Тетеревенок-великан
Автор: Е. В. Дубровский, 1928 г.
Описанный в этом очерке случай произошел в Московском Зоопарке, где на тетеревиные яйца посадили курицу, чтобы на опыте проверить, как растут тетерева в неволе.
Крупная белая курица, чистая, гладкая, молодая, подозрительно оглядываясь и сердито клохча, заглянула сквозь открытую дверцу в какой-то ящик, поставленный в привычный ей сарай. Не сюда ли спрятали похищенные у нее яйца? Вон в углу ящика видна знакомая корзинка. Едва курица сделала к ней несколько торопливых шагов, как пол ящика дрогнул под ее лапами, и за ней опустилась дощечка, закрывшая выход. Ну, так и следовало ожидать какой-нибудь гадости: ловушка, а не ящик. Почти темно. Странно. Корзинка та же, где курица привыкла нестись, несомненно даже запах ее, белой курицы, но в корзинке лежит какое-то гнездо, сплетенное из сухой травы и наполненное яйцами.
Привыкнув находить в своей корзинке два каменных яйца (курам в гнездо, где они несутся, всегда подкладывают яйца, сделанные из гипса, из дерева, иногда из куриных же яиц, наполненных воском; на такие «подкладыши» куры садятся охотнее, чем на пустое гнездо), курица всегда усаживалась на них довольно спокойно. Ну, каменные, так каменные – это последней дуре ясно – все-таки лучше каменные, чем никаких. И усердно высиживая на каменных подкладышах, она присоединяла к ним свое яйцо, которое затем куда-то исчезало. Теперь же она, белая курица, отлично помнила, что недавно она уже сидела на дюжине своих яиц, уже чувствовала, что вот-вот они оживут, превратятся в цыплят... И уже клохтала на страх всем врагам ее будущих детей.
Потом корзинка с драгоценными яйцами неожиданно исчезла, и вот... темный чуланчик без выхода и чужое гнездо. Яйца не ее, белой курицы, – это ясно. Они мельче. Они поставлены все четырнадцать на носок, а не положены на бок, как она клала свои. А что, если их только перевернули? Может быть, ей только кажется, что они мельче. Вдруг это ее яйца? Так сладко увидеть выводок пискливых цыплятишек, толкущихся около, собрать их под крылья, чувствовать, как все они, прижимаясь к ней, дышат скоро-скоро, горячие, маленькие новые существа... А что, если сесть на эти яйца, погреть их грудью, вывести из них цыплят? Быть может, они задышат, запищат?
И смутно волнуясь непобедимым чувством, поклохтав угрожающе, чтобы всем врагам было пострашней, курица уселась на принесенное из леса гнездо тетерки.
Четыре яйца очень скоро лопнули, запахнув гадко. Мертвые... Курица их выкинула не только из гнезда, но и из корзинки.
Что такое? Почему?
– Замерзли, – сказал человек, подметавший веничком пол ящика.
– А, может, при переноске взболтали, далеко везли, – заметил другой.
За курицей, сидевшей на тетеревиных яйцах, следили очень внимательно. Достаточно было ей кокнуть чуть посильней обычного клохтанья, как над ящиком склонялось человеческое лицо.
Ночью пришел хорек. Едва он просунул мордочку в щель около дверцы, курица забила крыльями, вскочила, закричала. В тот же миг вспыхнул свет, явились люди.
– Вы что же, мой милый, – говорил один голос, – разве не понимаете, что вам поручено? Вы не зевайте.
– Да это она просто так, сдуру, – отвечал другой, – приснилось ей что-нибудь, вот она и орет.
– Смотрите, два яйца разбиты... Какие тут сны. Видите, дверца на боку, кто-то лез в дверцу. Это или кошка или хорь. Вы имейте в виду, что каждого тетеревенка я ценю дороже вашего жалованья за десять лет.
Курица не понимала ни слова. Что они там говорят? Смотрят, показывают на цыплят... За каждого из выклюнувшихся восьми цыплят она, курица, уже не усомнилась бы отдать жизнь. Отчего они так темно-желты? Ну-ка, какой вид они имеют на солнечном свете. Дверца открыта... Все-таки почти коричневые и что-то уж слишком мелки, хотя они бойки, очень бойки милейшие крошки.
Курица жадно пила принесенную ей воду, торопливо клевала насыпанную крупу, ни на миг не спуская глаз с цыплят, суетившихся около нее. Чем будет она кормить детей? Крупы им нельзя есть. Куда-нибудь повести бы их, дать им чего-нибудь такого мягкого. Курица, сердито и озабоченно клохча, разгребала лапами около загородки, отталкивая клювом подскакивавших цыплят, – нет ничего подходящего.
А люди приходили к выводку и разговаривали.
– Цып-цып! – говорил человек, рассыпая мягкий белый корм.
– Крупно нарублено, – сказал знакомый голос, – каждое яйцо разрежьте на четыре части, а не только пополам.
Муравьиные яйца... Курица их знала.
Она, конечно, не понимала слов, но подпускала цыплят лишь к расклеванным ею на мельчайшие части половинкам муравьиных яиц. Она стучала клювом по этому вкусному, нежному корму, сама из него не ела ни крошки, и восемь маленьких клювиков стучали вслед за ней, учась первейшей заботе всех живых – есть.
В тот же день к вечеру, держа под крыльями свой выводок, курица почувствовала, что двое из цыплят не дышат. Она с тревожным криком, вскочив, толкала их клювом – нет, не шевелятся, мертвы... А остальные с писком толпятся, маленькие птенчики.
– Околели двое, – сказал голос, – кажись бы, не с чего.
– Прогоню, – отвечал другой, – совсем, навсегда прогоню, если окажется, что они подавились: никогда не прощу.
Погибших тетеревят разрезали, рассмотрели их внутренности, – нет, не нашлось никаких указаний ни на чью вину. Почему прекратилась едва начавшаяся жизнь? Этого иногда нельзя узнать никак.
Дня через три-четыре белая курица была потрясена еще сильней: все шесть ее птенцов вспорхнули и перелетели через садовую загородку. Как она металась, как кричала, как била крыльями. Увы, они только хлопали, не поднимая ее на воздух, – бедные куриные крылья.
Цыплятишки вернулись скоро к ней, но нет, это не ее дети. Не прошло нескольких дней, как они начали свистеть, – очень коротко, тонкими, нежными голосами, похожими на звук былинки, обдуваемой ветром, – но все-таки свистеть. А курица, привыкла к тому, что цыпленок пищит, пока не запоет петухом, не «заростится» курицей.
Из темно-желтых пуховых тетеревята скоро превратились в пернатых пестрых, коричнево-серых. Курица смотрела на них с отчаянием. Ну, что, что еще будет? Вот так вывела деток. Греться у нее под крыльями продолжают, а чуть что – фырк, только она их и видела. Летят и свистят. Жили они теперь в очень большой клетке, где были кусты, трава, песок. К тетеревятам люди приходили по десять раз в день.
– Ну, мамаше тут больше нечего делать, отправьте ее в курятник, – сказал тот, кто чаще всех приходил к клетке.
И бедную белую курицу, посадив в корзинку, унесли.
А тетеревята летали, клевали обильный и разнообразный корм и вновь меняли перья.
– Правильно, букетами пошли, – говорил все тот же голос у сетки, – четыре черныша, две тетерки... Мелки, мелки. Право не знаю, что с ними делать... Вот только Петька поддерживает. Молодчина, Петька.
Молодой черныш, выдававшийся ростом из своего выводка, привык к тому, что человек называл его Петькой и настораживался при звуке этого слова, слегка трепеща крыльями. Он знал, что вслед за кличкой будет подачка: человек бросит ему что-нибудь вкусное, горсть ягод или зерен. Человеку этому должно быть нечего было делать, кроме как смотреть на тетеревов. Он приходил вместе с другими, а чаще один, стоял перед сеткой, высматривал, подслушивал, сам кудахтал каким-то странным голосом, напоминавшим что-то знакомое, говорил что-то тетеревам. Они ничего не понимали. Только Петька, услышав свое имя, трепетал крыльями и, подлетев к сетке, получал подачку.
Однажды поздней осенью, когда Петька, перелиняв, надел полный синевато-черный наряд взрослого косача, его, глупого тетерева, соблазнили кистью рябины, повешенной в каком-то решетчатом ящичке. Едва Петька потянул за ягоду, что-то хлопнуло, и лакомка очутился в тесной западне. Он бился и трепетал, опасаясь, что пришел конец его жизни. Но его не убили, а только взвесили.
– Тысяча триста пятьдесят шесть граммов, – сказал человек, – для молодого тетерева это очень много... Ай-да Петька. Выпустите его.
Тетерев отряхнулся, встрепенулся, как бы не веря тому, что он жив, и стремглав полетел во все крылья к видневшимся вдали деревьям.
Огромная, старая ель... Каким густым, крепким ароматом смолы веет в ее ветвях. Что, если расклевать свежую шишку... Ничего, довольно вкусно, хотя грубовато: семена сидят так плотно, их очень трудно достать. На сосне, пожалуй, лучше. А сколько деревьев, как далеко видно с их вершин! Вон вода блестит, по берегу люди ходят, вон тот, который Петькой зовет. Все-таки туда лучше не летать. А что это виднеется среди зелено-желтоватой лужайки, что там за горка?
Тетерев слетел на стог сена и, прохаживаясь по его верхушке, даже закокал. Вот где хорошо! Так сильно, так удивительно свежо никогда не пахло у них в клетке.
Невиданная до сих пор даль, вода, блестевшая между деревьями, все эти запахи, крепкий холодный воздух, пронизавший все его существо во время полета, – все это волновало, почему-то сердило...
А что, если бы дать кому-нибудь трепку? Поймать бы этакого косача-петуха (косачом называется по охотничьи тетерев-петух за «косицы» – длинные перья, которые, закругляясь, растут у него под хвостом; у тетерки таких « косиц» нет), уцепить за шею, таскать, таскать. Растрепать так, чтобы перья полетели.
Не имея перед собой никого, расфуфырившийся, надувшийся, распустивший крылья и хвост тетерев вдруг перекувырнулся через голову и, сам того не ожидая, яростно закричал:
– Чу-фы! Чу-фы-шш!
Он злобно звал на бой всех косачей мира.
Увы, никто ему не ответил. Тогда, подобрав крылья, сложив веер хвоста, тетерев уселся комочком и, слегка вертя головой, забормотал, как будто жалуясь на что-то, как будто задыхаясь от какой-то тоски.
Ах, этот сладостный голос токующего тетерева. Он похож на воркование голубя. Он тих и – слышен очень далеко, он грустен и – веселит сердце...
– А ведь это Петька токует, – радостно говорил на берегу пруда человек, смотря издали в бинокль на верхушку стога, – ну, и молодчина... Ишь, как расчуфыкался. Расти, расти, голубчик: весной споешь по-настоящему.
Скучно, однако, так летать одному. Вороны, каркая, посматривают, не упадет ли он, молодой косач... Ну, как же. Он стрелой несется над вершинами деревьев. А, вон знакомая клетка с тетеревиным выводком. И, сложив упругие крылья, он камнем свалился на песок перед клеткой...
– Ну, здравствуй, здравствуй, Петя, – говорил, широко открывая дверь в клетку, все тот же человек, – нагулялся, домой прилетел. Теперь вам всем вход и выход свободный. Получай, Петрушка.
Вкусные вещи приносит этот человек. Пшено, например, – ни на одном дереве, ни под каким кустом ничего подобного не найдешь. А хлебные крошки! Да мало ли еще что.
Когда стало холодно и в воздухе замелькали пушистые белые хлопья, тот же человек показывал другому, где и как наложить в клетке соломы: золотистые, мягкие, шуршащие груды. В них так удобно закапываться и спать.
Петьку опять заманили в западню и еще раз взвесили; теперь он не бился и почти не испугался, зная, что его не убьют. Переловили и взвесили всех Петькиных братьев.
– Понять не могу, – говорил человек, выпуская Петьку, – этот вольного тетерева перетянул, полтора килограмма весит, а остальные не растут. Чего-то им не хватает.
Теперь они летали табунком все шестеро: четыре черныша и две тетерки. Они пощипывали молодую нежную хвою – там, где, затаившись от мороза, она не успела огрубеть, оставшись светло-зеленой. Они поклевывали семена из лопнувших сосновых шишек. Даже вкусные кисти рябины, висевшей крупными красными гроздьями, тетерева трепали просто так, от нечего делать: их сытный корм в клетке всегда был для них готов. Они купались, трепыхаясь, в снежных сугробах на полянках, и чистые их перья блестели, точно смазанные маслом.
Иногда, поднявшись над вершинами знакомых деревьев, тетерева оглядывались кругом... Там в дыму, всегда в каком-то тумане свершалось что-то страшное. Там везде бежали люди, с громким воем, звеня, неслись какие-то чудовища, там стучал, свистел, грохотал, угрожающе возился необъятный муравейник огромного города.
Тетерева, взглянув раза два поближе на эту возню, боялись затем уже и вылетать за вершины родных деревьев. Они, сделав несколько кругов, возвращались к своей сетке и, поклевав, забивались спать в солому.
Снег, осыпавшись с ветвей, лежал под деревьями еще довольно толсто, но из-под него потекли ручьи и пруд. Солнце стало припекать даже утром, по вечерам долго не пряталось, и с вышины стая пролетавших свиязей свистнула свой роскошный клич, переливчатый, радостный свист.
Все это и многое другое обозначало, что пришла весна. Брови у Петьки надулись и покраснели, белоснежные косицы развесились поперек хвоста... И во всеоружии, во всем великолепии весенних перьев, он, взрослый молодой косач, так избил, так оттрепал поочередно всех своих трех братьев, что они, кое-как вырвавшись из клетки, стремглав понеслись кто куда. А он, волоча распущенные крылья, бегал по клетке победителем. Они, побитые, не вернулись в клетку даже ночевать.
– Мелочь, недоростки, – говорил человек, наблюдавший драку, – куда же им до него... Токуй, Петя, во всю, поддержи, братец, на тебя надеюсь, покажи себя.
Еще молчал кругом сада город, еще спали неподвижно деревья, и только алой полоской блеснула заря, как с лужаек раздался боевой клич:
– Чу-фы-шш!
А, им мало досталось вчера! Они хотят опять драться. Ну, так он им задаст. И, перекувырнувшись в клетке, Петька, отлетая, так затрепетал упругими крыльями, исчезая в утреннем тумане, что обе тетерки полусонно мечтательно произнесли:
– Квох-квох.
На ближайшей полянке в клубах предрассветного тумана два косача, собираясь драться, угрожающе наступали друг на друга, ероша перья на вытянутых шеях.
Вдруг, зашумев, к ним камнем свалился третий. Он чуфыкнул, зашипел и яростно подпрыгнул. Один из дравшихся мужественно выступил против нового врага, но получил такой удар грудью, что закувыркался по прошлогодней траве. Другой испугался и торопливо убежал. Победитель важно прошелся по полянке. Ну, кто еще смеет поднимать голос, кого еще бить?
Гоготали, пролетая в вышине, гуси, но эти для него, роскошного петуха, были чужие – постороннее дело. Он прошелся по полянке, чуфыкнул, взлетел на сосну, и оттуда еще раз чуфыкнул... Ни откуда – никакого ответа. Тогда, свернувшись комком, он тихонько забормотал, а потом громко заворковал, спел навстречу выглянувшему солнцу всю свою весеннюю песню, и сладостный звук ее слился с журчащими голосами ручьев, бежавших из-под снега.
В клетке великолепный косач нашел не двух тетеревов, а трех, очень важно расхаживавших с распущенными по полу крыльями. Вытянув шею, угрожающе взъерошив перья, он пошел на них на всех: сейчас он изобьет их и прогонит...
– Ну-ка, Петя! – кричали у плетня, – ну-ка дай им как следует... Покажи, какой ты у нас молодчина!
Ни один из побитых уже косачей не выдержал грозного вида победителя, оба кинулись бежать и, выскочив из клетки, торопливо улетели. Оставшийся решил вступить в бой. Он зашипел, злобно вытянул шею, но прежде чем прыгнуть навстречу врагу, сделал вид, будто клюет что-то с пола, хотя там ничего не было. В этот миг он получил такой удар в бок, что перекувырнулся. Больше у него храбрости уже не хватило, он вскочил, побежал, испуганно клохча. Победитель кинулся за ним, вытянул уже клюв, чтобы вцепиться ему в шею, но, вместо того, чтобы схватить, вдруг перекувырнулся, затрепыхался, перебирая в воздухе лапами.
Соперник подбежал, готовясь клюнуть лежащего, но в ужасе кинулся прочь... Великолепный петух лежал на спине неподвижно.
– Петя, милый, что случилось? – кричали у клетки юные голоса, – вставай, Петя!
А он был мертв.
– Разорвалось сердце, – говорил человек, рассматривая внутренности разрезанного тетерева, – перерос бедный Петька. А те все недоростки. Чего им не хватало? Пожалуй, наоборот, лишнего у них много было: они должны полуголодные летать целые дни, а не дремать, объевшись, в соломе. При следующем случае надо избежать такой ошибки.
