Семейные нравы удодов
Автор: Надежда Каракаш, 1903 г.
– В то время земля была не такая, как теперь, – сказал седобородый татарин Джелиль.
– Тогда еще и Керчи не было, и весь Керченский полуостров хорошо хлеб родил, потому что люди были справедливые, и Аллах им давал, сколько нужно, и еще больше, чем нужно. И законов у них не было, потому что праведному человеку закон не нужен. И теперь есть у нас на Керченском полуострове селение, только уже люди не те. Селение это – Опук, а по-вашему, по-русски, это значит удод. Через них и произошло все дело. Оттого и теперь эта птица нечистая, хотя и чудной красоты, и правоверный не должен к ней прикасаться.
Почтенный Джелиль, сидя с поджатыми ногами на мягком цветном войлоке, подсунул себе под бок еще одну подушку, скрутил порыжевшими от табака пальцами папироску, и продолжал:
– Случилось это когда-то давно.
На море поднялась такая сильная буря, что наше лазурное море и впрямь сделалось черным. Разметало корабли во все стороны, а один корабль разбило о наши скалы, и обломки его отбросило на середину моря, и все люди утонули. Спаслись только две женщины, две родные сестры, похожие друг на друга, как два пшеничных зерна, прекрасные лицом и станом. Они крепко обнялись и бросились в море прежде, чем корабль ударился о скалы; а когда от корабля остались одни только щепки, девицы схватились за обломок мачты, и волна прибила их к тому берегу, где жили справедливые люди: это было испытание, ниспосланное Аллахом, но никто этого не знал.
Праведные люди приняли иностранок, накормили их и выстроили им дом.
Одну сестру звали О, а другую Пуко, но так как они всегда и везде были вместе, то люди прозвали их обеих вместе Опук.
Сначала они жили скромно и тихо, но потом им наскучила такая жизнь, и прекрасные Опук начали вмешиваться сперва в семенную, а потом и в общественную жизнь справедливых людей.
Людям следовало бы с самого начала догадаться и прогнать иностранок, но Аллах помрачил их очи и сердца, и они так пленились красотой и умом чужеземных девиц, что стали слушаться их во всем.
Опуки почувствовали свою силу и захотели царствовать: стали одеваться в золотые одежды, а сверху носили мантии, белые с черными полосами, какие, говорят, в старину носили цари; выковали себе длинные мечи, в знак своей власти, а на голову надевали золотые венцы с черным жемчугом, учредили жестокую стражу, набрали множество слуг и установили налоги.
Много ли, мало ли прошло времени, только и это им приелось, и красавицы захотели, чтобы им поклонялись, как богам: приказали поставить на скале каменные свои изображения и приносить перед ними жертвы, а сами садились рядом на троне позади изображений, чтобы смотреть, хорошо ли народ будет поклоняться.
Народ стал роптать и не хотел идти, потому что всякое человеческое изображение противно Аллаху; но жестокие слуги сгоняли народ и насильно заставляли приносить жертвы.
Наконец Аллах смилостивился над людьми и послал избавление. Однажды, когда благочестивые люди собрались перед троном, встала старшая из сестер и обратилась к народу с такою речью:
– Любезные подданные! Судьба привела нас в вашу сторону для вашего счастья. Мы устроили у вас порядок и управление, и по нашим заслугам вы почитаете нас; но никто из вас еще не пожертвовал для нас своей собственной жизнью.
Народ смутился и не знал, что ответить.
Тут из толпы выступил никому неизвестный нищий с сумой за плечами и обратился к народу:
– Почтенные справедливые братья! Вы приютили у себя этих иностранок, накормили и одели их; они захотели властвовать над вами, – вы подчинились им. Теперь они требуют вашей крови. Но терпение Аллаха истощилось, и он послал меня для вашего избавления и для наказания неблагодарных иностранок. Они больше не будут властвовать над вами, но и вы никогда не должны прикасаться к ним.
С этими словами нищий бросил суму на землю; земля затряслась, и люди попадали наземь; из мешка распространилось черное облако и накрыло скалу, на которой сидели Опуки.
Когда люди очнулись от страха, нищий уже исчез; на месте жертвенника была только груда серых камней, а на камнях сидели, прижавшись друг к другу, две птицы: крылья и хвост их были полосатые, как мантии прекрасных цариц, тело золотистого цвета, на голове, вместо короны, был хохолок, а мечи обратились в тонкие клювы. Благочестивые люди поняли, что неблагодарные красавицы превратились в удодов, и тут же решили никогда больше не принимать к себе иностранцев, чтобы они не вздумали, подобно Опукам, вмешиваться в их дела и переделывать по-своему их старинные обычаи.
С тех пор на ту скалу каждую весну прилетают из-за моря два удода, сидят вместе и кричат друг другу: «О-пук, О-пук!» И до сих пор скала и селение возле нее зовутся Опук по имени двух прекрасных сестер.
Много сот лет прошло с тех пор, как сложилась эта легенда. Много царств и царей сменили друг друга на Керченском полуострове. На месте древней Пантикопей стоит чистенький городок – Керчь. Дворец греческого царя Митридата лежит в развалинах под землею.
А удоды, птички чудной красоты, по-прежнему ежегодно прилетают на Керченский полуостров, из далеких жарких стран Африки и поселяются в углублениях скал, в грудах камней, в дуплах деревьев немногочисленных садов.
И мне в прошлом году посчастливилось узнать этих странных, удивительных птичек и увидеть, что татарская легенда во многом права, что эти иностранные птички имеют действительно очень странные обычаи; они суетливы, воинственны и любят вмешиваться в чужие дела. Но лучше я все расскажу по порядку.
Керченский полуостров, печален, безлесен и так безводен, что даже паровозы на станциях не могут водой напиться, а сами воду для станций развозят в поездах. Степь уже в конце мая желтеет и выгорает от горячих ветров и от солнца, а в июне мельчайшая пыль подымается из-под ног.
Но есть на нем далеко друг от друга несколько садов, и там-то собираются птицы в несметном числе.
Почему они остаются на Керченском полуострове, не летят искать чего-нибудь получше, – не знаю: скорее всего потому, что и отцы, и деды их, и прадеды с незапамятных времен там останавливались, и ничего дальше Керченского полуострова не знали и знать не хотели.
В одном из таких садов, в полуверсте от города Керчи стоял наш маленький белый домик. Вокруг была голая степь, пересеченная грядами скалистых холмов.
Удоды прилетели в апреле и начали чинно расхаживать взад и вперед по молоденькой травке, как люди, обсуждающие важное дело; они кивали хорошенькими головками и почти тыкались в землю длинными, как шило, клювами и от волнения то поднимали на голове золотистую коронку с черной оторочкой, то складывали и опускали ее на затылок. Но не долго продолжались мирные беседы прекрасных гостей; дня через два начались ссоры и драки: двое дерутся, а третий, точно каменный, сидит и не спускает с них глаз; они то разойдутся, то сойдутся, взворошат хохолки, вытянут головы, скрестят клювы и бьют друг друга, словно саблями. Наконец, взлетели, кувырнулись в воздухе, и один полетел прочь, другой бросился за ним, но тотчас вернулся и опустился на землю. С распущенной коронкой, как настоящий сказочный принц, он пошел к неподвижному удоду, а тот вдруг оживился, тоже распустил хохолок и стал кивать головой.
«Это он, должно быть, отбил невесту», подумала я.
На другое утро, только что сели мы за чайным столом, под душистыми акациями, как услышали откуда-то неторопливый голос:
– О-пу-пу! О-пу-пу!
– Кажется, иволги перекликаются, – говорит моя хозяйка.
– Нет, – говорю, – их голос звонче и протяжнее; а это точно овчарка лает тонким голосом, а другая ей будто издали отвечает.
Я пошла на голос и на вершине цветущей белой акации увидела удода с распущенным хохолком; он кричал: «О-пу-пу! пу-пу!» и при каждом звуке кивал головой; но и близкий и далекий голос подавал один и тот же удод, как чревовещатель: он развлекал свою подругу, которая неподвижно сидела на соседнем дереве и смотрела на него черным глазком.
Я стала следить, где они будут строить гнезда, но, как ни старалась, ничего не нашла. Удоды ходили и пролетали с деловым видом под деревьями, но ни разу не пронесли ни шерстинки, ни соломинки в клюве.
Очевидно, они не строили гнезд.
Прошло не мало времени, и вот мой маленький племянник неожиданно оказал мне большую услугу. Он бродил по всему саду и вдруг услышал из-под груды ноздреватых белых камней какое-то шипение и писк. Он сперва подумал, что это змея, и испугался, однако заглянул под камни, – там копошились маленькие полуголые удодики.
При первой встрече со мной, мальчик сообщил мне интересную новость. Я упросила детей и прислугу не ходить к гнезду и не заглядывать в него; я уверила их, что удоды покинут птенцов, если их будут беспокоить; потом я сама пошла на поиски, но не сразу.
«Нет, – думаю, – как бы и тут не случилось того, что на днях с сизоворонками: неосторожно подойдешь, улетят, – и поминай, как звали!»
Поэтому я вернулась домой, надела темно-зеленую юбку, серую кофточку под цвет камней, на голову широкополую шляпу, повесила через плечо бинокль и пошла. Гнездо было саженях в двадцати от дома. Справа была густая, запущенная школа молоденьких абрикосов, проросшая акациями и высокой травой, за ними луг и степь, а куча камней находилась посреди невысоких, жиденьких абрикосов; деревья были посажены редко, и спрятаться было негде.
Я подняла бинокль, удод сидит на камнях; подошла к тому месту, где кончались частые деревья, легла и потихоньку, без шума, с биноклем в руках на локтях поползла по траве. По временам я останавливалась и смотрела в бинокль: удод скрылся между камнями, и только длинный клюв, острый хохолок да черный глазок поворачивался то туда, то сюда, точно флюгер. Саженях в шести от гнезда я легла.
Удодик сидел на камнях, потом соскользнул вниз и стал между двумя большими камнями у входа в гнездо. Он поворачивал головку во все стороны, чистил себе перышки клювом на хвосте, на животе и на спинке, лапками чесал затылок и горлышко, от скуки потягивался как курица и расправлял широкие полосатые крылышки, оборачивал голову совсем назад, так что издали нельзя было разобрать, где клюв и где острый хохолок.
Вдруг птичка вытянула шею, распустила золотистую коронку, выбежала и взобралась на камни.
На соседней куче камней появился другой такой же удод. Он держал в самом кончике длинного клюва живую извивающуюся гусеницу, оглядывался по сторонам и о чем-то думал. Его подружка суетилась у гнезда; она тукала носиком по камням и показывала, куда положить червячка.
Удод сердито кивал головкой и не соглашался; потом вдруг подлетел к гнезду. Навстречу ему птичка так широко открыла клюв, что я увидела в бинокль ее ярко-красное горлышко.
Но все же ей ничего не досталось: удод облетел ее, обежал вокруг кучи камней и сунул добычу птенцам в небольшое окошечко.
Потом оба встретились, подрались и вместе улетели. Прошла минута, птички не возвращались. Дай, думаю, воспользуюсь ее отсутствием и побегу посмотреть, что в гнезде.
Огляделась еще раз, кругом никого. Я бегом к гнезду; прилегла на землю, а навстречу мне: «чирр-чирр!» зашипели птенчики: сами до смерти испугались, и меня хотели пугнуть не на шутку. Я заглянула под камни. Там было довольно чисто, но никакого устройства, никакой подстилки. Серенькие птенчики копошились и жались в глубине.
Я с трудом просунула руку, схватила одного птенчика и осторожно вытащила на свет.
Рука у меня дрожала, как у вора; я боялась возвращения хозяев и страшно торопилась. Но все-таки я успела разглядеть птенчика, сунуть опять в гнездо и убежать. Он заторопился и пополз на слабых, подогнутых ножках в глубину.
Птенчик был полуголый; черно-белые перышки были наполовину спрятаны в прозрачных футлярчиках; хвостик топорщился кверху; на лысой головке поднялся двойной ряд перышек, ножки с острыми коготками цеплялись за мои пальцы и пятились в мой кулак; острый, тонкий клювик был почти в полпальца длиною, а сам птенчик в три раза меньше взрослого удода. Я понюхала свою ладонь, – от нее прескверно пахло удодом.
Разглядев все это наскоро, я бросилась бегом на место. Никто ничего не видел.
Только что я устроилась, прилетела удодка и села около меня на соседнее дерево, склонила голову и принялась меня разглядывать. Минуты две мы смотрели друг на друга.
Удодка увидела, что я ничего дурного не делаю, и перелетела в гнездо.
Должно быть, она все нашла в порядке, потому что скоро вышла из-под камней и опять занялась туалетом.
«Если чистится, значит, спокойна», – подумала я, – «или она не заметила, что я там была, или не придала этому большого значения».
Прилетел удод опять с гусеницей, – та же история: она просит, он кивает, бежит от нее, сует птенцам в окошко; она обижается; ссора; он ударами клюва загоняет ее под камни, поворачивается... перед ним третий удод; они дерутся, и оба улетают в драке; полосатые крылья красиво пестреют и кувыркаются в воздухе.
Не успели они скрыться за деревьями, как опять появляется удод с добычей и сует ее птенцам.
Удодка обежала с другой стороны и выхватила добычу из самого горла птенца. Птенцы зашипели наперерыв. Удод хватил ее клювом, точно щипцами, за горло, а она покорно стала на свое место у входа в гнездо.
«Не может быть, чтобы это была мать», – подумала я, – «всегда птицы вдвоем дружно кормят своих детей, а тут вдруг подрались из-за корма! И зачем она тут сидит и ничего не делает?..»
И нигде этого не видано и не слыхано, чтобы мать у родных детей кусок изо рта вырывала; а ведь птица еще самая нежная мать!
Нет, тут что-нибудь да не то...
После завтрака я вернулась на свое место. Удодка сидела у камней и чистилась. Вдруг она засуетилась, распустила хохолок и начала кивать, – верный признак, что прилетел удод. Но каково было мое удивление, когда вместо одного удода я увидала двух, и оба были с гусеницами в клювах!
Один обошел вокруг и уже совал пищу детенышам в окошко; вслед за ним то же самое сделал другой, мимоходом ударом клюва загнал удодку в гнездо и улетел.
«Так и есть!» – воскликнула я про себя. – «Значит, их трое!.. Но как они друг другу приходятся? Кто отец, кто мать и кто из них чужой? Кто же это постоянно сидит у гнезда? Нет ли между ними какого-нибудь наружного отличия?»
Я принялась разглядывать еще внимательнее: считала черные и белые полоски на хвосте и на крыльях, разглядывала хохолок, но не могла найти ни малейшей разницы: величина, манеры, ржавый цвет груди, коронка – все было совершенно одинаково.
Все эти неожиданные вопросы так заинтересовали меня, что я шесть дней подряд отлучалась только для того, чтобы поесть, приходила с восходом солнца и уходила в сумерки, когда птицы переставали носить корм и только одна удодка оставалась с птенцами в гнезде. Потом еще в течение десяти дней я пролеживала перед гнездом по нескольку часов.
Мне захотелось как можно ближе подобраться к удодам и вместе с тем как-нибудь защититься от солнца.
Жара стояла невыносимая. Даже удодка сидела у гнезда с разинутым клювом. Около полудня деревья почти не отбрасывали тени; приходилось, что называется, жариться в собственном соку.
Тогда я начала строить шалаш из зеленых веток. Но, чтобы не перепугать птиц, я каждый раз приносила с собою по две-три ветки, перочинным ножом просверливала в затвердевшей земле дырочки и накрест втыкала в них заостренные ветки. Понемногу надо мной вырастала зеленая галерея; я подвигала ее все ближе и ближе к гнезду; зелень скрывала меня и от птиц, и от палящих лучей солнца.
Наблюдать было удобно. И вот что я узнала.
Удоды воспитывают своих четверых птенцов втроем. Один удод постоянно сидит у гнезда и смотрит за детьми, а двое беспрестанно летают за кормом.
Полег у них не быстрый, поэтому они ловят добычу не на лету, а на земле и даже вытаскивают ее из земли: не даром у них длинный и острый клюв и такая подвижная шея; они ни разу не принесли ни бабочки, ни мухи, а только ползающих, – мягких гусениц, червей, и только два раза больших черных жуков.
За добычей они улетают далеко, куда-то за сад. Они кормят детей сами, при этом суют червяка в самую глубину горлышка и никогда не доверяют корм няньке.
Один раз я видела, как любопытные птенчики высунули длинноносые головки в окошко. Мне показалось даже, что один завяз, повесил голову и задыхается. Я чуть не побежала к нему на помощь, но нянька поспела раньше: она пошла не торопясь, одного клюнула в голову, другому щипнула затылок, и оба спрятались в гнездо.
Замечательно, что в ту минуту удодка была на другой стороне камней и ничего не могла видеть.
Когда птенчики подросли, они стали расхаживать под камнями и часто высовываться. Тогда нянька била их и прогоняла в гнездо: без нее, в отсутствие родителей, птенцы, может быть, разбежались бы раньше времени или высовывались бы слишком часто, и были бы съедены кошкой, вороной или ястребом. Они, действительно, были точно школьники, и оставить их без присмотра нельзя было. Притом они были настолько велики, что одна птица не могла бы их выкормить, – надо было улетать за кормом обеим. Понадобилась нянька.
За это ее кормили: удод изредка подлетал прямо к ней и совал ей червячка в рот.
Тогда маленькие завистливо пищали и стрекотали, широко открывали кроваво-красные жадные рты. Но удод уже улетал, а нянька ударом клюва загоняла их глубже в гнездо.
Когда птицы подросли, нянька чаще оставляла их одних: то гуляла вокруг камней, то сидела на соседних деревьях. Иногда это ей надоедает, и она улетает на несколько минут, но никогда ничего не приносит и не кормит детей. Ее обязанность – только сидеть и смотреть за детьми.
За прогулки и за суетливость хозяева ее бьют и гонят на место. Особенно строго ее держать вначале, когда птенцы еще малы; тогда ей велят сидеть у самого входа в гнездо. В это время она только и делает, что чистится и охорашивается; и не удивительно: ей страшно надоедают мухи, похожие на лошадиные или песьи, только поменьше: они бегают по ее перьям, заползают под перья и ловко избегают ее длинного клюва и острых коготков.
Вот что случилось под конец. Я и раньше замечала, что иногда прилетает четвертый и даже пятый удод. По большей части тут происходит драка. Но однажды под вечер один за другим налетело штук семь или десять удодов, все без корма: они дрались попарно друг с другом около камней и над самым гнездом. Каждый старался заглянуть в окошко, вытягивал шею, совал свой длинный нос; другой его отгонял и с таким же любопытством заглядывал сам. Все суетились, ссорились; наконец, остались только две птички друг против друга, – одна на камнях, другая внизу перед окошком. Она сидела неподвижно, точно сконфуженная, отвернув голову; другая долго смотрела на нее. Наконец, последняя улетела; неподвижная удодка очнулась, сунула нос в окошко и тоже улетела.
Что это было? Праздник, званный вечер или совещание друзей и родственников? И кто из них хозяева, кто гости? Привело ли их простое любопытство или они о чем-нибудь совещались.
Не знаю. Но на другой день утром я не застала на камнях дежурной удодки.
Я пролежала полчаса, – никто не являлся. Заглянула в гнездо, – оно было пусто. Около гнезда валялось несколько бело-черных перьев, – следы вчерашней драки. Я взяла их на память.
В полдень я видела моих удодов на крайней аллейке около степи. Я узнала их по маленькой желтизне около клюва. Они летали хорошо, и больше в гнездо не вернулись.
