людей.
Киргизские мальчишки были ужасно удивлены появлением этих гостей. Они никогда не видали, чтобы какие-нибудь птицы, кроме сороки и вороны, подходили так близко к юрте. Заметив, с какой жадностью воробьи глотали пшеницу, они бросили сереньким птичкам несколько горстей и любовались новыми пришельцами. Наевшись вдосталь, наши переселенцы отправились ночевать на ближайшее дерево.
С рассветом наши птицы отправились осматривать новое место, где решено было поселиться, и где поэтому надо было поскорее найти укромное местечко для будущих гнезд.
На берегу Сыр-Дарьи, как оазис в пустыне, находилась здесь небольшая рощица довольно высоких тополей и ив. Близ нее были разбиты с десяток киргизских юрт, хозяева которых выгоняли скот в окрестную степь. При ближайшем знакомстве оказалось однако, что вить гнезда в юртах воробьям совершенно нельзя. Это были переносные жилища, имеющие вид круглой палатки с войлочными стенками; в них не было никакой щелки, где мог бы пристроиться воробей с его гнездом. Однако эта неудача не расстроила планов наших переселенцев. Продолжать путешествие в поисках другого поселение никто не согласился бы, да и никому в голову не приходила эта мысль. Воробьи не могли не вспомнить всех невзгод длинной дороги по пустыне, голод и страх, и погибшего товарища. К тому же они решили попытаться вить гнезда на деревьях, хотя это было для них совершенно непривычно.
Ласточка, которую воробьи давно уже потеряли из виду, остановилась тут же. Она не рисковала лепить своего глиняного гнезда на дереве, где всегда могла забраться какая-нибудь ворона и перетаскать птенцов. Поэтому она решила попытаться свить гнездо в киргизском жилище.
С криком влетела она через дымовое отверстие в одну юрту и принялась осматривать все уголки.
Чумазый мальчишка, сидевший на кошме, бросился было ловить птичку, но старый киргиз, быстро уцепив его за подол рваной рубашонки, строго-настрого запретил беспокоить ласточку: киргизы считают для себя счастливым предзнаменованием, если эта птичка залетит к ним в юрту, в особенности, если она начнет вить там гнездо.
Ласточка выбрала местечко как раз там, где от верхней покрышки поперек всей юрты тянулась широкая шерстяная лента, которой прикреплена была кошма. Живо слетала наша птичка на берег реки, принесла комочек глины и прилепила его в этот уголок. Комок за комком носила она в юрту, и постройка быстро подвигалась вперед.
Тем временем воробьи подыскали себе в роще два высоких тополя. Хотя на этих деревьях не было ни одного дупла, но зато большие толстые ветви были прекрасно расположены для гнезд. В роще рос один очень старый дуплистый тополь, где еще лучше могли бы пристроиться наши переселенцы, но на нем уже начали вить гнездо два огромные орла. Воробьи ужасно боялись этих птиц; поэтому-то они выбрали себе деревья, как можно дальше от страшных великанов.
Весело закипела работа. Ветку за веткой набрасывали воробьи между сучьями деревьев, и в несколько дней на двух тополях были готовы десятка полтора гнезд. Но только, что это были за гнезда! – неуклюжие, огромные, как будто в них должны были сидеть по крайней мере вороны, а не воробьи. Наши переселенцы, выросшие под крышей укрепления Ильинского, не только никогда раньше не строились на деревьях, но и не видали, как это надо делать. Долгое время им никак не удавалось вывести стен гнезда: ветви постоянно рассыпались; на них воробьи набрасывали новые, а старые по-прежнему торчали во все стороны. К тому же гнезда были построены совершенно на виду, и так как их было по нескольку на одном дереве, то они сразу и издали бросались в глаза всякому, кто только захотел бы взглянуть на рощу.
Но воробьи были вполне довольны своей работой и нисколько не обращали внимания на красоту постройки. Их больше всего беспокоило только соседство орлов. Боялись они также одной птицы, которая целый день на всю рощу кричала: ку-ку, ку-ку! Что это за птица, воробьи не знали, но, судя по ее крику, решили, что она не совсем безопасна.
Раз как-то молодая воробьиха – та самая, которая наелась в степи горьких гусениц – прилетела на дерево и хотела уже вспорхнуть в свой дом, как оттуда вылетела длиннохвостая птица, ростом меньше галки. Наша воробьиха в страхе бросилась в гнездо в полной уверенности, что яйца ее украдены, но, когда все оказалось в целости, она успокоилась. Она видела, как долгохвостая птица с пестрой грудью села на соседнее дерево, откуда вдруг на всю рощу раздалось: ку-ку, ку-ку! Долго слушала воробьиха эту забавную крикунью и никак не могла понять, что надо было ей в чужом гнезде. Воробьиха однако не заметила, что вместо 4-х яиц у нее в гнезде после посещение кукушки лежало уже 5.
В мае месяце у воробьев вывелись дети, и все шло сначала благополучно. Однако в скором времени обнаружилось неудобство новых помещений: они были настолько велики и так заметны, что вороны не могли не обратить на них своего хищного внимания. По своей вороватой натуре, они скоро забрались туда и начали таскать птенцов: то одна, то другая появлялась около гнезда, запускала в него свой толстый клюв, вытаскивала голого птенца и, несмотря на отчаянный крик родителей, тут же раздирала его на части.
Скоро некоторые пары совершенно лишились детей; кое-где оставалось по одному или по два, но и тех было мало надежды спасти от прожорливых птиц. Тут-то, наконец, поняли воробьи, как неудобны их постройки, что вить гнезда надо было в укромных местах – в чаще, как можно дальше от взоров разных хищников; но как это делать, когда наши переселенцы не умели строить маленьких гнездышек, на которые такие мастера славки, пеночки и другие вольные пташки.
У нашей молодой воробьихи вороны утащили только двух птенцов, но она была рада, что уцелели хоть трое, так как у других не было и того. Однако она скоро стала замечать, что один птенец рос непомерно быстро; он был много крупнее двух остальных, и когда мать приносила им насекомых, обыкновенно случалось, что пища попадала в рот этому большому детенышу: он как-то первый умел подставить свой широкий желтый клюв.
Однажды воробьиха, притащив детям муху, увидела, что в гнезде сидит всего на всего один птенчик, именно самый большой. Сначала она приписывала исчезновение двух других все тем же хищным воронам, но, взглянув вниз, увидела своих детей на земле, уже мертвыми. Большой птенец ухитрился как-то посадить себе на спину маленьких и одного за другим вышвырнуть их из гнезда.
Чрез несколько дней этот птенец стал много больше воробья, у него подросли крылья; прошло еще немного времени, он вспорхнул и неровно, точно прихрамывая, полетел на ближайшую ветку. Тут только воробьиха догадалась, что это была кукушка.
Такие несчастья преследовали наших воробьев. Почти все их птенцы так или иначе погибли, и только каким-то чудом из всех выводков уцелели два воробышка.
С грустным видом сидели наши переселенцы на верхушке высокого тополя и обдумывали свое положение. В скором времени им снова предстояла забота о гнездах, так как они выводили детей два раза в лето. Они не решились отправиться на поиски человеческого поселения с настоящими домами, так как не знали окрестностей. Тем временем прилетели из Ильинского наши старые знакомые – голуби. У них вывелось было по паре птенцов, но один караван, остановившийся в укреплении; погубил их потомство: киргизы выломали стропила крыши на дрова, она осела и задавила всех до одного детенышей. Голуби, уже давно голодавшие, решили покинуть злосчастное Ильинское и направились в ту сторону, куда полетели воробьи. Одного дня им достаточно было, чтобы добраться до рощи.
В неопределенном положении провели воробьи около месяца, когда подоспело время вить гнезда вторично. Наконец, по предложению одного старого товарища, они решились на очень смелое предприятие.
Давно уже этот смышленый воробей замечал, что орлы, приводившие сначала в ужас неопытных птиц, на самом деле не так страшны для них, как это казалось раньше. Однажды он сидел на дереве, где было орлиное гнездо, и совершенно не заметил, как прилетела орлица, державшая в когтях зайца. Воробей в страхе бросился было удирать, но скоро убедился, что огромный хищник не обращает на него никакого внимания.
– В самом деле, – подумал про себя воробей, – с какой стати станет орел связываться с такими крошечными птицами, как мы, когда он носит себе в гнездо таких огромных зверей.
Это открытие очень заинтересовало нашего мудреца. Он уже нарочно садился на дерево и храбро дожидался орла. А тот, возвращаясь всякий раз с какой-нибудь добычей, продолжал не обращать внимание на крошечную серую птичку. Воробей подсаживался все ближе и ближе, орел даже не смотрел на него; наконец, воробей сел на самый край гнезда, взобравшись на толстый сучек, лежавший сверху. Отсюда он мог видеть, как орлица разрывала какую-то окровавленную массу, как она клала красные куски в рот своим голым птенцам. Заметив гостя, она только сверкнула своими грозными глазами и продолжала кормить детей.
Тогда наш воробей спустился пониже. Он забрался между толстыми ветвями, из которых были сложены бока гнезда. Тут-то у него блеснула в голове счастливая мысль, что в этих стенах можно устроиться всем его товарищам не хуже, чем под крышей Ильинской казармы. В действительности орлиное гнездо вполне было удобно для такой цели. Это было нечто вроде огромной корзины, внутри которой свободно мог бы сидеть человек; стенки ее были сложены из толстых корявых ветвей, между которыми было столько свободного пространства, что там мог поместиться не один десяток воробьиных гнезд.
Во время своих исследований, наш храбрец сделал еще очень интересное наблюдение, что ни одна ворона не решалась близко подлететь к дереву, где жили орлы: они, видимо, боялись страшных хозяев, которые, должно быть, хорошо знали вороватую натуру птиц вороньего рода.
Тут-то окончательно, созрел план у нашего воробья – строить себе помещение сбоку, между сучьями орлиного гнезда. Немедленно он сообщил эту мысль своим товарищам. Те сначала недоверчиво отнеслись к рискованному предложению, но решили однако убедиться сами. Всей ватагой понеслись они к высокому тополю орлов, расселись сперва в отдалении, затем все ближе и ближе подходили к огромному гнезду, наконец, сперва по одиночке каждый, потом все вдруг уселись на сучьях его, торчавших сбоку. Орлица, как и прежде, не обращала на сереньких птиц никакого внимания.
Тут все воробьи убедились, что в огромном жилище им будет нисколько не хуже, чем под крышей человеческого дома. Весело закипела работа, живо были готовы гнезда – и в скором времени под защитой орла наши переселенцы выкормили своих новых птенцов. Ни одна ворона, ни кукушка не беспокоила их, и все до одного детеныши оперились и веселым чириканьем оглашали рощу.
Года три спустя после этой истории, мне случилось проезжать мимо той самой рощи, куда переселились воробьи. Часть киргизов откочевала, оставалась одна только бедная, дырявая юрта, но это была не та, где жила ласточка. На большом дереве чернелось все то же орлиное гнездо; но соседству даже было другое, но оба они были пусты. Ветер рассеял их верхние ветви, и гнезда напоминали развалившийся дом. Орлы почему-то бросили свое прежнее жилище и погибли, верно, в степи или нашли себе более удобное место.
Я пошел побродить по роще, рассчитывая найти своих старых приятелей-воробьев. Там все так же каркали вороны, издали доносился, до меня крик кукушки, крошечная пеночка порхнула в кусты... Я исходил лесок вдоль и поперек, но нигде не было слышно знакомого чириканья. Мальчишка-киргизенок, которого я спрашивал об участи сереньких птичек, не мог мне дать никакого ответа. Он только хлопал своими черными глазами и, скаля белые зубы, проговорил: «ёк, ёк» (нет, нет). Его по-видимому больше всего удивляло, как это такой важный таксыр (господин), с кокардой на фуражке, интересуется такой маленькой птичкой, как тургай (воробей).
Проезжая через Казалинск, я решил остановиться там на ночевку. Напившись чаю, я завалился на жестком кожаном диване в станционной комнате, в расчете наверстать две бессонные ночи, проведенные в тряском экипаже в дороге. Но лишь только я потушил огонь и начал уже дремать, как поднялся отвратительный писк: в углу что-то завозилось, забегало, что-то такое покатилось, наконец, что-то упало... Я вскочил, зажег свечу – и возня прекратилась.
Не было никакого сомнения, что весь шум производили крысы. Я видел даже, как длинный хвост одной из них мелькнул в большой дыре, проеденной в деревянном полу. Лишь только я тушил огонь, возня начиналась снова.
Духота низенькой комнаты, легкий угар от саксауловых углей самовара, блохи, шуршанье тараканов и этот крысий содом разогнали сон. Еще задолго до рассвета, я разбудил смотрителя почтовой станции и попросил закладывать лошадей. Скоро экипаж был готов, и в комнату вошел смотритель, чтобы прописать мою подорожную.
– Что же вы мало спали? – обратился он ко мне. – Ведь всего только два часа.
Когда я объяснил ему причину, он на минутку вышел, затем принес на крыльцо два хомута и показал на огромные дыры, проеденные в коже.
– Не поверите! – проговорил он, освещая их фонарем, – не знаем, куда деваться от этих проклятых крыс и мышей. Вот извольте взглянуть, что они сделали! Сколько добра перепортили! А свечей так не напасемся, не знаем, куда их и класть... И откуда берется эта гадина? – продолжал он. – Ведь, кажется, кругом степь, ни былинки нет, а так и лезут, так и лезут. Удивительное дело!
При этих словах мне припомнилось Ильинское укрепление и ящики со свечами и сухарями.
– Да, удивительно! – отвечал я смотрителю.
С этими словами я завернулся в плащ, сел в тарантас и поехал дальше.
