Первый снег
Автор: Е. В. Дубровский, 1928 г.
Как только роем белых мух замелькает в воздухе снег, медведь идет спать.
Прежде чем забраться в берлогу, всегда приготовленную с лета, медведь непременно проведет часа два-три на моховом болоте, на клюкве. Это не еда, не утоление жажды, не лакомство, это прием лекарства.
Обычно на зимнюю спячку залегает вполне сытый зверь, набравший за лето большой запас жира, – на три-четыре месяца лежания без всякой еды.
Случайно кое-где без берлоги прикладывается на лежку лишь медведь-шатун, не наевшийся досыта или потерпевший от какого-либо происшествия: ранили, напугали летом, прогнали с намеченной берлоги. Такой тощий неудачник шатается всю зиму где попало и часто гибнет от голода или в грызне с волками. Медведь, которому ничто не помешало в свое время вволю наесться красно-бурой гречи, растущей на болотах, овса на полях, ягод в перелесках, а в лесу муравьев и меда диких пчел, такой откормленный медведь перед зимним сном ищет клюквы, проглянувшей яркими пятнами среди рыжей зелени моховых болот. Когда клюква на него подействовала как следует, он идет спать. Если же клюквы нашлось мало или она подействовала не вполне, медведь по дороге к берлоге ест еще какие-то травы и коренья, выкапывая их из земли... И эти «порои», груды мха и дерна, взбудораженные когтями могучих лап, так ясно выдают путь косматого хитреца, виднеясь даже издали среди нежно-яркой белизны первой пороши... А он хитрит, идя спать, лесной великан. Он знает, что его всегда ищет непобедимый страшный враг, и он обдуманно прячет свой широкий след, так странно, так жутко напоминающий, даже на сырой дороге, не только на снегу – отпечаток ноги человека.
Медведь к берлоге никогда не идет дорогой или тропой, он лезет «дромом», чапыгой, трущобой – таким путем, где пройти можно только с его силой. Если есть возможность свернуть в топь, в болото, в ручей, медведь не пропустит случая ими воспользоваться и час, два, три бредет по воде, лишь бы скрыть след, лишь бы отвязаться от ненавистного врага. Такой способ защиты медведю часто удается: путь к берлоге теряется в воде, в непролазной грязи, в непреодолимой заросли. Враг медведя коварен, вооружен, но силами слаб, он не может пройти по медвежьей дороге.
И сытый зверь ложится на мягкую постель из вершин, откушенных от молодых елей и заботливо тайком когда-то принесенных... Летом этих «закусей» нигде нет, а к зиме поблизости от берлоги они всегда ясно видны: значит, в последние дни перед сном озабочен медведь устройством зимнего ложа.
В яме ли у корней поваленного бурей дерева, во впадине земли под его ветвями, в обрывистом береге оврага, все равно где, берлога устроена непременно так, что вешняя вода в нее попасть не может. Никаких объедков в берлоге никогда нет, какой-либо грязи тоже почти никогда не бывает. Ведь он недаром принимал лекарство. У медведя, выгнанного из берлоги, желудок всегда пуст и кишечник чист... Дух в берлоге, однако, очень тяжкий, и заставить собаку войти туда нельзя, но ведь с кого что и спрашивать? Не ландышем же благоухать медвежьей спальне.
Видит ли медведь сны? Вспоминается ли ему удачное посещение дупла, полного медом, или сыпучая, остро пахнущая груда сухой хвои, особенно обильная жирными крупными муравьями? Не просыпается ли медведь в тревоге, вдруг в тягостном видении пережив вновь ту жаркую летнюю ночь, когда он, медведь, на овсяном поле сосал созревающие молочно-сладкие колосья, а откуда-то с темных деревьев сверкнул огонь и грянул выстрел.
Как бы там ни было, старый медведь спит тихо, а молодой с начала лежки гудит. Странный, дрожащий звук слышен далеко, и кажется, будто сотни громадных жуков в стремительном полете несутся над берлогой: это медведь так звучно сосет лапу... Проверить это трудно. Уверяют же в том люди, посвятившие свою жизнь почти невероятному промыслу: доставанию медвежат из берлог.
А снег летит, и мягкие хлопья устилают берлогу белым покрывалом: через ровную груду теперь очень просто пройти, не заметив, что под ней берлога.
Гуденье оттуда слышится недели две, затем все умолкает. Глубок и долог сон... Медведь не слышит, как хищная мелочь дерзко шнырит по берлоге и – верх нахальства! – стрижет мех его, огромного зверя. В гнездах горностая, ласки, бурундука, даже белки легко найти клочья отгрызенной медвежьей шерсти, а шкура медведя, убитого на берлоге, почти всегда исполосована, точно ножницами, зубами грызунов.
Их мелкие следы указывают и форточку берлоги – отверстие, никогда не закрывающее совсем; к концу зимы обвеянное снегом, обмерзшее висячими сосульками льда, оно все-таки дает струю воздуха в берлогу и... предательски доказывает, что он тут, спит, простодушный хитрец-медведь.
Еще только барсук, да еж, оба напоминающие медведя лапами и способностью набирать за лето жир, укладываются в норы спать при первом дуновении зимы, несущем белые хлопья. Следы барсука редко удается увидеть по снегу. Вот, глядя на сырую землю около барсучьей норы, можно подумать, что ребенок тут бегал босыми ножками: так ясно виден отпечаток маленькой круглой пятки с крошечными пальцами.
Весной и летом, пока барсук не «нагулялся», за ним не охотятся: шерсть на нем висит клочьями, и мясо его, худого, никуда не годится. Дорого ценятся жир и перелинявшая шерсть барсука: жир будто бы обладает какими-то целебными свойствами, а из тонкой прочной двухцветной шерсти делают самые лучшие, самые нежные кисти для бритья. Поэтому осенью отъевшегося барсука ищут с собаками, притравленными издавна, из рода в род к барсуку, – с таксами, криволапыми, низкорослыми, узкомордыми. На рассвете две таксы шныряют кругом норы барсука, а человек с ружьем ждет, не покажется ли, возвращаясь с ночной кормежки, неуклюжий толстый зверек. Найдя свежий след барсука, кривоногие собачонки визгливо гонят не очень быстро, толстяк спешит к норе и – хлоп! Тут выстрел кончает жизнь барсука. Но если ему удалось юркнуть в нору, то начинается сражение, осада... Такса, вися на хвосте у барсука, смело лезет за ним в нору и, пользуясь тем, что он там повернуться и дать сдачи не может, грызет его за зад. Оставшаяся снаружи такса или бежит к другому выходу норы, чтобы там вцепиться в горло барсуку, едва он покажется, или, прислушавшись к рычанию и визгу грызущихся под землей врагов, роет к ним поперечный ход, роет так, что земля кусками летит из-под кривых лап, роет с бешеным лаем, с визгом, просовывая в глубину свою щучью морду. Взятый так по горячему следу барсук обычно гибнет побежденный, но иногда враги застают его в норе, куда он, никем не тревожимый, входит пятясь. Тогда он сидит там, головой к выходу, и горе неопытной таксе, осмелившейся углубиться в нору! Крепкие лапы, вооруженные острыми когтями, ударяют по щучьей морде так, что окровавленная, а иногда изуродованная собачонка с жалобным визгом поспешно выползает обратно: нет, она научилась, она больше не позволит себе подобной неосторожности, она никогда не сунется в норку к барсуку! А из темной глубины норы звучит глухой и грозный вой...
Обычно на это сражение, кроме ружья, приносят заступ и топор: перекапывают нору, рубят корни. Иногда разводят костер, выкуривая дымом барсука, упорно не желающего выходить на открытый бой.
Вообще это не охота, а добывание жира для аптек или шерсти на кисти.
Мягкая белая пелена, скрывая улегшихся на зиму спать, ясно по печатному рассказывает о жизни тех, кто бегает по полям, покрывшимся первой порошей, выдает тайны летающих по лесным вершинам, хотя бы слегка присыпанным пушистым серебром.
В некрупном березняке или осиннике у корней деревьев нащипаны почки, листья. На траве, на земле – «по чернотропу» – такие остатки тетеревиного обеда почти незаметны. А снег предательски объясняет: вот отпечатки тетеревиных лап, они были здесь, тетерева, краснобровые, иссиня-черные, бодрые сильные, большие птицы, а то, что нащипано – остатки их обеда, они ели тут. Тогда приманить их обратно просто: глупцы, они прилетят сюда опять, если им выставить два-три чучела, на них слегка похожих. Иногда выставляют даже не чучела, а чурки – тетерева летят и садятся к ним: такой общительно-безмозглый народ.
Охота на чучела, вернейшая из осенних охот, имеет много достоинств и только один недостаток: к концу ее охотник в шалаше непременно озябнет так, что проклянет все на свете.
Глухарей теперь увидеть просто, убить – почти нельзя. Там, где молодая хвоя, затаившись от холода, осталась нежно-зеленой, они сидят у вершин сосен, огромные черные петухи и пестро-рыжие куры, но, прежде чем щипнуть мягкую, зеленую иголку, каждая великолепная птица оглянется во все стороны, и далеко, ясно видит ее круглый малиново-красный глаз. Как только кто чужой едва шевельнется среди сонного леса, вся стайка глухарей – больше пяти-шести они не собираются – снимается и летит высоко. Они любят клевать горькие ягоды можжевельника и короткую его хвою, пока она не огрубела, но в густых можжевеловых кустах, где, казалось бы, так просто застать их врасплох за вкусной едой, они, эти огромные лесные куры, слышат изумительно-тонко. Сами возятся, трепыхаются, ворошатся шумно в сушняке, ничего, все спокойно клюют, а чуть треснул сучок от шага человека – с громовым треском взрывается вся стайка. Остается полюбоваться отпечатками глухариных лап на свежем снегу. Проваливаются эти лапы, вязнут, слишком тонки длинные пальцы при такой тяжести, – нет, не годятся глухариные лапы для беготни по сугробам.
А это что за след? Целая тропка плотно промята какими-то крестообразными лапами... Фрр. Вспорхнул табун белоснежных птиц, казавшихся пятнами пороши среди кустов: белые куропатки. Выстрел! Последняя кувырнулась: не задерживайся... Вот лапы, так лапы для снега: из каждого пальца веером растут перья. На этих лапах не хуже, если не лучше, чем на лыжах бежать над снежной глубиной. Белые куропатки охотнее бегут по снегу, чем летят, бегут прямо, без уверток. Человек легко выслеживает их откровенную тропу, забегает вдоль ее вперед, растягивает там неширокую сеть поперек предполагаемого пути, возвращается, бежит по следу, орет, стучит палкой о палку, и перепуганные почти настигнутые курочки вспархивают и всем иногда многочисленным табунком вваливаются в сеть, если только она поставлена сколько-нибудь в меру их бесхитростного прямого полета.
Куропатки любят копаться там, где заяц щиплет едва запорошенную снегом озимь, и шумный взлет их, радостный среди безмолвья зимы, иногда может ошеломить охотника, чересчур увлекшегося рассматриванием заячьих хитростей на снегу. Пушистый плут, беляк, таившийся осенью в чаще, теперь смело выходит в поле: ему известно, что черны у него только кончики ушей да глаза. Он не дрогнет ими, лежа открыто среди зелени: он – пятно свежего снега.
А если пороша настолько уже обильна, что дает непрерывный след, то заяц сумеет его запутать. Он делает петли, пересекая собственный след, он делает двойки, идя рядом с этим следом в обратном направлении, он делает сметку, громадным прыжком в сторону, вдруг исчезая со следа. И когда не очень опытный охотник, внимательно разбирая двойку, осторожно с ружьем начеку крадется по обратному следу, он иногда слышит за спиной легкий шорох: то ушел заяц, лежавший прямо носом навстречу врагу. Большею же частью совсем ничего не слышно, а по прочтении всей заячьей грамоты только видно: вот «малик», т. е. заячий след, вот двойка, вот сметка, а вот он, косой хитрец, встал с лежки и махнул во все четыре лапы, это уже гонный след – у беляка в лес, где его не найти, а у русака по полям на час, на два хода, так что за ним не набегаешься.
Беда зайца в том, что он свою грамоту из века в век пишет одну и ту же, а человек, оставленный заячьей грамотой в дураках, затем читает ее не легкомысленно, а остерегаясь повторения. Он научается пропускать петли, двойки – детские штучки! – он смотрит, куда может быть сделана сметка, и, сообразив, идет туда не по следу, не в лоб лопоухому хитрецу, а сбоку, на пересечку. Тут зайцу конец, как выскочил – хлоп! Случается, конечно, что сгоряча иной стрелок средь бела дня и чистого поля промажет раз за разом, – ну, значит, такое уж заячье счастье. И такого стреляного зайца соследить трудно: он к наивной хитрости присоединяет чрезвычайную осторожность.
Лисица зайца следит редко. Наткнувшись на свежий заячий след, она гонит зайца горячо, с лаем, как гончая собака, но накоротке и, не поймав, скоро бросает: даже хороший беляк от нее уходит шутя, а про русака и говорить нечего. Вот силок, поставленный на заячьей тропе, лиса осмотрит непременно и, если найдет длинноухого дурачка, запутавшегося в петле передними лапами, то она только эти лапы там и оставит, а остальное унесет. Она посещает также плашки и капканы, которые расставляются по лесу на тропках мелких хищников. Куски мяса, птички, рыбки, лежащие в них, очень вкусны на голодные зубы... Лисица осторожно ворует приманки, она не прочь вытащить из ловушки и самого попавшегося зверька, но, промышляя около этих западней, лисица посматривает зорко: она понимает, что тут близко ходит человек. И от добычи, такой, казалось бы, верной, легкой умница бежит прочь: в лесу по снегу ей нечего делать. Зимняя птица почти безнадежно сторожка, глупец-заяц и тот ушел на озимь, а главное: в поле мыши. Они еще кое-где бегают, собирая последние семена увядших трав, и мельчайшие следы их так ясно видны на самом тонком налете снега. А если бы мышь забралась в норку, то по горячему следу просто ее раскопать. Лисица роет лапами и, чуя близость добычи, зарывается в нору носом по самые глаза. Она, вероятно, с голода так увлекается «мышкованием», что днем в открытом поле иногда подпускает охотника на выстрел.
У мышей кроме того важный недостаток: они слишком уж мелки, десятка два надо их наловить, чтобы насытиться. Где же столько времени копаться в короткий зимний день. Надо еще пробежать по проезжим дорогам, там часто валяются очень вкусные вещи... Тут в лисице осторожность борется с неудержимым любопытством. Увидев на снегу цветную тряпку или просто бумажку, лисица непременно забежит посмотреть, что это такое.
Любопытство иногда губит лисицу. Если на виду у мышкующей лисицы встать на руки, болтая ногами, то лисица, забыв и голод, и мышей, и все на свете, бежит к удивительному явлению.
Она подходит вплоть, на пять шагов. Она так поражена, что на загривке у нее вся шерсть становится дыбом. Она упирается, замедляя рысь, но ни приблизиться, ни посмотреть не может...
Охотнику остается перекинуться с рук на ноги, схватить ружье и застрелить лисицу. Но простоять вниз головой хотя бы с минуту вовсе не так просто. Перекувырнувшись, мешаются мозги, в глазах при этом все покрывается кровавым туманом и дрожит. Трудно в таком состоянии хорошо прицелиться. Мозги в порядок приходят не сразу. А лисица, увидев, что поразившее ее загадочное существо – все тот же самый страшный враг, «сигает» так, что мгновенно оказывается за полсотни шагов и продолжает нестись стрелой.
Лисиц при такой охоте могло бы погибнуть много, но гибнет их мало. Мальчишка, способный вдруг заторчать среди поля вверх тормашками, обычно плохой стрелок в накидку – такой стрельбе выучиваются годами. И лучший простейший способ подманивать лисицу также известен редко кому из молодежи. А умудренный временем опытный охотник и стрелять мастер, и подманивать лисицу умеет, да вот на голову встать не может. Вот в чем лисье счастье!
При всем таком любопытстве, однако, даже лакомую, нарочно для нее положенную приманку лисица никогда не схватит сразу, а сначала осмотрит, потрогает, перевернет лапой, понюхает. Иногда возьмет в рот, несет довольно долго и, если отрава положена в приманку неумело, лисица ее учует и выплюнет.
По лисьему «нарыску» можно иногда пройти весь день, не увидев лисицы. Точно выправленный по нитке тянется тонкий сжатый след с отчетливо видными когтями. Близко ударивший выстрел, наскочившая вплоть собака заставляют испуганную лисицу скакнуть и доказать по снегу, что у нее четыре ноги, а то даже из-под гона все как будто на одной идет: так точно, чисто ставит она на ходу лапу в лапу. И, опомнившись от испуга, лисица опять «чешет» уверенной рысью, опять: лапка, лапка, лапка.
Иногда на широком открытом поле, только что запорошенном мелким снегом, видны разом четыре мышкующие лисицы. Лисицы ходят въявь, как будто близко, вот-вот стрелять можно, и свежие «лапки» их отпечатаны так отчетливо, что можно любоваться каждым коготком, но расстояние от лисиц до стрелка упорно остается неизменным: шагов двести слишком, никакое ружье не возьмет. Так заманчиво золотится красно-рыжая шубка, так роскошно стелется «труба», длинный пушистый хвост, все это так резко выделяется на свежей белизне, а не сделать ничего. Лисица видит охотника и не подпускает. Неопытный охотник, бросаясь от одной лисицы к другой, может дойти до полного изнеможения, а лисицы все будут ходить, мышкуя у него на глазах, почти на выстрел. Вот если запустить тут умного, бодрого гончака, пережившего две-три осени, он живо распорядится, тогда тут может выйти толк. Лисицы, увидав собаку, мгновенно идут наутек в разные стороны. Глупая полудворняга, конечно, кинется с лаем за ближайшей лисицей и угонит ее, сама не зная куда, чем дело и кончится. Но настоящий красногон «смастерит». Он, басисто повизгивая, как будто задыхаясь, идет широко кругом по полю, он охватывает все четыре нарыска, и ошарашенные лисицы с ужасом следят за псом, грозно несущимся по краю снежной равнины. Они все четыре смотрят в одну страшную точку и все бочат к перелеску, спасительно маячащему в углу поля. А опытный гончак, убедившись, что гонимое зверье выровнялось в линию, вдруг наддает ходу, да так наддает, что, бросив след, «варом варит» по зрячему: летит, ревет, стонет, визжит, чуть ли не плачет. Под таким натиском лисицы уже не рысят, они несутся во весь мах, прыгают через кусты, через пни, падают, ушибаются о камни, набегают на охотника в упор.
Это нелепая, совершенно неправильная охота. Не надо никогда так делать... Бежать с ружьем по скользкой пожне наперерез стремглав несущейся собаке, бежать так, чтобы и собаку эту и удирающих лисиц значительно обогнать и, задыхаясь, притаиться в перелеске, – уже одна эта беготня неприлична до крайности. А влететь с разбега по пояс в полузамерзший ручей? А споткнувшись за кочку удариться наотмашь лицом о стволы ружья, а напороться на сухой и острый сук... Да мало ли способов искалечиться при такой глупой, глупой, глупой охоте, дающей – что хуже всего – очень мало надежды на успех. Но... раз за разом наповал положить двух темно-красных лисиц, несущихся бешеными скачками через поваленные деревья, – даже одного такого случая достаточно, чтобы через всю жизнь с восторженной благодарностью вспоминать хриплый, басистый лай, умело устроивший сумасшедшую охоту.
Сколько-нибудь подобный случай с волком не может быть. По снегу днем волк один не ходит.
Отпечаток на песке волчьей лапы во всей ее мощи можно найти на пустынной отмели реки, где присаживаются на ночлег пролетные гуси. При всей строгости осенних гусей, несмотря на крайнюю бдительность их стариков сторожевых, волки ухитряются подбираться к серым станицам. Какое гоготанье, какой безумный крик, какое отчаянное хлопанье крыльев вдруг бурей взрываются над темной, уже леденеющей рекой и, постепенно затихая, исчезают где-то в вышине! А утром по песку видно: приходила огромная собака. Вот тут она лежала, долго лежала, впадина образовалась, вот ползла на брюхе к гусиному стаду, усеявшему отмель мелкими перьями, отпечатками перепончатых лап и всякими несомненно гусиными следами. Вот она прыгнула: все четыре когтистые лапы глубоко взбудоражили песок. А кровь, окровавленные перья, вырванные с мясом... Ушла собака. Нет, это не собачий след: пальцы длинны, сжаты, круглая мякоть лапы мала, а преобладают когти, когти острые, напряженные, так глубоко вонзившиеся, как собака этого сделать не может. Тут волк удачно поохотился, несомненно: это лапа волка.
Волки очень любят гусей, и шатаясь по задворкам деревни, где так вкусно пахнет всякой всячиной из хлевов, охотнее всего хватают эти длинные гогочущие шеи... Но, едва выпадет снежок, гуси исчезают, поросята хрюкают где-то под замком и тонконогие жеребята не прыгают около маток – пропала легкая волчья добыча. Тогда уже не в одиночку, а выводком, если не стаей, волки идут ловить... собаку. Обычно на рассвете, когда скрипят, склоняясь над колодцами, журавли, достающие воду, а иногда даже средь бела дня один волк сломя голову трусливо удирает через деревню. Собаки поопытнее, поумнее лишь заливаются отчаянным лаем, выглядывая из-за подворотен, но всегда найдется глупая шавка, которая кидается преследовать бегущего волка. Она несется за ним чуть ли не кувыркаясь в восторге от своей победы, выскакивает за околицу и... упираясь всеми четырьмя лапами, вздыбив всю шерсть осаживает, старается вернуться. Поздно: ее мгновенно рвут на куски пять-шесть серых зверей, уверенно поджидавших, когда она, глупая шавка, вывернется за деревню. На месте волчьей закуски снег с кровью и клочьями шерсти взбудоражен множеством когтистых лап, топтавшихся в сутолоке грызни, но когда, закусив собачкой, звери пошли прочь, неопытному взгляду на белизне может показаться только один след: так точно, так ровно, чисто, все волки, идя гуськом, ставят лапу в лапу. Привычка, расчет воров, сбережение сил, кто скажет? Вероятнее и то, и другое, и третье. В это время ловить волков на выстрел напрасная трата сил. Серые воры довольно легко показывают все представление, ловлю деревенской собачонки, но едва появляется в виду ружье, волки исчезают. Если положить им падаль, то после длинного ряда очень хитрых предосторожностей волки начинают ее жрать, и тогда перестрелять их просто, но... скучно.
Снег в лесу набирается совершенно незаметно. Ночью незримые беззвучные летят мягкие хлопья, и к утру ими гладко покрыто все, исчезли вчерашние следы, свежая пороша показывает лишь тех, кто вот-вот сию минуту тут пробежал.
– Кик-кик! – слышится резкий пискливый голос.
Какие смешные лапки отпечатались на снегу: два когтистых пальца вперед, два пальца назад, целая цепочка таких следов. Кто такой?
– Кик-кик!
Крупная узкая, черная птица с красной головой торопливо бежит по снегу, оставляя такой странный след. Дятел! Он вспархивает на сосну, возится там недолго в ветвях и летит к пню, таща в клюве шишку. Ба! Да тут у него целая мастерская. Сосновые шишки затисканы в расщелины пня, некоторые из шишек свежи, нетронуты, другие наполовину растрепаны, пустые валяются кругом пня. Вот молодец дятел: червяки от холода попрятались глубоко, так он за шишки принялся да еще станок, держалку для них устроил. Однако те, кому червяки необходимы, ухитряются доставать их и зимой. Вертлявые синицы с неумолкаемым «ти-тю, ти-ти-тю!» лазят по ветвям, иногда головою вниз, и вытаскивают из-под коры гусениц... Еще бы: носы у этих вертушек точно шилья. Остатками растрепанных гусениц усыпано подножье ели – улика налицо, на снегу ничто не скроется.
А по наклонившейся полузасохшей кривой сосне кто-то взобрался, как будто зайчик: две лапки маленькие, тонкие и впереди две пошире. Нечего зайцу делать на дереве. Э, да там высоко дупло – значит, белка там спит. Вот и грибы на колючках засохли: это на зиму заготовка. Теперь разве срубить столетнюю ель, тогда серенькая хозяйка выскочит и, сердито шипя, поблескивая черными глазками, раздувая не по росту пышный хвост, помчится с дерева на дерево. А так сколько ни стучи по стволу, по корням, по ветвям, она отлежится, разбойница, не покажется.
Речка синяя-синяя, почти черная, холодно блестит между безлистыми кустами, по извилинам берегов кое-где уже ледок, и там на белизне свежайшей скатерти двойные лапки, лапки, лапки... Тут кто-то прыгал, маленький, но хищный: острые когтишки отпечатались ясно. Хорек, ласка? Нет, кто-то покрупнее, это норка, темно-рыжий хищник величиною с небольшую кошку. Лапки, лапки... Под корни ольхи, подмытые речкой, ведет узкий прямой след, там, под корнями не жилище, а лишь кладовая: плотички, окуньки, головлики – рыбный склад, наворованный из ближнего закола. Вон там человек перегородил речку ветвями так, что рыба, желающая пройти сквозь забор, идет через воротца в... сетку, пристроенную под ними. А к сетке является такой красивый в темно-рыжей блестящей шубке вор, утаскивает рыбу, и никто, пожалуй, об этом не узнал бы, если бы не предатель – снег.
Под берегом на льду рыбья головка валяется, целая рыбка, еще... Что такое, неужели вторую кладовую норка набивает краденой рыбой? Вот нахалка, вот богачка на чужой счет, вот жадюга! Так-то оно так, вторая кладовая, да только разграбленная: во все стороны от нее разбегаются мелкие узорчатые следы – ласки, горностая, просто крысы, кто их там разберет. Это значит, воришки вора обворовали. Обычное дело, везде так...
Опять? Два пальца вперед, два назад, все четыре с когтищами. Уже исчез красный круг солнца, все птицы спят... И, судя по когтям, что-то уж очень велик должен быть дятел. А, вон это кто! Размахивая огромными беззвучными крыльями, как призрак, отлетает в лесную глушь полярный гость, почти белая сова. Она пешком идет по заячьему следу, доходит до зайца, запутавшегося в силке, и распоряжается с ним очень скоро так, что от него остается лишь череп да несколько клочьев шерсти. Сова охотится на зайца и самостоятельно, без участия человека, хотя также по заячьей тропе. Заметив, где, пробегая, прыгают лопоухие дурачки, любящие резвиться и кормиться в лунные ночи, сова, держась одной лапой за куст, пристраивается так, что другая ее лапа висит как раз над тем местом, где прыгнет заячья спина. И тогда четыре когтя сделают свое дело, если... если заяц не слишком силен. В случае такой ошибки на кусте, чересчур крепко вцепившись в него лапой, остается висеть около половины совы, а другой обрывок треплется на спине зайца, пока не отвалится.
Как пернатый хищник весь белый среди мертвой белизны зимней ночи блестит круглыми глазами, вися на кусте с протянутой лапой, как мелькает под этой ловушкой заяц, что, как именно происходит там у них в кусте, осыпанном серебряною пылью, залитом лунным светом?
Подсмотреть это, пожалуй, труднее, чем первый сон молодого медведя, сосущего лапу. В таких случаях приходится верить на слово тем, кто днем и ночью заняты, как важнейшей жизненной заботой, чтением вечной книги леса.
А совиная лапа, несомненно оторванная от туловища, засохшая, переставшая держаться за кожу когтями, лишь запутавшаяся в шерсти на спине русака, вовсе уж не чрезмерная неслыханная редкость: такую лапу случалось видеть не раз.
Откуда же у русака на спине возьмется этакая лапа: два когтя вперед, два назад? Больше неоткуда, как со снежного куста от совы, наказанной за ошибку в зимнюю лунную ночь.
