Слоны приехали
Автор: Е. В. Дубровский, 1929 г.
I. Индианки
II. Слоновьи будни
III. Кормление
IV. Бетти обижена
V. Смерть слона
I. Индианки
Приехали четыре знатные индианки. Их просторный особенно-прочный вагон не отличался роскошью обстановки: там лежало грудами сено и стояли кадки для воды. В кадки на станциях накачивали воду насосом.
На вокзале множество встречающих, толпы любопытных, усиленный наряд милиции. Не хватает только оркестра.
К сожалению, огромный вагон знатных путешественниц неплотно стал к платформе, а паровоз, некстати поторопившись, ушел. Двадцатишестилетняя индианка Бэби отказалась выйти из вагона, указывая на полуметровый зазор между вагоном и платформой. Это была явная придирка: ей ничего не стоило перешагнуть такую пропасть. Но как быть с капризницей, которая весит сто двадцать пудов?
Ее подруга, более положительная, весящая сто шестьдесят пудов, спокойно вышла из вагона и, когда ее попросили, легко и просто подвинула вплотную вагон с тремя увесистыми, спутницами. Стоит упираться из-за пустяков!
Но Бэби продолжала капризничать. Тогда на нее надели цепь, и старшая, благоразумная, вытащила шалунью из вагона...
Вышли и остальные стопудовые индианки, достигшие едва двадцатой весны своей жизни.
Итак, приехали четыре слонихи через Гамбург, через Германию железными дорогами. Они повидали много наших городов, заканчивают артистическое путешествие по СССР. Это обруселые слонихи, но несомненно индийского происхождения.
Нельзя сказать, что по команде, нет, по просьбе, сказанной очень тихо, они легли и дали закутать себя попонами. Ничего, плотный чехольчик: сбруя ломовика, везущего сто пудов, детская игрушка перед этими пряжками и ремнями.
Встав, слониха вытягивает, поднимает переднюю ногу – и по толстой ноге, как по бревну, проворно взбирается проводник и удобно усаживается на широком темени между ушами, одетыми в теплые войлочные наушники.
Слоновьи уши очень нежны: не прикрыть, так обмерзнут при первом снеге.
Величественное шествие трогается. Впереди выступает старшая почти взрослая. Ей сорок пять лет, зовут ее не то по-английски, не то по-немецки, не запоминаемо. Она отвечает за порядок. Она ведет Бэби на цепочке, на всякий случай, чтобы та, резвясь, не нашалила.
Где-то на юге Бэби ушла из цирка и часа четыре гуляла по улицам, пока это ей не надоело. Теперь она идет на «цепочке», довольно прочной. Трое бодрых немцев таскают эту цепь с трудом, но... но ведь это в сущности, по-слоновьи – нитка. Слону очень просто ее перервать, и тогда что же с ним сделать. Побоев, страшных быку или лошади, слон даже не заметит. Его бесполезно бить хотя бы чугунной палкой. Он повинуется слову вожака, понимает его вполне отчетливо. Если слон заупрямится, не слушается, а все-таки надо заставить его что-нибудь сделать, то пускают в ход полуметровый стальной крючок, довольно острый: им задевают слона под хобот и – громадина в повиновении.
По улицам слоних провели торжественно. Но при входе в цирк оказалось, что половина ворот засыпана снегом и открыта криво: слону не пройти. Где лопаты? Их нет. Десяток очень крепких парней цепляется за злосчастную створку, тянут изо всех сил, но сугроб держит крепко. Какая ничтожная беготня! Слонихе никто не говорит ни слова. Она, вытянув хобот, сначала осторожно пробует, достаточно ли прочны доски, а затем отворяет ворота настежь, как будто ничто не мешает. Сугроб, смятый в груду, отодвинут весь целиком. Путь свободен.
В глубине слоновьей утробы тихонько журчит огромный звук, точно льют воду из бутылки величиною с бочку: слониха довольна успехом своей работы.
Необыкновенный звук в то же время очень похож на хрюканье, на знакомый голос свиньи, получившей охапку вкусного корма.
Путешественниц ввели в конюшню, где раньше помещалось двенадцать лошадей. Перегородки между стойлами вынуты, и образовался большой с каменными стенами сарай. Четыре слонихи стали в нем не слишком свободно, почти прикасаясь одна к другой и немного не доставая спинами до потолка.
Угощение для них уже приготовлено. Не угодно ли гостьям сена?
Хобот, серая, покрытая поперечными бороздками, жесткая колбаса, толщиною при основании с голень крупного человека, хобот свертывается кренделем и захватывает сено. Он его берет не более, чем забирает в рот корова. Скрученное в жгут сено отправляется в рот. Кое-кто из любопытных, проходя через соседнюю конюшню, приносит солому и предлагает ее. Но пучок соломы летит на пол, и слониха пищит обиженно, не то фыркает, не то свистит: угощают этакой дрянью! Тут же в слоновнике стоит большой ящик со свежими сосновыми опилками. Горсть их сыплют в хобот... Фф-у-у-у! Слониха шумно выдувает опилки: на себя, не на пол. Опилки ей нравятся. Серая колбаса хобота забирается в ящик с опилками, как-то скрючивается там диковинным кренделем и, подхватив удивительно ловко с полведра опилок, обдает сухим дождем смолистого порошка всю свою огромную серую тушу. Для чистки кожи это подходяще, опилки, это хорошо... И опять довольное хрюканье журчит точно из бочки.
Я предлагаю яблоко. На конце хобота что-то вроде свиного пятачка – розового, подвижного, нюхающего. Около пятачка на конце хобота еще какой-то нежный отросток, с палец длиной, треугольный. Он шарит, щупает, схватывает. Яблоко отправляется в рот, и чудовищное хрюканье журчит в огромной утробе. Слониха довольна, судя по звуку.
Слоновий глаз не выражает ничего. Он ясен, чист, прозрачен до какой-то необыкновенной, жуткой глубины, но непоколебим, неподвижен каменно.
Хобот живо шнырит пятачком по мне, отыскивает карман, где лежало яблоко, – и треугольный мягкий палец там ищет... Он ничего не найдет, я знаю. А вдруг да слониха на это рассердится?!
Я отхожу за стену, и слышится опять не то писк, не то презрительно злобный свист, он ясно выражает недовольство: вот, негодяй, дал маленькое яблочко, раздразнил и ушел.
Стеклянный глаз смотрит на меня. Быть может он зажигается гневом, этот каменный глаз? Нет, он по-прежнему ничего не выражает.
Около слонихи бегали, суетились, кричали, приколачивали какие-то перекладины, ввинчивали кольца с цепями. Это для публики, для того, чтобы видно было, что слоны привязаны. Для слонов все эти штуки не имеют значения.
Они стояли смирно огромной грудой, изумительные существа, в ожидании когда их погонят на арену, где они будут кланяться и танцевать. Многим это нравится, а на мой вкус гораздо интереснее рассмотреть слона вот так вплоть, всего его ощупать и дать слону обыскать карманы.
II. Слоновьи будни
В гости к знакомым слонихам я пришел с подарком: принес пуд черного хлеба. На четырех слоних это в роде как по сухарику каждой девочке, но меня интересовало не то. Как в один глоток скушать десятифунтовую буханку? Такой кусочек уже никак не влезет в слоновый рот. Хобот спокойно берет подачку, пробует ее протолкнуть в рот. Невозможно. Тогда слон поджимает хлеб к коротеньким бивням. Буханка лопается, корка ее начинает крошиться и вот-вот упадет. Слон это как-то понимает: улавливает ли это осязанием грубожелобчатая шкура хобота, видит ли как будто бы никуда не смотрящий, стеклянно-каменный глаз? На пол падает несколько крошек не крупнее ореха, остальное проворными, почти неуловимыми, сокращениями хобота сминается, вытягивается в длинную, узкую колбасу, конец ее направляется в рот и все исчезает. Так крупная рыба глотает мошку с поверхности воды: чмок – и нет ничего.
– Хотите видеть ее язык? Эй, Роза, открой-ка рот! Полезайте рукой, она позволяет.
Я предпочитаю только видеть, как в узком конце треугольного рта торчком встает нежно-розовый язык, загибающийся внутрь рта. Он изумительно мал, этот слоновий язык: то, что видно, втрое меньше коровьего языка. Видны две плоские костяные лепешки в ладонь величиною каждая. Это – зубы.
Каменный глаз смотрит непоколебимым взглядом. А что, если махнуть перед ним палкой? Что, если почти ткнуть в него кулаком? Ничего. Ни одна ресница не вздрагивает на красноватых веках, моргающих редко, сонно. Глаз светел, ясен, безмятежно спокоен.
Такие глаза смотрели на мир, когда там еще не было человека... Должно быть они с тех пор сохранили способность необыкновенного зрения, успевающего отличить пустую угрозу от действительной опасности. Перед тычком в глаз даже человек невольно мотает головой.
– Бэби, поворачивайся! – кричат четверо на разных языках, – ну, дубина, пяться, ступай назад!
Все четверо изо всех сил тянут за хвост и подмигивают мне:
– Не угодно ли попробовать?
Тяну. Очень странная штука слоновий хвост. Он висит тряпкой, сосулькой, кажется очень маленьким, тонким: это от величины слона. Хвост толщиною в руку и немного помягче железа: сверху кожа слегка мягчит, а внутри плотные камни. Под удар этого хвостика, когда он размахивает раздраженно, человек не должен попадать. Хвост раздробит череп.
Итак, пятеро тянут за хвост. Слониха не обращает на них ни малейшего внимания. Огромными тряпками висящие уши шевелятся, слегка похлопывают: слониха слушает, что кричат. Она оглядывается, осматривает пол позади себя и переступает на шаг, куда находит нужным. А эти там, что тянут за хвост, могут суетиться, сколько им угодно, – пустяки.
Что поняла она? На каком языке? Или слонам все языки безразличны, им говорит что-то самый звук человеческого голоса. И что он говорит?
Особый странный разум живет в этих огромных головах, но тут же и глупость скота. Вон Роза то и дело шарит хоботом по стене. Вчера она там отвернула кран, устроила целый потоп. Кран заделали наглухо, начисто, ничего там нет, а она с бараньей тупостью все продолжает шарить.
Тишина. Слонихи, подбирая сено, насыпанное им до колен, слегка пыхтят, да шелестят сухие стебли клевера.
III. Кормление
Я ухожу часа на два. Едва я возвращаюсь к слонихам, мне навстречу протягиваются четыре хобота. Принес хлеба? Нет? Не стоит его и нюхать! Сено скручивается жгутиками и отправляется куда следует: в рот. Один из жгутов опускается в кадку, тщательно вытирает ее бока, дно и, подобрав там остатки влажного овса, только тогда съедается. Басистое хрюканье журчит в глубине серой туши, и Бэби довольная покачивается на толстенных ногах: удалось полакомиться. Вдруг она пищит злобно и пронзительно: Роза засунула ей в ухо конец хобота.
Они скоро мирятся и стоят спокойно. Пол чист, как будто его вымели: сено подобрано до последней травинки. Слонихи, держа свернутые в крендель хоботы между коленями, все слегка покачиваются мерно и однообразно. Что это значит? Забота о пищеварении? Тоскливые думы о будущих скитаниях, сверкающие сны-воспоминания о прежней жизни? Похоже на то, что хозяйки просто дремлют.
В таком случае гостю остается только уйти.
IV. Бетти обижена
– Мы с Бетти старые знакомые, – говорил, подходя к клетке слонихи, мой спутник, – я привез ее сюда восемнадцать лет назад вот этаким шкетиком. Тогда в Сибири продавался зверинец, и я купил ее для зоосада вместе с ее сестренкой Кетти. Они обе свободно помещались в одной телеге. Здравствуй, Беттинька!
Слониха в ответ не то пищит, не то свистит.
– Что случилось, Беттинька? Чем ты недовольна, здорова ли?
– Все в порядке, – удостоверяет человек, подметающий пол около ног, похожих на столбы, – и ела и пила. Все хорошо.
– Кетти погибла из-за пустяка, – продолжает мой спутник, – в трудное время, в 1919 и 1920 году, зверей кормили объедками из столовых. И вот среди хлеба попал Кетти как-то кусок сала, она, не досмотрев, его проглотила и – воспаление кишок, не могли спасти. Бросьте вашу палку вон в тот угол. Бетти, подай!
Шагают столбы-ноги, движется огромная серая туша, хобот хватает палку. Слон, как собачонка, подает поноску своему повелителю. Даже неловко как-то.
– Палка не моя, Бетти! Вот этому гражданину отдай, не мне.
Голова каменно-неподвижным, прозрачным глазом обращается ко мне, хобот протягивает палку. Взяв ее, я предлагаю яблоко, хобот схватывает, скрючивается, отправляет подачку в рот, и странный звук, точно чудовищное хрюканье, дрожит внутри диковинного существа.
– Ну-ка, Степан, дайте ей поносить себя.
– В другой раз пожалуйте, – несколько смущенно отвечал служитель, – сегодня нельзя.
– Это почему? Показали бы гостю представление.
– Я с удовольствием бы, да нельзя. Утром за уборкой я, извините, обругал ее нехорошо. Нет, сегодня носить не дам.
– Ах, вот на что она жаловалась! Ну, делать нечего.
– Может быть, и трогать ее небезопасно? А я-то ее и за уши и за хвост... Как же вы, Степан, не сказали!
– Ничего, не беспокойтесь, это она только на меня сердита. Да ведь не что-нибудь особенное, у нас это бывает, поссоримся, сегодня она посердится, завтра простит.
– Ну, до свиданья, Бэттинька, в следующий раз будешь полюбезнее, а?
Слониха молчала. Она еще не забыла оскорбления, нанесенного четыре часа назад. Хрюкнуть на прощанье разок, конечно, ничего не стоит, пустое дело, все равно что поздороваться, а нет, не хрюкну. Не надо было ругаться.
V. Смерть слона
Сверху упало бревно и больно ударило слоненка по спине около хвоста. Лошадь или быка такой удар убил бы наповал, но молодой слон только хрюкнул и, слегка волоча задние ноги, побежал, спасаясь от охотников. Его настигли, повалили, связали. Он ревел еще визгливым голосом, пыхтел, задыхался, хрипел. Кругом стояли, держа в хоботах цепи, огромные старые, давно порабощенные человеком слоны. Они страшно дрались этими цепями и угрожали ударить еще.
Слоненок встал и, еле переступая спутанными ногами, покорно побрел в какую-то загородку из толстых бревен, куда, крича, гнали его черные, почти голые люди. Он там простоял всю ночь, дрожа от ужаса и бешенства, – всю длинную страшную ночь, полную диких криков, рева слонов, ударов, толчков, выстрелов, красных огней.
Утром стало видно, что за решеткой блестит вода, и грудой лежат нежно-зеленые свежие ветви. Едва слоненок, войдя за решетку, опустил хобот в кадку с водой, за ним шумно опустилась решетчатая дверь: он оказался в клетке. Конечно, он мог ее легко сломать, но они опять стояли тут – пленные старики-слоны с цепями в хоботах.
Боялся ли он побоев, сообразил ли, что домашним слонам неплохо живется? Он больше не сопротивлялся и даже не кричал, когда его клетка покатилась на колесах. Слоны притащили ее к железной дороге и, угрожая цепями, перегнали слоненка из клетки в вагон.
Около слоненка теперь всегда суетились, кричали, смеялись белые люди. Они давали есть, приносили воду. Можно было не только пить вволю, но и окачиваться, пуская из хобота обильную струю дождем. Один человек, чаще всех появлявшийся около слона, осыпал его мокрым песком и стал счищать связкой прутьев на длинной палке песок, прилипший к спине и бокам. Слон захрюкал от удовольствия. Бывало старая слониха, его мать, водила его маленького на пустынную отмель реки, посыпала песком и, набрав в хобот воды, поливала, пока серая кожа его не становилась гладкой и блестящей.
Человек с метлой кричал что-то, указывая слону то на его голову, то на его ногу. Ну, понятное дело: где же ему, недоростку, достать до слоновьих ушей. Слон подогнул колени и лег. Человек, поливая его водой и посыпая чем-то похожим на песок, вымыл, вычистил огромную голову, уши, хобот. Это было очень приятно. Слон охотно подставлял вытянутую ногу, чтобы по ней, как по лестнице, человек мог забраться к нему на шею, на спину и лазить там сколько ему хотелось, – везде до того места, где тогда, в ту ночь ударило бревно. Там образовалась черная лепешка в большой поднос величиной. Если человек ее трогал, слон брал его хоботом, ставил на землю и сердито фыркал и пищал: он не желал убивать человека, но и не позволял делать себе больно. Лепешка, впрочем, съеживалась и постепенно исчезала с каждым днем.
Переход из клетки в вагон, из вагона, по улицам сквозь шум и возню людей, – такой переход стал для слона привычным делом. Погрузка на пароход немножко напугала. Клетка со слоном вдруг взвилась куда-то высоко в воздух. Это ее подняли краном. Кончилось все благополучно: дали есть, пить и вычистили. Другой человек кричал другие слова, но так же, как и тот, указывал слону на голову, лазил по ноге и приятно хлопал по спине метлой. Не все ли равно, какие слова? Пусть кричит и лазит.
Сколько клеток, сколько вагонов сменилось, по каким дорогам, какие страны проехали, – это опять-таки все равно. Ясно, что в прохладную тень леса слону не вернуться никогда.
И он ел, пил, спал за решеткой зоопарка. Ее чугунные палки, вделанные в камень, он мог бы согнуть так же легко, как сломать жерди той деревянной клетки, в которую его поймали. Тогда он был слоненок ростом с быка, весил шестьдесят пудов. Теперь через десять лет он стал вдвое тяжелее и вырос, для него за решеткой выстроили из серого камня особый дом, куда он, огромный слон, уходит спать или просто постоять спокойно в одиночестве, отдохнуть от непрерывно идущих мимо зрителей.
Одно время кормить его и чистить клетку приходил плохой человек. Он злобно кричал что-то отвратительное и без всякого толка постоянно угрожал схватить острым крючком за хобот. Конечно, очень просто и отнять крючок, и раздавить обидчика одним толчком ноги, но для чего это делать? Убежать некуда. Слон смирно жевал сено, окачивался из хобота водой и, принимая от зрителей мелкие монеты, передавал их служителю. Давно привыкнув к людям, он выучился различать деньги: за очень маленькую желтую медяшку служитель дает картофелину, за большую – две-три, а за белую серебряную монету отсыпает десяток. Свое удовольствие слон выражал чем-то вроде хрюканья: особенный чудовищный звук дрожал где-то в глубине его серой туши. Когда слону что-нибудь не нравилось, он шумно дул хоботом, фыркал и пищал.
Однажды ночью слон подал свой полный голос. Он разбудил всех. Зарычали медведи, рявкнул лев, и вой волков слился с криком взметнувшихся птиц. Служитель прибежал, ругаясь, к клетке слона:
– Чего орешь? Тут тебе не Индия. Молчать, свинья, а то вот!
Он вбежал в клетку, протягивая крючок. Но слон, эта серая неповоротливая груда, схватил ненавистного человека с такой быстротой, что тот не успел даже крикнуть, как взлетел на воздух. Хобот выбросил его из клетки, как муху, как клочок сена.
А слон бешено трубил, и страшный звук, неслыханный среди камней города, наполнял весь сад, несся по улицам.
Около клетки суетились, поднимали служителя, упавшего счастливо в кусты.
– Что случилось, Джолли? – кричали взволнованные голоса.
Как будто он мог что-нибудь ответить! Почувствовал ли слон, что он достиг расцвета могучих сил, что пришла пора ему крикнуть, как кричат его сверстники во мраке джунглей. Вспомнил ли, увидел ли он во сне ту страшную ночь плена, когда в красном дыме факелов среди огней и треска выстрелов, с диким криком за ним, за слоненком, гнались голые черные люди. Или просто заболела спина, ушибленная тогда свалившимся деревом?
Утром каменно-прозрачные глаза по-прежнему спокойно посматривали на зрителей. Слон принимал деньги, и, как ни в чем не бывало, покупал на них картофель у нового служителя.
Этот не ругался никогда, не курил, чего Джолли терпеть не мог, говорил ровным, тихим голосом. И слон скоро стал понимать каждое его слово. Правую или левую ногу поднять. Показывать не надо, достаточно сказать, порядочный слон отчетливо знает, где право, где лево. Подвинуться на шаг, на два. Это как угодно. Взять человека хоботом и посадить себе на спину. Можно, очень просто, вот. Уйти совсем к себе в слоновью комнату? Извольте! Вернуться? Вот он тут, Джолли!
Слон, конечно, не говорил, но исполнял все приказания, сказанные даже шепотом. При виде служителя он всегда издавал звук, обозначающий удовольствие. Тот со своего любимца глаз не спускал.
– С Джолли дело неладно, – сказал, придя в контору зоопарка, служитель, – он по ночам плачет и все на спине у себя чего-то ищет. Хоботом шарит.
Плачет слон? Что же может быть у него на спине? Там гладко, нет никакого знака.
Собрали врачей, осмотрели драгоценное животное со всех сторон от хвоста до конца хобота, где шевелится странно-нежный палец. Слон послушно ложился, переворачивался с боку на бок, показывал подошвы и сгибы всех четырех ног. По серой спине ходили, стучали кулаками, ногами, становились на нее сразу четверо. Каменные глаза смотрели неподвижно, не дрогнуло в них ничто. Значит, все в порядке: нет боли. И кушает Джолли хорошо, и пьет, и все прочее, как полагается. Здоров слон.
Вдруг страшный рев опять взбудоражил ночь.
– Друг ты мой милый, – говорил, обнимая хобот, человек, – что с тобой? Вот беда! Ты все понимаешь, а тебя не понять.
А слон сидел и трубил. В джунглях слоны трубят, когда зовут на смертный бой соперников. Тут драться было не с кем, но слон видел перед собой смерть: задние ноги его не действовали. Он отказался от корма.
– Да ты хоть выпей, – жалобно повторял друг, – ну, выпей чуточку, Джоллинька!
И подставлял ведро. Но слон только дул на воду. К вечеру он стал на колени, простоял так часа два и повалился на бок.
Взошло солнце, тучи мух, жужжа, вились над слоном. Он пролежал так не двигаясь день и ночь.
– Пролежни образовались, – еще через сутки сказал врач, – везде где складки кожи, у него теперь раны. Жарко. Тяжесть страшная. Спасенья нет, надо его усыпить.
Слон лежал спокойно. Недвижно-каменный глаз его, прозрачный и светлый до какой-то жуткой глубины, не отрываясь смотрел на человека, державшего его за хобот.
– Джоллинька, ну что уж тут, деваться некуда, прими лекарство, тебе легче будет, ну, сделай милость, выпей для меня, – плача уговаривал друг.
Слон повернулся, тяжко волоча безжизненный зад, стал на колени, взял хоботом из рук друга бутылку и вылил ее себе в рот. Отбросив пустую, он вытянул хобот и – звук чудовищной трубы на миг задрожал в воздухе. Глаза слона закрылись, шумный свист его дыхания заглушал жужжанье летучих роев, гудевших над серой тушей. Вдруг слышно стало только мух... Слон покачнулся и опрокинулся на бок мертвый.
