Птицеловы
Автор: М.Н. Богданов, 1907 г.
Клетки у нас готовы. Как держать птиц – мы теперь знаем. Остается только добыть птичек. Для этого есть разные способы. Легче всего – купить их в птичной лавке; но в том удовольствия мало. То ли дело, самому поймать птицу; а поймать, пожалуй, и не трудно: стоит только запастись разными ловушками, простыми и мудреными, расставить их там и сям, – и клетки наши живо наполнятся. А все-таки птицеловом я вас не назову до тех пор, пока вы не сделаетесь мастером этого дела. Но в чем же тут мастерство, если ловлей птиц может заниматься и маленький мальчик и седой старик? А вот в чем.
Иной раз деревенским мальчикам вздумается половить птиц. Один притащит решето, другой – моток ниток, третий – горсточку конопляного семечка, и пошли наши ловцы на добычу. Пришли на гумно, расчистили на току местечко, посыпали тут зернышек, выломали из плетня прутик вершков в пять, привязали к одному концу его ниточку, прикрыли решетом семечки и один край его подперли прутиком. Протянули осторожно ниточку к омету соломы, спрятались в нем и сторожат. Около гумна зимой постоянно держатся снегири, чечетки и другие птички. Увидали чечетки семечки и с голодухи марш к решету; повертелись кругом, поболтали; одна, посмелее, порхнула под решето, схватила семечко и так аппетитно стала его грызть, что прочих зависть взяла. Друг за дружкой голодные бедняжки собрались под решетом и завтракают. Посмотрим, что делается в это время в омете соломы. Ваньки и Гришки в ужасном волнении. Один – главный коновод – держит ниточку, а ручонка так и пляшет. Руки других невольно протягиваются к этой же нитке; слышится усиленный шепот: «Дергай, дергай!» – «Погоди, еще навалят». – «Дергай, идол! наклюются – улетят». Идол дернул, палочка отскочила, и решето накрыло птичек. С криками торжества бегут мальчишки к решету, запускают туда окоченелые ручонки и хватают чечеток; привязали к их ногам ниточки и потащили домой.
Ну, вот вам и ловля птиц, вот и ловцы. Да разве это ловцы? Это, просто, глупцы, мучители. Если и принесет который птичку в избу, так и той несдобровать: сразу попадает она кошке в лапы, а ловцу надерут хохол: «Ты, дескать, не бездельничай!». А другим чечеткам еще горше придется: поломают им крылья, отвертят ноги, да и бросят искалеченных умирать в снегу.
А вот и другие ловцы. По дороге идет старичок с мешком за спиной, а на мешке какой-то странный лук. Впереди его бодро шагает мальчуган. Дорога, видно, не ближняя. Оба устали. Вдали чернеет дремучий, старый лес.
– В этом лесу, дедушка? – спрашивает мальчуган
– Тут, тут. Или устал? Не надо бы тебя брать-то.
– Нет, нет, дедушка, я не устал, только бы скорее. Я хоть бегом, и то побегу.
– Ну, не торопись, дойдем в свое время. Дня через два будем там.
Старик шутил над внуком; правда, до лесу было еще далеко, но не туда он вел его на ловлю.
Не прошли они и полуверсты, как их глазам представилась широкая долина. Отлогие склоны поросли мелколесьем; зеленый луг расстилался по дну долины, а посреди его прихотливо вилась маленькая, но быстрая речушка; ивы и ольхи теснились по ее берегам; кое-где по луговине засели рощицами заросли тех же ольх, ив и тополей, словно садики. Синели местами озерки, обросшие по берегам тростником и кугой; кое-где полосками тянулись различные болотники – сухие, кочковатые, водянистые.
Такие долины производят чарующее впечатление на каждого. Вид сжатых полей утомляет глаз однообразием, а тут зелень, вода, лес и кипучая жизнь: на лугах, на болотах и озерках, по берегам речки, в кустах и в лесочках сновали различные птицы – утки, кулики, гагары, скворцы и много-много других.
Вся эта картина открылась сразу перед нашими путниками, как только они подошли к спуску дороги в долину.
– Дедушка, как здесь хорошо! А птиц-то, птиц сколько! Неужели в лесу больше?
Старик рассмеялся.
– Может, и больше, а ты постой-ка, отдохнем здесь. Вот тут и родничок есть под ракитой; переведем дух, закусим – и в путь.
Уселись путники под ракитой, закусили, испили свежей воды и тронулись дальше.
Дорога шла по откосу склона, поросшего лиственным лесом. Дело было под осень. Августовские утренники (морозы) уже наложили свою печать: пожелтели листья клена, зарумянилась осина. Станички разных птичек перепархивали с дерева на дерево. Знал старый птицелов, когда выбрать время, чтобы научить любимого внука своему заветному искусству. Да, птицеловство было для него, действительно, искусством.
Старый Иван Парфеныч считался в городе лучшим сапожником; его мастерская была завалена заказами. Но это было ремесло, и как только подросли сыновья, он сдал им мастерскую. «Я вас вырастил, выкормил, обучил, теперь дайте душу отвести». С тех пор птицы да внучата – только и было заботы у Парфеныча. Мы его встретили как раз в тот день, когда он вел своего любимца Гришутку в школу птичьего дела.
Долго ли, коротко ли шли наши странники, только Гришутка и не заметил, как они миновали озерки и болотца и подошли к зеленому лесочку. Вошли в опушку; узенькая тропочка вилась частой зарослью между старых лип и дубов. На одном из поворотов тропинки открылась широкая поляна, установленная пчелиными ульями, окруженными незатейливой изгородью. Кое-где на высоких шестах изгороди висели лошадиные черепа. За пчельником виднелась избушка, крохотная, но уютная. По пчельнику и на поляне расхаживали куры и индейки. На крыше избушки сидела стая голубей.
Гришутка был поражен невиданной картиной. Все тут было ему ново; ведь он вырос, бедняга, в каменном доме большого города; ведь он ходил только по мощенной земле; ведь природа представлялась ему в виде городского сада, подчищенного, подстриженного, где деревья стояли чинно в ряд, где даже воробей считался важной птицей.
А тут вдруг полное отсутствие порядка: все деревья перемешались зря; между старыми, на лесном приволье, повыросли из земли их детки – стройные, зеленые, большие и маленькие. Ни одного воробья не видать в их зелени, но зато копошатся десятки, сотни других птичек; наконец тут еще пчельник с ульями и избушкой на курьих ножках. Гришутка был решительно ошеломлен, очарован. При виде незнакомых людей петух, разгуливавший по пчельнику, поднял тревогу; всполошились и куры и индюшки; гвалт сделался общим. Вслед за тем, выскочили из сеней две беленькие косматые собачонки и залились лаем, и из-за избушки лениво выступил главный урядник собачьей стражи, огромный косматый овчар. Гришутка струсил и прижался к Парфенычу; но собачонки лишь только добежали до них, как совсем переменили тон: лай сменился визгом, писком, прыжками, лизаньем рук.
На лай собак из шалашника, устроенного среди пчельника, вылез высокий худощавый старик, с белыми волосами и бородой.
– Никак куманек пожаловал?
– Он самый, да еще с хвостом. Доброго здоровья, Кузьма Лукич!
– Просим пожаловать, просим. Давно ждали. Что это нынче ты запоздал, Парфеныч?
– Что запоздал? Теплынь стояла.
И гости и хозяин вошли в избу. Старик снял свои доспехи, и начались разговоры. В это время явилась старуха, жена Кузьмича, и как курица-наседка накинулась на Гришутку:
– Ах ты, мой соколик, Гришенька, сам пришел своими ножками?
– Ну, полно причитывать-то, – говорит Лукич, – лучше попотчуй чем ни на есть гостенька.
– Ладно, Ивановна, ты уж владей Гришуткой, а мы с Лукичом пойдем сначала в мой дворец.
И, взвалив на плечи мешок, Парфеныч с хозяином пошли в другую избушку, которую иначе Парфеныч не величал, как «мой птичий дворец»; а и весь-то дворец имел три шага в длину да три шага в ширину, два оконца для света да дверь для входа. Но, войдя в него, можно было подумать, что он, действительно, построен для птиц, а не для человека: окна затянуты сетками, половина жилья отгорожена тоже сеткой, вдоль стен лавки, на которых уставлены разные клетки; в заднем углу широкая лавка с настланной на ней соломой. Войдя во дворец, Парфеныч перекрестился на образ и огляделся кругом с видимым удовольствием.
– Все, все, кум, целехонько, – заметил Лукич. – Муравьиных яиц я тебе насушил целый мешок. Нынче урожай был муравью; яйца первый сорт, словно отборная пшеница. Семя тоже внучок привез по твоему заказу. Лови теперь, знай.
– Спасибо, куманек, попытаем счастья, – ответил Парфеныч и начал опоражнивать свой мешок.
Чего-чего тут не было: клетки с живыми птичками, западни, пряди лошадиных волос, какие-то узелки, бумажные свертки, баночки, скляночки, столярные и слесарные инструменты, сети, капканы, чай, сахар, табак, разная провизия. Лукич только дивился.
– И как это ты дотащил, Парфеныч?
– А что же? – обиделся Парфеныч. – Уж разве я так стар? Кажись, мы ровесники.
И оба старика засмеялись.
Разговаривая, Парфеныч приводил в порядок свой походный магазин: насыпал птицам корм, налил воды. Управившись, пошел с Лукичом к старухе чаи распивать. Пришли – у старухи пир горой. Угощенья полон стол. Тут и яичница, и кислое молоко, и целый сот меда. Гришка уже всего напробовался и теперь уписывал за обе щеки сладкий мед. Долго ли, коротко ли шло пированье, только Гришутка не вынес: так с куском меда и заснул на лавке.
Напились старики чайку, закусили, потолковали, уложили Гришутку спать, а Парфеныч отправился в свой дворец. Дела у него там было еще по горло: следовало привести в порядок доспехи – западни, ловушки и сетки. Наконец и он угомонился на своей соломенной постели.
Еще задолго до свету проснулся Парфеныч, зажег свечку, поставил самоварчик, осмотрел свою птичью команду: кому дал корму, кому водицы влил. Все это делалось внимательно, не кое-как; оно и понятно: птички, принесенные из города в маленьких клетках, были помощницы Парфеныча. Без них ему ловля не в ловлю. Это все старые, сиделые птички, испытанные. Их птицеловы называют манными (от слова манить). Птичек этих сажают в западни или ставят около точков, или же привязывают на свободе, на самом точке, на шпарок. Перед ловлею манных птиц держат обыкновенно в одиночестве и темноте, где, конечно, им очень скучно; поэтому, почуяв вольный воздух, лес и поля, они делаются очень крикливы, а как только заслышат голос птичек своей породы, то кричат без умолку; те же, в свою очередь, также летят на знакомый голос, подлетают к западне или к точку. Увидав корм, они смело бросаются на него и попадаются в руки хитрому птицелову. Вот почему манные птицы и дороги ему; вот почему он вам ни за что не продаст хорошего манка.
Напившись чайку, Парфеныч снял западни, в одну посадил чижа, в другую – реполова, а в третью зяблика, прихватил с собой скребок и отправился на охоту.
На заборе пчельника он пристроил западню с реполовом и пошел дальше. Рощица, в которой был пчельник, оканчивалась на севере острым мысочком; дальше расстилался болотистый луг, а за ним, в полуверсте, снова виднелся лесок. Этот мысок был любимым местом охоты Парфеныча. Почти пятьдесят лет он ловил на нем каждую осень. Чтобы объяснить вам, почему именно он облюбовал это место, скажу следующее: с наступлением осени большая часть наших птичек отправляется на юг. Собравшись стаями, они пускаются в дальний путь; но этот перелет совершается не зря, не очертя голову: у каждой породы птиц есть свои знакомые дороги, с которых они ни за что не своротят в сторону. Для лесных птиц такими дорогами служат леса и лесочки; для полевых – поля; для водяных и болотных – речные долины. А так как в речных долинах часто находятся и леса, то они составляют главный путь самых разнообразных птиц, особенно, если речки текут с севера на юг или наоборот. Как только стая перелетит через луга и доберется до лесу, то непременно остановится. На опушке отдыхает и кормится.
Вот такое-то место отдыха и кормежки птиц Парфеныч отыскал на мысочке, куда пришел теперь. Старый тонок его порядочно зарос травой и коноплями; шалаш у опушки полуразвалился. Осмотревшись кругом, Парфеныч повесил западню с чижом и зябликом на деревья, расчистил скребком точок, обсадил его свежими березками, насыпал конопли, а затем принялся за шалаш: нарезал свежих ветвей, густо укрыл его с трех сторон и, понюхав табачку, уселся на солнышке. Но ловля еще не началась, он только высматривал, как летят птицы. Чиж и зяблик кричали без умолку. Прошло с полчаса; издали показалась стайка птичек. Завидев их, чиж вошел, просто, в азарт; но птички пролетели мимо. Другая, третья стайка – все мимо да мимо. Но вот по луговым кустам, одна за одной, стали перепархивать какие-то крупные птички. Ближе и ближе.
– Ага, – говорит самодовольно Парфеныч, – Дрозды Ивановичи тронулись в путь! Ладно, и вам найдем угощенье.
Погодя немного, он побрел по опушке леса, высматривая и примечая все, что делалось кругом в птичьем мире. Едва он вышел на полянку к пчельнику, как навстречу ему бежал уже Гришутка, с радостным криком.
– Дедушка, дедушка! реполов попался!
– Ну, почин полю есть, – сказал птицелов, – тащи его, Гришутка, домой да пойдем рябину промышлять.
– Чего промышлять, – отозвался Лукич с пчельника, – или не видал, сколько я тебе ее наготовил.
– Ай да кум, и рябины не забыл.
Парфеныч забрал рябины, захватил понцы и отправился опять к своему точку. Уставив понцы на точке, он развесил кое-где кругом рябину и рассыпал ее на точке, клеточку с одним манным дроздом поставил поодаль, а другого, на шпарке, пустил на точок. Протянув аккуратно веревочку в шалаш, он забрался в него с Гришуткой.
– Ну, ты у меня, смотри, ни гуту, что бы ни увидал.
Манный дрозд кричал без умолку. Прошло несколько минут; с лугов откликнулись ему товарищи, направились к точку, уселись на окрестных деревьях – и пошла перекличка. Вот один подлетел поближе, чуть не к самой клетке манного дрозда, и завел с ним разговор, пристально вглядываясь и в клетку и в точок. Красные ягоды рябины сильно манили его. Вспарочный дрозд их так аппетитно ел; но дикарь был осторожен. Пролетела мимо какая-то хищная птица; он испугался и дал тягу, а за ним улетели и остальные. Парфеныч крякнул от досады.
– Сыты еще, волк их ешь! Нынче, видно, толку не будет. Пойдем, Гришутка, грибы собирать.
Снял он вспарочного дрозда с точка, манного в клетке прицепил повыше на дерево, и отправились они в дальний лес, что виднелся за лугом. Но не грибы были на уме у Парфеныча: тот лес, куда они шли, лежал как раз на пути птичьего перелета; его не могла миновать ни одна стайка; но наевшись там, птички, конечно, не позарились бы на закуску, приготовленную для них Парфенычем. Знал это он и захватил с собой топор, ножик и мешок, чтобы очистить лесок от ягод и другой птичьей пищи.
Добравшись до леса, старый птицелов принялся за дело, но напрасно: рябины, калины, черемушины все уж было очищено.
– Ну, это Лукича работа. Ай да друг!
– Дедушка, дедушка, смотри-ка! Белка, белка!
Через поляну неуклюже скакала белочка. Испугавшись крика мальчика, она живо взобралась на деревцо и уселась на ветке, поглядывая вниз.
– А хочешь, поймаем?
– Дедушка! да ведь ее не догонишь.
– Ну попытаем счастья.
Подойдя к дереву, старик стукнул по нему топором. Белочка испугалась, скакнула на другое дерево, с другого на третье. Постукивая, покрякивая, птицелов загнал ее в чащу. Должно быть, белочке надоела эта погоня, и она юркнула в дупло старой липы.
– Ну, теперь, Гришутка, не зевай, вот тебе топор, и как только я махну – ты что есть мочи стукни обухом по липе.
Старик разулся, заткнул за пояс мешок и, кряхтя, стал карабкаться на дерево. С трудом добрался он до сучьев, уцепился за них, приложил отверстие мешка к дуплу и махнул мальчику.
Гришутка стукнул по липе.
– Стой! – крикнул ему Парфеныч. – Наша!
С этим словом он проворно завязал мешок и бросил его на землю. В мешке что-то билось, к немалому удивлению Гришутки.
– Дедушка, дедушка! она тут!
– Знаю, что тут, а ты не тронь.
Спустившись с дерева, старик взял мешок с белкой и заткнул топор за пояс.
– Бежим, Гришутка, домой. Ишь ты, какой счастливый, ничего не видя, белку поймал! Только бежим скорее, а то прогрызет твое счастье мешок; в другой раз уже не словишь.
Стали подходить к точку, а из-за куста словно вырос Лукич, одной рукой манит, а другой грозит – тише, дескать.
– Что такое?
– Эх, Парфеныч, дроздов-то налетело к тебе – сила, рать могучая! Друг по дружке на точке прыгают.
Все отправились обходом к шалашу. Действительно, не только точок, вся поляна, березы, осинки, кусты и кусточки, – все было усеяно дроздами. У Парфеныча так руки и заходили.
Сунул он мешок Лукичу.
– Сидите тут, – говорит.
До шалаша было еще не близко, а главное – место открытое. Парфеныч растянулся на земле и пополз потихонечку, чтобы не испугать птиц. Вот уже до шалаша не далеко; вот и конец веревочки от понцев; каких-нибудь пять шагов проползти, дернуть – добрая сотня дроздов трепеталась бы в сетке понцев.
Но не так решила судьба.
Лукич с Гришуткой скрылись в кустах и, затаив дыхание, следили оттуда за Парфенычем. Вдруг Лукичу показалось, что у него что-то зашевелилось на коленях. Он машинально опустил туда руку и закричал отчаянным голосом, и лишь только вскрикнул он, как вся стая дроздов разом взвилась на воздух. Что сделалось с Парфенычем – описать трудно. Он поднялся с земли бледный, с потом на лбу; глаза его вытаращились и блуждали, как у сумасшедшего.
– Ах, кум, ах, Лукич, что ты наделал!
– А ты что со мной сделал? Какого лешего ты мне в мешке подсунул?
Пока старики объяснялись, белочка не дремала, прогрызла дырку и... прыг, прыг из мешка, прямо под ноги Гришке. Тот закричал благим матом.
– Дедушка, белка, белка, дедушка!
А той и след простыл.
Суматоха поднялась общая. Прежде всех опомнился Парфеныч.
– Ну, – говорит, – видно, такой день выдался; пойдемте лучше домой.
– И то пора, – подтвердил Лукич, – старуха заждалась с обедом. Какой я тебе пеструхи наловил, куманек!
– Дедушка, дедушка, в западню птичка попалась.
– У! востроглазый! я и забыл о западнях.
Посмотрели: в одной пара зябликов, а где сидел чиж, туда попалась лесная канарейка.
– Ну, – молвил старик, – все же нашему реполову компания.
– Нет, – заметил Лукич, – я туда штук семь пустил реполовов. Валом валили на пчельник, только успевай вынимать.
Досада старика несколько смягчилась.
– Постойте, – говорит, – господа дрозды, устрою я вам банкет.
– Какой это банкет, дедушка?
– Вишь любопытный. Дай срок, узнаешь.
Старуха, завидев гостей, вышла на крылечко.
– Добро пожаловать, ловцы-молодцы. Много ли промыслили?
– Промыслили немало, – отвечал Парфеныч, – только одна беда: твоему старику леший палец откусил.
Глянула старуха на Лукича – и подлинно: рука завязана тряпицей, а тряпица вся в крови.
– Батюшки святы! да как же так?
С этими словами, старуха побежала по ступенькам крыльца, споткнулась и турманом повалилась на землю. Едва-едва удалось поставить ее на ноги и успокоить, что все пальцы у Лукича целы.
– Вот ты какой, кум! ты всегда заведешь Лукича в недоброе место.
Старики хохотали до упаду. Не смеялся только Гришутка, крепко жаль было ему белочки.
Вот это настоящий птицелов.
Если бы мы могли походить с Парфенычем только одну недельку и присмотреться, как и что он делает, мы бы, конечно, изловчились ловить птиц; но ждать, чтобы старик научил нас этому – бесполезно: у него свои причуды. Русский птицелов – тот же знахарь. Он сумеет поймать каждую подмеченную птичку; он будет следить за нею целые дни, потерпит не раз неудачу, а все-таки поймает. А попробуйте обратиться к нему с вопросом: «Расскажи нам, как ты поймал эту птичку? Научи, как ловить ее?» – Ничего не узнаете. Как сказочный маг и волшебник, он облекает свое искусство таинственностью. В нем, в этом искусстве, он видит что-то такое, недоступное другим.
Опять припоминаются мне мои детские годы. На окраине Симбирска, к полуразвалившемся домике, жил старик-птицелов Николай Иванович Лодочников. Каждую субботу, как только меня отпустят из гимназии домой к бабушке, я пробегал добрых две версты, чтобы побеседовать с этим Лодочниковым. Единственная комната его избушки была полна птицами и клетками. Он считался первым ловцом и знатоком птиц. Чего-чего только я не делал, чтобы выведать у него великую тайну ловли птиц! Но все мои подходы пропали даром; все мои попытки, чтобы он взял меня с собой на ловлю, ни к чему не привели.
– Куда, – говорит, – вам, барчук, устанете, озябнете, только мне помешаете.
Что я ни придумывал – ничто не помогало. Прочитаю, например, в книжках о ловле птиц, приду и заведу разговор:
– А в книгах, – говорю, пишут то-то и то-то.
– Ну, там что пишут, я не знаю, грамоте не обучен; только я без книг птиц ловлю; а вы ловите по книгам.
Я помню, что эти слова меня ужасно конфузили. Я уходил от него в сильном раздумье, сам не свой.
Где же научиться птицеловному искусству: у Лодочникова или по книге, которая была у меня тогда? Может быть, я долго бы не разрешил эту загадку, если бы не помог мне отец. Как-то раз я поведал ему свои сомнения.
– Глупый ты мальчик, – сказал он, – зачем же ты учишься? Для чего я плачу за тебя в гимназию? Неужели для того, чтобы ты ходил на поклонение к птицеловному знахарю? Да он тебе ровно ничего не скажет, во-первых, потому, что это ему невыгодно, так как вместо того, чтобы самому поймать птицу, ты придешь к нему и купишь; а во-вторых, он и объяснить тебе не сумеет, почему ловит тут или там, в то или другое время. Все это он дознал слепым опытом; все охотничьи приемы его не что иное, как дело привычки, а потому он тебе и объяснить ничего не может. Вот что я тебе скажу. Если ты хочешь быть птицеловом толковым и разумным, читай книги, где пишут о птицах. Все западни и снасти, которыми ловят птиц, очень просты и несложны. Самая ловля основана на том, чтобы привлечь голодную птицу в западню или на точек. С голода она бросается на приманку; в западни и самоловы она попадается сама собой, стоит только спустить сторожок, а на точках птицелов кроет ее лучком или понцами в ту минуту, как она начнет есть брошенное тут семя. Чтобы уметь ловко накрыть птицу, нужна только сноровка; главное же дело в том, чтобы знать привычки птиц, чтобы знать, где какую ловить и в какое время года. Это знание дается только тем, кто сам следит за птицами, внимательно изучает их привычки, их образ жизни.
И, действительно, с тех пор я стал внимательно изучать жизнь птиц. Сначала мои ловы были неудачны; но вскоре я мог бы потягаться в искусстве со знаменитым Лодочниковым, а потом уже он у меня спрашивал совета. В этом-то я разница между знахарством и знанием. Знахарство скрытно, таинственно; знание же не прячется и легко дается каждому, кто пожелает.
С тех пор прошло три десятка лет; много видел я птиц, много ловил их, много застрелил, много собрал сведений об их житье-бытье на широком просторе земли русской и в чужих странах; но никак не могу оторваться от этого дела. В жизни птиц столько интересного, что они будут привлекать к себе ученых, пока существуют на земле люди и птицы.
Поэтому, если хотите сделаться птицеловом (или, может быть, вы уже заправский птицелов?), то читайте и наблюдайте; а наблюдая птиц, думайте да гадайте сами, как лучше их ловить.
Орудия птицеловства очень просты. Прежде, когда знахарство преобладало над знанием, птицеловные орудия были многочисленнее и сложнее. Самые приемы лова были гораздо хитрее. Теперь, благодаря знанию, все значительно упростилось, многие способы ловли даже совсем забыты. Прежде, например, жаворонков ловили на зеркальце – сложный и недобычливый способ; теперь о зеркальце никто и не поминает, а жаворонков ловится больше.
Прежде в Западной Европе в большом употреблении была ловля на прутики, обмазанные липким составом, так называемым птичьим клеем. Садясь на эти прутики, птицы прилипали к ним ногами и перьями и делались добычей птицелова. Приготовление этого клея составляло секрет опытных птицеловов; но нет ведь секрета, который бы не узнали. Как приготовлять клей – мы теперь знаем. Но говорю вам по опыту, что овчинка не стоит выделки. Приготовлять клей хлопотливо, ловить на клей еще хлопотливее; в теплое время он делается жиже и не держит птицу, в холодное он стынет, и птица не прилипает к нему, а прыснет дождь – и того хуже. Времени на это потратится много, а толку маловато.
Простые ловушки и сетки – самое милое дело.
Купите западню, достаньте лучок и понцы – больше ничего и не нужно. Всякую птицу вы поймаете этими снастями, при знании и сноровке. Об устройстве и употреблении их мы поговорим в другой раз.
