Серебряное горлышко
Автор: Вл. Алешин, 1907 г.
I
В воздухе пахло весною. Теплее пригревало солнышко; веселее и громче чирикали воробьи на дорогах, прыгая возле кучек навоза; снег покрылся ледяной щетиной в тех местах, где на него падали солнечные лучи: он становился рыхлее, оседал постепенно и как-то серел, в то время как под ним уже торопливо бежали бесчисленные весенние ручейки. Эти ручейки уходили в землю, досыта ее напоили и делали рыхлой и влажной. Зимовавшие в ней семечки и зернышки разбухали и пускали маленькие ростки, которые были готовы тотчас же подняться на поверхность земли, как только растает снег и солнечные лучи обласкают ее и осушат. Черный, еще обнаженный, лес посинел и как-то насупился, словно собирался с мыслями... Ведь и ему пришла пора просыпаться и одевать свой светло-зеленый весенний наряд.
И вот, едва зачернели на полях первые проталинки, как с далекого юга потянулись пернатые вестники новой весны и неизбежные ее спутники – жаворонки.
Обессиленные далеким воздушным странствованием, в изнеможении опустились усталые птицы на землю: они были изнурены длинным путешествием и, кроме того, сильно отощали дорогой, потому что торопились на родину и нигде по пути не останавливались подолгу. Теперь они с жадностью отыскивали себе корм на проталинках, среди изумрудной зелени молодых озимых всходов.
Боже! Какое это было счастье для усталых и истомленных птиц – опуститься, наконец, на родные поля, где они увидели впервые прекрасный мир, и среди которых протекло их счастливое детство! Хотя стояла лишь ранняя весна, и на полях еще белел повсюду снег, но жаворонки знали, что не за горами и то время, когда зашумит и заколосится высокая рожь, среди которой они могут найти себе безопасное убежище; знали, что если земля пока и скудна кормом, то придет и это, – лишь стоит стаять снегу, а там она покроется пышным зеленым травяным ковром, по которому чья-то невидимая и волшебная рука начнет вышивать причудливые узоры из живых цветов всех красок и оттенков, и что тогда и луг и весь воздух наполнятся мириадами насекомых. Да, природа их не обманет: она накормит их и напоит, а ласковое солнышко обласкает их и согреет, как добрая, любящая мать. Вот уж сколько поколений жаворонков находило себе здесь и стол и дом, – потому-то и пустились птички в такое утомительное воздушное странствование, потому-то и летели они сюда с такою уверенностью.
Между тем весна шла вперед быстрыми шагами: она растопляла последние остатки снега, сеяла на своем пути голубенькие подснежники, – это были первые весенние цветочки, подобно тому, как жаворонки были ее первыми пернатыми вестниками, – и пробуждала природу от ее дремоты, призывая ее к новой жизни.
В апреле стали крестьяне землю пахать под овес. Острый блестящий клинок сохи глубоко впивался в мягкую, жирную почву и отваливал в сторону большие рыхлые комья земли, в которых копошилось множество всяких личинок и червей.
Было тут чем поживиться нашим жаворонкам, – и на самом деле, они отъелись за это время на славу и поправились так, что стали забывать понемногу обо всех лишениях и тягостях совершенного ими перелета.
Разделившись на парочки, птички стали обзаводиться своими домиками.
II.
Жаворонок, историю которого я хочу рассказать тебе на этих страницах, выбрал себе со своею подругою укромное местечко на лугу, возле ржаного поля, неподалеку от опушки большого задумчивого леса.
Там, на самой меже, была отличная круглая ямка, в которую маленькие крылатые строители стали таскать стебельки и былинки сухой прошлогодней травы.
Из этого материала жаворонки построили себе уютный и теплый домик-гнездышко, который ничем не отличался по цвету от сухой земли, на которой лежал. Сами жаворонки также носили очень скромный наряд – цвета сухой глинистой почвы, так что даже зоркий коршун, парящий в поднебесье и высматривающий себе добычу, не мог заметить ни гнездышка ни птичек, когда те находились на земле, и пролетал всегда мимо. К тому же, трава на лугу день ото дня поднималась все выше и выше, рожь тоже тянулась кверху, так что скоро наша парочка очутилась как бы в высоком лесу, скрытая от всех взоров. Когда жаворонки совсем закончили постройку своего гнезда, пернатая хозяйка снесла в него две пары маленьких светло-коричневых яичек, уселась на них и стала согревать их день и ночь своим тельцем.
Едва оправившись от долгого путешествия, жаворонок поднимался уже в ясные солнечные дни над полями, еще покрытыми кое-где снегом, и пел свою вдохновенную весеннюю песнь, – теперь же, когда он получил от Творца щедрою рукою все, в чем только нуждался, его песни раздавались еще чаще, и еще вдохновеннее и радостнее были их переливы.
Едва лишь забрезжит румяная утренняя зорька, как жаворонок выпархивает из высокой травы, еще унизанной прозрачными капельками росы, взвивается над ржаным полем и оглашает спокойный утренний воздух своими звонкими серебряными трелями.
Между тем восток разгорается все ярче и ярче; небо начинает пылать пожаром и, наконец, из-за горизонта показывается краешек огромного огненного солнечного глаза. Этот глаз, как бы просыпаясь, открывается все шире и шире и оглядывает поверхность земли, словно проверяя, все ли на ней в порядке и не случилось ли там за ночь каких-либо перемен.
И вот, жаворонок первый приветствует восходящее светило, первый докладывает ему о том, что ночь прошла спокойно, и что все счастливы видеть вновь великую мать жизни, все рады ее теплым живительным лучам.
И чем выше вздымается солнце над землею, тем выше взвивается жаворонок над полем, тем звучней и радостней становятся его трели... Кажется, словно звенят в воздухе какие-то невидимые волшебные серебряные колокольчики. Утопая в снопах золотых лучей, жаворонок все больше и больше отделяется от земли, словно хочет он подняться к самому солнцу и потонуть в море его золотого пламени.
Наконец он останавливается в своем полете и, трепеща своими крылышками, словно бабочка над цветком, замирает на месте.
Теперь он один в воздушном океане, – один лицом к лицу с великою матерью жизни, – и в своей песне этот крылатый посланец земли изливает перед солнцем восторженный и горячий привет всего живущего.
С земли он мерещится едва заметным черным крестиком в глубине чистой небесной лазури, но его звонкие трели еще долетают до земли. А внизу, под ним, плавными волнами тихо зыблется золотое море ржи, среди которого там и сям голубеют синие головки васильков. В стороне, задумавшись, в безмолвии стоит зеленый лес.
Когда жаворонок только что взвился над полем, лес этот спал еще, и безмолвствовало его пернатое население, погруженное в свой чуткий сон. Но едва лишь раздались в свежем утреннем воздухе первые бодрые звуки песни жаворонка, как пернатые жители зеленого города стали пробуждаться, и один за другим подавать свои голоса. И лес ожил, встрепенулся, сбросил с себя свою дрёму и наполнился стоголосым шумом и гамом.
На росистом лугу просыпаются полевые цветы: одни из них поднимают свои опущенные в течение ночи венчики, другие раскрывают сложенные на ночь лепестки, третьи расправляют листики. Цветы, проснувшись, умываются росой, и каждый цветочек по-своему, своим благоуханием, радостно приветствует восход солнца. Все они поворачивают свои головки в его сторону и с доверием протягивают навстречу восходящему светилу свои стебельки.
Словно брошенная голубая лента, извивается в стороне, посреди изумрудных лугов, прихотливая речка; еще несколько времени тому назад она дымилась белым утренним туманом, но когда солнце поднялось выше, она сбросила с себя этот колеблющийся туманный полог, и он рассеялся, как дым.
А там, вон там, в стороне, еще раннею зарею выехал в поле крестьянин. Было уже начало июня, и он собрался запахивать свою полоску. Дойдя до конца своей полосы, он останавливается, вынимает свою соху, глубоко ушедшую в рыхлую почву, стряхивает налипшие на железные сошники комья земли, и тогда жаворонок видит, как сверкают железные клинья сохи.
А жаворонок все заливается и заливается в вышине: его серебряные трели сыплются на землю каскадами, наполняя собою весь воздух, и разносятся далеко-далеко кругом.
Когда солнышко стало пригревать сильнее, крестьянин, пахавший свою полоску, остановился, распряг лошадку и пустил ее на траву. Потом он сел в сторонку, на меже, закурил трубку, из которой потянулась кверху голубая струйка дыма, и заслушался жаворонка...
Да и все, казалось, слушало его вдохновенную песнь: и зеленый лес, и росистый луг, и голубая речка; слушала его и земля, и лазурь небесная, слушало само золотое солнце...
В этой вдохновенной, чарующей песне он славил Самого Творца за бесконечную красоту мира, за солнечный свет и тепло, за самую радость и счастье жизни.
Так, падая временами на землю, к своему гнездышку, к своей милой подруге и снова взвиваясь над полем, пел по утрам свои вдохновенные песни наш маленький жаворонок.
III.
Наступил июль. Приближалось время, когда яички, на которых сидела в гнезде подруга жаворонка, должны были лопнуть. Когда произошло это радостное событие, и в гнездышке жаворонка, сбросив с себя коричневую скорлупку, появились четверо пушистых желторотых малюток, – песням жаворонка пришел конец, и для обоих родителей настала трудовая пора, когда не до песен уж было: целые дни сновали они теперь среди золотистой ржи, в густой траве, ловили насекомых и кормили ими своих малюток. Не сознавая того сами, они приносили большую пользу хлебам, потому что уничтожали бесчисленное множество жучков, гусениц и червей, которые подтачивали корни хлебных злаков или портили их колосья.
Между тем приближалось время покоса; трава на лугу поднялась уже по пояс. И на самом деле, в одно погожее июльское утро, на заре, пришли в поле косари. В спокойном утреннем воздухе раздались звенящие звуки кос... Потом, с легким шорохом, словно это был ее предсмертный стон, стала падать рядами подкошенная трава... Падали подрезанные острою косою зеленые сочные травы и вместе с ними склонялись к земле голубые колокольчики, белые, с круглым золотым сердечком, ромашки, желтые цветы зверобоя, красная полевая гвоздика, небесно-синие васильки и множество других прелестных полевых цветов.
Все ближе и ближе подвигались косари к тому месту, где находилось гнездышко жаворонков. Притихшие птички с недоумением прислушивались к человеческим голосам, к стуку и звону кос и тревожному шороху травы. Они не понимали – что бы все это могло значить, но, чувствуя опасность, плотнее прижимались к земле, словно желая слиться с ней совсем и ничем не выдать своего присутствия. Но вот, где-то совсем близко от притаившихся жаворонков, послышался шорох и тяжелое дыхание человека, который направлял свои шаги прямо на гнездо... Перед ним, с легким зловещим свистом, шаркало в мягкой траве блестящее, тонкое и смертоносное железо косы...
Это шел передовой косарь.
Жаворонок-мать, застыв от ужаса, вся в страхе за своих малюток, сидела в гнездышке, прикрывая птенцов всем своим тельцем и слегка растопыренными крылышками.
Когда косарь был в трех шагах от птичек, жаворонок-отец, сидевший вблизи самого гнезда, вспорхнул со своего места и, отлетев на несколько шагов в сторону, снова опустился в траву.
Тем временем надвигались и остальные косари.
– Глянь-ка, ребята, ведь это жаворонок. Должно, гнездо где есть!.. – воскликнул косарь.
Жаворонок, опустившись в траву, снова припал к земле и застыл без движения...
– Сём-ка я его словлю, господам продам, – все на табак годится! Васятка, сбегай-ка за моим кафтаном, во-он у куста лежит, я его кафтаном накрою, – продолжал первый косарь.
Жаворонок не понимал того, что говорили о нем и не знал, что люди затевают против него недоброе. Да если бы и знал он об этом, то все равно не мог бы улететь далеко от гнездышка, потому что был не в силах бросить свою милую подругу и дорогих малюток. И, притаившись в траве, с сильно бьющимся сердечком, он покорно ждал своей участи...
И вот он услышал совсем близко чьи-то шаги; потом что-то черное упало над ним и закрыло от него свет... Он снова вспорхнул было вверх, но, толкнувшись об это черное, упал опять в траву. Потом что-то надвинулось на него сверху, сжало его, словно железными тисками, затем снова мелькнул на мгновение свет, хотя крепкие тиски все же сжимали его тельце, – и вдруг он очутился в каком-то пространстве, окруженном со всех сторон мягкими розовыми стенами... В то же время он почувствовал, что железные тиски не давят более его тельца. Придя немного в себя, он стал биться, стараясь прорвать окружавшую его розовую оболочку, но она была крепка и упруга.
Жаворонок не понимал, что происходило с ним. Было же с ним то, что сначала косарь накрыл его своим кафтаном, потом нащупал бившуюся птичку, стиснул ее правою рукой, засунул под кафтан левую руку, перенял ею жаворонка и завязал его в розовый ситцевый платок.
IV
Косарь, поймавший жаворонка, на самом деле продал птичку господам, проводившим лето в деревне, и жаворонка посадили в тесную клетку, а клетку повесили в комнате.
Сначала лишенный свободы певец сидел смирно и молчал, потому что не понимал еще всей тяжести своего положения. Он все ждал, что вот-вот случится что-то такое, что вернет его к прежней жизни, но время шло, а вокруг него стояла все та же частая загородка деревянных прутьев, и все те же стены заслоняли от его взоров прекрасный мир. И когда он увидел, что свобода была потеряна, и что нечего было ждать больше впереди, – тогда он почувствовал всю тягость плена и стал беспокойно метаться в клетке, порываясь, по привычке, подняться вверх... При этом он стукался каждый раз головкой о перекладины и прутья своей тюрьмы и, в конце концов, так расцарапал себе темечко, что на нем образовалась ранка.
Чтобы поправить дело, хозяева натянули в клетке холщевый потолок, так что если тоскующий пленник вздумал бы снова взлететь вверх, то он ударился бы теперь головкой о туго натянутый холст, а так как потолок этот был мягок и упруг, то это не могло причинить пленнику никакого вреда.
Так оно и было на самом деле: хотя жаворонок и продолжал в минуты отчаяния делать попытки пробить головкой потолок своей тюрьмы, но каждый раз он встречал теперь туго натянутый холщевый потолок и, отброшенный им, падал вниз, на дно клетки.
Теперь его тюрьма стала для него еще и смирительным домом.
К довершению всего, клетку с жаворонком повесили в полутемный чулан, для того, чтобы долетавшие с воли звуки не дразнили птицу и не напоминали ей о свободе.
И жаворонок на самом деле перестал биться и затих, но не потому, что он успокоился, – нет, а потому, что он впал в молчаливое и безысходное отчаяние.
О, если бы люди только понимали, как тяжел был этот двойной плен для свободного певца полей, для поэта утренних зорь, для того, кто, утопая в голубом эфире, пел свои вдохновенные гимны золотому солнцу, и кому внимала вся природа!
Но люди не понимали этого и не возвращали ему свободы и не давали ему умирать; они берегли его для собственных утех, желая, чтобы в их жилище в суровую зимнюю пору звучали отголоски весны.
Но жаворонок не пел в своей темнице, если же из его горлышка и вырывались изредка кое-какие звуки, то это было что-то короткое и отрывистое, похожее скорей на рыданье...
V.
Наступила осень. Опустели и леса и поля. Все птицы улетели в страну тепла и света, а жаворонки – одни из первых. Что сталось с его подругой и малютками – погибли ли они или остались целы, были выращены матерью и тоже покинули родину – об этом пернатый пленник не знал ничего. Люди, у которых он жил, переехали осенью в город, куда перевезли с собой и жаворонка. Но он обманул ожидания своих хозяев и молчал, молчал, словно забыл все свои песни, словно лишился своего голоса.
К довершению всего, жаворонок заболел глазами и стал слепнуть.
Дело в том, что старая деревянная клетка, в которую был посажен пленный певец, была старой и загрязненной птичьей тюрьмой, в которую попадали птицы, вся вина которых заключалась лишь в том, что они умели распевать звонкие песни... До жаворонка в ней перебывало уже немало пернатых пленников, и одни из них умирали от тоски по вольной волюшке, другие от болезней, которым вообще подвержены певчие птицы, живущие в деревянных клетках. Эта старая клетка была заражена какою-то птичьей болезнью, и новый ее обитатель, жаворонок, скоро ею заразился. Началось с того, что у жаворонка на глазах появились какие-то беленькие пятнышки, которые день ото дня разрастались и, наконец, сплошь закрыли собою его глаза. И эти глазки, в которых светилось сначала столько жизни, а потом столько страдания и тоски, потускнели и перестали видеть. И, удивительное дело, с тех пор, как жаворонок, ослеп, он начал петь. Да, с тех пор, как свет угас в его очах, к нему вернулся его голос, к нему вернулись все его чудные песни. Почему – об этом не знал никто.
На самом лее деле петь он начал потому, что, потеряв зрение, перестал видеть стены, оклеенные пестрыми сбоями, людей, ходивших так близко возле него, страшную собаку, которая часто с громким лаем пробегала по комнате, своего коварного недруга – кошку, которая уже не раз подбиралась к его клетке и подолгу глядела на него в упор своими хищными глазами с узкими черными полосками зрачков, – словом, все то, что пугало и волновало его прежде.
Зато жаворонок стал с особой силой грезить о своей былой жизни на воле. И чем дальше, тем ярче и яснее рисовались в воображении слепого жаворонка картины из этого прошлого. Ему грезились утренние зори, росистый луг, усыпанный душистыми цветами волнующееся ржаное поле со вкрапленными в него небесно-синими васильками, и темно-зеленый задумчивый лес, и первые золотые брызги солнечных лучей, и его милая серенькая подруга, сидящая там, внизу, в гнездышке, и его собственный полет в высь, к лазурным небесам... И, рванувшись кверху, и затрепетав своими крылышками, слепой певец начинал свой вдохновенный гимн солнцу, свои серебристые трели, и пел, снова пел так, как некогда певал на воле.
И, слушая пение слепого жаворонка, люди говорили:
– Слышите, как жаворонок-то заливается – словно серебром рассыпается – даром что слепой!.. У него и горлышко-то серебряное, назовем его «Серебряным горлышком»!..
С той поры это прозвище так и осталось за слепым певцом.
VI
Миновала зима, снова расцвела весна, и снова, как в старой, но все же прекрасной сказке, которую рассказывают в сотый раз, повторилось все то, что было в прошлую весну, с описания которой я начал свой рассказ.
Снова хозяева Серебряного горлышка переехали из города в деревню, и снова взяли они с собой клетку с жаворонком.
Места, в которых поселились они, были привольные: вблизи деревни протекала река, зеленый лес стоял невдалеке, а сейчас же за проселочной дорогой, которая проходила мимо самого палисадника, начинались изумрудные озими.
По приезде в деревню клетку с Серебряным горлышком повесили наружу, на балконе. Во время переезда вся вода в клетке расплескалась, и весь корм высыпался из кормушки, так что нужно было сейчас же поставить птичке свежей воды и насыпать свежего корма. А так как слепым певцом теперь дорожили, то им занялись вскоре же по приезде.
Поставив клетку на стол, хозяин открыл дверцы, засунул руку в клетку и вынул оттуда жаворонка; потом он взял птичку в левую руку, а правой стал чистить клетку.
Тут же, на балконе, возилась со своими игрушками его дочурка Тоня.
– Поди сюда, Тоня, подержи-ка птичку, пока я чищу клетку! – обратился к девочке отец.
– Я боюсь, папа, а вдруг она улетит!.. – отвечала Тоня.
– Что ты, Тоня, да ведь она же слепая – где же ей летать!..
Наконец Тоня подошла к отцу и взяла из его рук жаворонка.
«Я погуляю с ним. Ведь он никогда не гуляет», – подумала Тоня и, спустившись по ступенькам террасы в садик, стала прогуливаться с жаворонком по дорожке. Слепая птичка смирно сидела у нее на ладони.
Вокруг же кипела привольная жизнь: ласково и нежно, по-весеннему, пригревало солнышко, теплый весенний ветерок целовал молодую светло-зеленую листву тополей и берез и разносил повсюду их приятный смолистый аромат; черемуха, словно невеста под венцом, стояла вся убранная белоснежными, благоуханными кистями цветов; одетый светло-зеленым пухом лес звенел и пел на тысячу голосов...
Услышав этот, хорошо знакомый ему, весенний шум, Серебряное горлышко распустил свои перышки, растопырил крылышки, встряхнулся и весь насторожился... Во сне ли это было или наяву – слепой певец не мог понять этого сразу. Он ничего не видел, но чувствовал, что вокруг него совершается что-то очень знакомое и очень радостное.
И вдруг, – Серебряное горлышко даже замер от изумления, – до его чуткого слуха донеслись совершенно явственно чистые трели его вольного собрата, который взлетел над изумрудными озимями, а там еще и еще зазвенели в вышине, – одни поближе, другие подальше, – серебристые голоса воздушных певцов...
Сильно забилось маленькое сердечко Серебряного горлышка. Да, это не был сон, это не была греза, – все это было наяву: наяву пригревало ласковое весеннее солнышко, наяву шумел весенним шумом зеленый лес, наяву звенели в вышине братья-жаворонки.
Серебряное горлышко почувствовал в себе внезапно прилив какой-то новой силы. И вдруг он с силой ударил своими крылышками по ладони девочки, – так что та даже ахнула от испуга, – и метнулся в высь...
На этот раз слепой жаворонок не ударился головкой о холщовый потолок своей тюрьмы, как бывало, – нет, он не встретил никакого препятствия своему полету и поднимался все выше и выше, описывая в воздухе широкие круги... И, поднявшись в высь, слепой жаворонок, в очах которого царила беспросветная, черная ночь, запел свою вдохновенную песнь...
Но едва вырвалось из горлышка слепого певца несколько серебряных трелей, как он почувствовал, что силы оставляют его... Он не мог больше ни подниматься в высь, ни держаться на одном месте... Долгий плен и неподвижная жизнь в клетке отняли у него много сил...
И нить серебряных трелей внезапно порвалась... Жаворонок сложил свои крылышки и камнем стал падать на землю... Но он не расправил, однако, вовремя своих крылышек и с размаху, с глухим стуком, всем своим маленьким тельцем хлопнулся о плотно укатанную дорогу...
Когда перепуганная Тоня выбежала на дорогу и наклонилась, чтобы поднять птичку, она увидела ее лежащей на земле с распростертыми крылышками. Перестало биться сердечко слепого певца, остановилось в груди его дыхание, замолкли навсегда его чудные песни...
Он не рассчитал, должно быть, расстояния до земли, как делал это прежде, когда был зрячим, и не успел вовремя раскрыть своих крылышек, чтобы тихо опуститься на землю. А, может быть, он так обессилел, что больше не мог управлять своим полетом.
Как бы то ни было, эта песнь была последнею песнью Серебряного горлышка.
