Роберт – любимец матросов
Автор: Р. Вернер, 1928 г.
Возвращаясь домой из чужих стран, я накупал всевозможных птиц, обезьян и других животных и нагружал их на судно, насколько позволяло место. Таким образом, у меня имелось приятное развлечение во время длинных скучных часов, без каких не обходится ни один продолжительный морской переезд.
Особенно много зверей накупил я много лет тому назад, когда командовал транспортным судном, доставлявшим продовольствие и другие грузы эскадре, которая стояла в ост-индских водах. На обратном пути судно шло порожняком, и я получил заказ привезти для Берлинского зоологического сада как можно больше интересных животных. Места было достаточно. Весь трюм был усыпан песком, и таким образом была устроена большая ровная поверхность, по которой свободно могли двигаться крупные животные. Для хищников были сделаны особые клетки. Скоро на судне составился целый зверинец, и на песке внизу расхаживали олени, буйволы, казуары и черепахи. Для обезьян, которых я накупил до сорока штук всех видов и всех цветов, был устроен особый дом на палубе, так как в трюме они наделали бы слишком много бед.
На палубе был выстроен и еще один дом – для молодого слона, которого я приобрел в Сиаме. О нем-то я и хочу рассказать, так как он был интереснее всех. Это животное скоро сделалось любимцем всего экипажа. Слону было всего только три года. Он был светло-серого цвета, совершенно ручной, величиной не больше взрослой коровы. Мы окрестили его «Робертом», по имени жившего в Сиаме немца Роберта Шомбурга, подарившего его мне.
На одного матроса была возложена обязанность смотреть за животными и кормить их. Он горячо взялся за дело, и скоро все его питомцы уже знали его, с Робертом же у него завязалась настоящая дружба. Когда он мог он делал слону что-нибудь приятное, и Роберт, скоро понял это и привязался к Кулю, – так звали матроса, – как собака к своему хозяину.
Куль кормил его раньше всех других животных. Главная пища слона состояла из риса, который он ел три раза в день по целому ведру. Так как Куль заметил, что Роберт охотнее ест вареный рис, чем сырой, он стал вставать по утрам около четырех часов, чтобы, пользуясь свободной в это время кухней, варить для своего любимца рис на весь день. Но он баловал его еще больше, делая из риса шарики, которые и клал ему прямо в рот. Конечно, это было значительно удобнее, чем самому брать хоботом из ведра, так как теперь он должен был только открывать рот и позволять своему другу класть себе на язык рисовые шары, величиною с яблоко. Слон после каждого третьего или четвертого шара обвивал хоботом шею сторожа и пальцеобразным отростком его гладил лицо. Кормление длилось довольно долго, более получаса, но и после этого Куль не был еще свободен. Когда Роберт наедался, он требовал, чтобы поскребли ему в пасти с четверть часа. Он широко разевал рот, Куль всовывал туда руку и тихо скреб язык, что, видимо, вызывало у слона особенно приятное ощущение, так как он часто просил и других матросов делать то же самое.
В хорошую погоду он свободно разгуливал по палубе, и только во время бури и ночью его запирали в стойло, которое было настолько тесно, что Роберт даже при сильной качке не мог упасть. Для большей безопасности с крыши стойла опускался крепкий, широкий пояс, охватывавший слона снизу, чтобы в случае падения тяжелое животное не сломало себе ногу. Когда Куль после кормления уходил вниз, чтобы позаботиться о других животных, Роберт шел за ним по пятам, опускал насколько мог ниже в люк свою голову, следя за своим другом, и громко ревел, когда терял его из виду. Его рев звучал так, точно Роберт звал: «Куль!» и был так комичен, что обыкновенно весь экипаж, смеясь, присоединялся к его реву.
Роберт, однако, совершенно не удовлетворялся своими тремя трапезами. Если где-нибудь можно было что-нибудь получить, слон был тут как тут. Через несколько дней он уже точно знал время, когда кто ест. Когда было двенадцать, он становился у лестницы, ведущей в столовую матросов, и ждал подачки. Ровно в два, когда я обедал, он являлся к моей каюте, расположенной в конце палубы. Пальцеобразным отростком хобота он ловко отворял дверь и просовывал свою большую голову.
Это он просил позволения войти. Если я разрешал ему и говорил:; «Войди, Роберт!» – он входил, – но никогда не раньше, – и становился около стола. Моя каюта была маленькая, он заполнял ее почти целиком, но поворачивался, однако, так ловко и так осторожно, что ничего не задевал.
Точно так же тихо и скромно ждал он, пока я ему что-нибудь дам. Бывало, если я делаю вид, будто не обращаю на него внимания, он протягивал хобот к столу, но, как только я тихонько ударял его ложкой или вилкой по хоботу, Роберт тотчас же убирал его. Он благодарно принимал все – картофель, овощи – и только мясо отвергал.
Частенько я забавлялся тем, что протягивал ему на тарелке одно только зернышко риса, но даже и такую маленькую подачку он схватывал хоботом и отправлял в рот. Его любимым кушаньем были бананы и лепешки с яйцами. Но запас бананов быстро истощился, так как эти фрукты скоро портятся. Лепешки же, правда без яиц, можно было печь для него в течение всего переезда. По воскресеньям Роберт получал целую дюжину, и его глазки блестели от удовольствия. В течение недели он лишь изредка получал по нескольку лепешек, которые он должен был заслужить, учась различным фокусам. Если, например, ему показывали лепешку и вместе с тем становились на колени или проделывали еще что-нибудь в этом роде, он тотчас же повторял, сначала неумело, затем все лучше и скоро дошел до того, что, когда ему кричали: «Роберт, поклонись!» – он вставал на колени и так низко наклонял голову, что своим плоским черепом касался палубы. Я убедился, насколько умно это животное, как способно оно к дрессировке и как легко научить его всевозможным фокусам, только проделывая их перед ним.
Обычное питье Роберта составляла вода, но он также очень любил пиво и вообще спиртные напитки; он умел чрезвычайно ловко раскупоривать бутылку и, не пролив ни капли, выливал ее содержимое в рот. В жару он очень любил купаться. Ему ставили чан с водой. Он набирал полный хобот воды и основательно обливал всего себя. Частенько он забавлялся тем, что выливал содержимое хобота на стоящих кругом матросов, и даже делал несколько шагов, преследуя их, когда они убегали от него. Несмотря на то, что за все четырехмесячное плавание только два раза – на мысе Доброй Надежды и острове Вознесения в южной части Атлантического океана – нам удалось добыть обычный для него корм – свежую траву и листья, он был все время здоров. В полном здравии прибыл он и в Германию. Нам всем было тяжело расставаться с ним. Что касается Куля, то он должен был остаться с Робертом еще два месяца, пока он не привыкнет к другому сторожу, так как в первое время он решительно не хотел расставаться со своим старым другом.
Полтора года спустя я проезжал с двумя старшими детьми через Берлин, и мне захотелось взглянуть на Роберта, который за это время очень вырос. Когда мы подошли к барьеру, закрывавшему вход в его стойло, он стоял к нам задом и был занят едою. Я крикнул: «Роберт!» Он не обратил сперва никакого внимания на мой призыв. Но когда я вторично крикнул: «Роберт, старина, ты меня не узнаешь?» – он вдруг обернулся, минуту смотрел на меня и, должно быть, узнал по голосу и по одежде. Он направился ко мне, высоко подняв хобот и широко открыв рот. Мои дети с криком бросились прочь, но я знал, чего он хотел, сунул ему руку в рот и поскреб язык. Он тотчас же обнял мою шею хоботом и стал ласкать самым трогательным образом мое лицо. Когда нам надо было уходить, Роберт совсем печально положил свою голову на барьер и по-старому начал реветь: «Куль!» Еще долго доносился до нас рев верного животного.
