Укрощение свирепого Джинни
Автор: Э. Сэтон Томпсон, 1923 г.
I. Джинни
II. Джинни начинает новую жизнь
III. Душа обезьяны
I. Джинни
Клетка, прибывшая в зверинец Уордема, была окована толстым железом и носила надпись «опасный». Когда Бонеми, старший надзиратель, подошел и заглянул в нее, оттуда послышалось хриплое «Кофф! Кофф!» и стук по железу предупредил его, что надпись справедлива. Привычные глаза его сразу заметили темное лицо «Хунмена или Лангура», принадлежавшего к самой большой и сильной породе обезьян Индии в три фута вышины и представлявшего собой опасного противника даже для человека.
Скоро кругом клетки собрались и остальные надзиратели. Обезьяна выходила из себя от бешенства, прыгая на стенки клетки всякий раз, когда кто-нибудь подходил близко, и ей казалось, что она может схватить его. Приходилось быть очень осторожным, чтобы она не схватила кого-нибудь и не изуродовала его своими зубами. Послали за сторожем, который присматривал за домиком с обезьянами; не успел он заглянуть в клетку, как оттуда высунулась длинная волосистая рука, сдернула у него очки и оцарапала при этом лицо, что до крайности раздражило его, а смех окружающих не мог, конечно, его успокоить.
Старший надзиратель, дав ему необходимые инструкции, удалился, но поднявшиеся внезапно крики заставили его вернуться обратно. Привычное ухо сразу сказало ему, что случилось.
– Вы должны помнить, что обезьяна – человекообразное существо, – сказал он сторожу и, приказав всем удалиться, сел подле клетки свирепой обезьяны и заговорил с нею.
– Джинни, – сказал он, обращаясь к ней и называя ее первым попавшимся ему на язык именем, – да, Джинни, мы будем с тобою друзьями, непременно будем, как только лучше познакомимся.
Так говорил он с нею, чтобы ее успокоить, не двигал при этом ни рукой, ни ногой, а только старался говорить с нею ласково. Сначала она угрюмо смотрела на него, но затем, инстинктивно поддаваясь могущественному влиянию его авторитета, постепенно успокоилась, перестала моргать и сидела на корточках в самом отдаленном конце клетки, сдерживая свою злобу и нервно сжимая руки. Бонеми сидел, не двигаясь с места, пока внезапно поднявшийся ветер не сорвал с него шляпы и он не поднял руки, чтобы схватить ее. Обезьяна вскочила с места, заморгала глазами и снова разразилась глухим ворчаньем, дышавшим зверской ненавистью.
– Ого, – сказал Бонеми. – Здорово же тебя били!
Он только теперь заметил рубцы и шрамы на ее теле; он вспомнил, что она прибыла на парусном судне, – и все ему стало ясно. Он представил себе все неприятности такого путешествия: томительную, непрестанную качку, ужасною морскую болезнь, которой страдают многие обезьяны, постыдную жестокость, скверную пищу и, наконец, неудобную и полную всяких насекомых клетку, какую он видел перед собою. Результат всего этого легко было отгадать: обезьяна составила себе самое ужасное понятие о людях.
Бонеми был прирожденным надзирателем зверей; он умел обращаться с ними и усмирял самых опасных, и чем больше затруднений представлялось ему при этом, тем больше радовался он, когда ему удавалось добиться своего. Ему очень хотелось самому наблюдать за этой обезьяной, но у него было много других обязанностей, а потому он приказал сторожу накрыть грязную клетку парусиной и свести ее в госпиталь. Вдвинув ее там в большую клетку, они открыли заделанную часть ее, обезьяна издавала свирепое ворчанье при каждом ударе молотка. Отступив к более безопасному месту, сторож осторожно приоткрыл дверь клетки обезьяны.
Некоторые животные мгновенно выскочили бы из нее, но Джинни этого не сделал. Он с вызывающим видом отскочил назад; глаза его злобно сверкали из-под лохматых, судорожно подергивающихся бровей, и он был, казалось, гораздо меньше расположен выйти из клетки, чем в то время, когда последняя была еще забита.
Бонеми оставил ее одну. Он знал, что ее не следует торопить. Трудно быть учтивым, когда спешишь, говорит лорд Честер-Фильд, а между тем мы должны быть учтивы даже и с животными, если хотим расположить их к себе. К тому же повесть, которую старший надзиратель прочитал на рубцах и шрамах животного, показала ему, что людская порода не могла пробудить уважения к себе в душе Джинни.
Целый день не выходила обезьяна из своей клетки, но вечером, когда после заката солнца Бонеми пришел взглянуть на нее, он застал ее уже в большой клетке, где она мыла себе лицо и руки в корыте с водой. Надо, полагать, что ей в первый раз удалось умыться и вдоволь напиться после своего отъезда из Индии. С нервным волнением оглянулась она кругом и понюхала пищу, но не притронулась к ней; затем она обошла клетку, потерла пальцем свежую смолу на одной из перекладин ее, понюхала палец и, вернувшись обратно, выпила еще воды, поймала блоху на боку и снова принялась за осмотр перекладин. Но к пище она по-прежнему не прикоснулась, Обезьяны, как и мы, не могут есть, когда волнуются, и, пьют много воды, чтобы успокоиться.
На следующий день она уселась очень высоко, и сторож, воспользовавшись этим, с помощью палки с крючком вытащил клетку, в которой ее привезли. Джинни прыгнул к нему и принялся бесноваться у перекладин. Сторож хотел оттолкнуть его палкой, но только ухудшил этим дело.
Бонеми много раз уже предупреждал своих служащих, чтобы они не вступали в борьбу с животными.
– Ничего хорошего не добьетесь и только испортите наши выставки.
Вот почему Кифи оставил Джинни в покое и пошел доложить Бонеми, что не может справиться с бешеной обезьяной. Не успели они войти в здание, где находился Джинни, как он с бешенством бросился к ним. Бонеми сразу догадался, что Кифи превысил свои обязанности. Он отослал его прочь и, стоя неподвижно, принялся разговаривать с обезьяной. «Ах, Джинни, не стыдно ли тебе? Слушай! Мы хотим быть с тобою добрыми друзьями и помочь тебе, а ты так скверно ведешь себя». – Минут десять вел он с нею такой разговор, и его строгое, но хорошее к ней отношение произвело видимое впечатление на нее, и она успокоилась. Взобравшись на самую верхнюю полку, она сидела там, хмурилась, поднимала вверх брови и присматривалась к большому человеку, который не походил на тех, с кем ей приходилось до сих пор встречаться.
Бонеми, убежденный в том, что сторож сам чем-то возбудил к себе ненависть обезьяны, сам приступил к извлечению грязной клетки, что ему удалось сделать после двух небольших нападений, второе из которых отличалось меньшей свирепостью от предыдущего. Все время придерживался он раз навсегда принятого им правила: не бить животных, не обращаться с ними грубо, но говорить с ними всегда ласково, очень ласково. Он не претендовал на то, чтобы они понимали его слова, он знал, что они чувствуют и сознают его дружеское к ним отношение, и довольствовался этим.
Он скоро убедился в том, что не следует позволять Кифи присматривать за Джинни, который приходил в бешенство при одном виде этого человека. Бонеми понимал, что укрощение этой обезьяны предоставит много затруднений, и решил сам заняться ею.
II. Джинни начинает новую жизнь
Джинни очень поправился в течение недели, проведенной им в карантине; шерсть у него сделалась чистая, рубцы на теле зажили, и он теперь не так приходил в ужас, заслышав приближение каких-нибудь шагов. Бонеми нашел, что его можно перевести в большую выставочную клетку. На самом верху его помещения была устроена небольшая клетка-ловушка. Выждав ту минуту, когда обезьяна вошла туда, Бонеми дернул веревку, а затем приказал перенести эту клетку вместе с ее обитательницей на большую площадь, где находилось помещение с другими обезьянами.
Джинни, разумеется, бесновался и злился на людей, переносивших его. Но они благополучно водворили его на место, они понимали, что он будет самым выигрышным номером, ибо посетители очень любили шумных и драчливых животных.
Как только он почувствовал себя дома, он тотчас же принялся набрасываться на других обезьян, которые удирали от него в разные стороны, взбираясь на самые высокие места, где болтали о чем-то, тогда как он преважно расхаживал взад и вперед, фыркал, поднимал и опускал лохматые брови и с вызывающим видом поглядывал на стоявших снаружи людей.
Дежурный сторож принес ему пищу и, не обращая внимания на его сердитые возгласы, вошел в клетку. Не успел он повернуться спиной, как Джинни прыгнул к нему и так крепко схватил его за ногу зубами, что его могли отогнать прочь только ударами. Все решили тут, что обмана никакого не было и что обезьяна действительно «опасная».
Но и самый отъявленный негодяй производит известное впечатление на людей, а потому и Джинни, чем хуже поступал, тем казался интереснее. И большой человек с сильными, мускулистыми руками и нежным сердцем решил взять на себя трудную задачу перевоспитать его.
Когда он приносил ему пищу, Джинни вскакивал на самое высокое место, фыркал, сверкал глазами, прыгал вверх и вниз, чтобы он не осмелился войти. Не желая делать ему неприятности, он не входил, а только внимательно наблюдал за ним. Одно было ему достоверно: Джинни не был трусом, что имело большое значение, ибо смелое животное легче приручить, чем трусливое, как это хорошо известно всем содержателям зверинцев.
Он сам кормил и поил обезьян в этой клетке, стараясь делать это, не входя в нее, чтобы не волновать Джинни, который бегал по клетке, останавливаясь у того места, где стоял Бонеми, издавал глухое, злобное ворчанье, почесывал ребро маленьким пальцем, прыгал вверх и вниз и от времени до времени тряс перекладины. Он набрасывался также на обезьян, сидевших с ним, причем Бонеми заметил, что он никакого вреда им не причинял, хотя мог бы легко нанести повреждение каждой из них.
Однажды утром, когда в саду не было еще посетителей, он сделался свидетелем необычайного явления. В клетке находилась маленькая обезьяна, которая страшно боялась Джинни и всегда внимательно следила за ним. В данный момент она была поглощена страстным желанием украсть банан из соседней клетки. Она так была занята этим, что в течение двух минут ничего не замечала кругом себя. Тем временем Джинни осторожно подкрался к ней и, остановившись позади, поднял руки над ее спиной. Маленькая обезьяна не чувствовала, по-видимому, его присутствия и продолжала заниматься тем же; она прикасалась к банану пальцем, протыкала его и, отдернув его назад, облизывала. Оглянувшись неожиданно, она увидала, что прижата к стенке своим врагом.
Мигом превратилась она в олицетворение невыразимого ужаса. С жалобным визгом поползла она в угол клетки, но Джинни, к великой радости и удивлению старшего надзирателя, стоял спокойно, подняв руки еще выше, и, как ему показалось, с довольным видом оглядывался кругом, отпустив с миром свою жертву.
– Прекрасно, – сказал он себе, – теперь мне все ясно. Я вижу, что в нем нет ни трусости, ни жестокости. Он, во всяком случае, обезьяна не злая. Он озлоблен обращением, но нрав у него не скверный, и не пройдет и месяца, как я приручу его.
И с этого дня он приступил к своему старинному, испытанному методу – он не наказывал его, спокойно стоял подле клетки и по возможности чаще приходил разговаривать с ним. Первое время Джинни с угрожающим видом тряс перекладины, но, заметив, что это не приносит интересных результатов, менее чем через неделю отказался от этой процедуры. Вскарабкавшись по возможности выше, он смотрел на Бонеми, почесывал себе ребра и хмурил свои подвижные брови. Бонеми подшучивал над ним, и не прошло и двух недель, как он увидел, что победа на его стороне.
Клетка в течение всего этого времени ни разу не чистилась, как следует. Бонеми сказал: «Я пойду и почищу». Один из сторожей убеждал его не ходить в клетку.
– Обезьяна опасная, – говорил он. – Стоит ей схватить вас за ворот – и вы погибли.
Но Бонеми пошел. Джинни прыгнул на свое обычное высокое сиденье, он фыркал там и прыгал, почесывая себе ребра. Бонеми не спускал с него глаз и все время разговаривал с ним. Так ничего и не случилось, но директор все же нашел нужным предостеречь его:
– Будьте осторожны, не то она по-своему расправится с вами. Не моя вина будет тогда, если вы снова вздумаете войти к ней.
Вопрос заключался теперь во времени и в терпении, а Бонеми хорошо знал свое дело. Частые посещения, неизменно доброе отношение, ласковый голос, небольшие подачки любимого кушанья при каждом посещении приучили ее понемногу к терпимости, которая уступила место любопытству, перешедшему мало-помалу в привязанность.
– Никогда не забуду, когда он в первый раз позволил мне почесать себе голову палочкой, – рассказывал он. – Я чувствовал себя гордым, словно игрок в крикет, которому удалось сбить шар.
Джинни привык мало-помалу ждать его посещения, и не прошло и месяца, как они подружились. Бонеми правильно судил о нем, говоря, что нрав у него хороший. В приступы самого страшного раздражения он никогда не обижал маленьких обезьян, никогда не сердился на женщин и детей, но не выносил мужчин. Но теперь он и к ним относился снисходительнее и ненавидел только Кифи, а вид матросов доводил его до бешенства.
Привязанность его к Бонеми усиливалась с каждым днем; он бежал к нему навстречу, а когда он проходил мимо клетки, не обратив на него внимания, он на всех четырех прыгал вверх и вниз, чесал ребра маленьким пальцем и жалобно визжал. Он здоровел теперь и развивался в умственном отношении. «Он умнее некоторых людей», – говорил часто старший надзиратель. Благодаря лучшей жизни и укрепившемуся здоровью, а также отсутствию страха в ожидании жестокого наказания, он все чаще и чаще выказывал привлекательные стороны своего нрава. Деятельный мозг его и избыток физической силы побуждали его придумывать разные проделки. Все поступки его при этом указывали на добродушие и привязчивый нрав. Бонеми говорил, что он лучше всех обезьян, каких ему когда-либо случалось приручать. Посетители интересовались им даже больше, чем львом. Он отвлекал внимание зрителей даже от слона и, по-видимому, гордился этим – так много было в нем близкого к человеческой природе. Не было ни одного животного во всем зоологическом саду, о котором служащие последнего были бы такого высокого мнения, как о Джинни. Они всегда рассчитывали на него, когда являлась необходимость «подвинуть все дело вперед», то есть, в дни посещения сада школьными учениками.
III. Душа обезьяны
Прошло три месяца со времени прибытия Джинни, и хотя в каталоге он значился не в числе редких животных, он тем не менее был любимцем старшего надзирателя. И не потому только, чтобы он гордился тем, что ему удалось перевоспитать злое, преступное существо, превратив его в самую милую, веселую обезьяну, какую ему приходилось знать, а потому, что в глубине блестящих темных глаз Джинни светилось нечто родственное человеческому. И Бонеми, отправляясь утром в контору, неизменно заходил навестить Джинни.
Однажды утром он почему-то долго не приходил к нему, а когда он проходил мимо, кругом клетки собралось уже много посетителей. Раздававшиеся чуть не каждую минуту аплодисменты и смех указывали на то, что некоторые животные пользовались большим успехом у публики. Бонеми нисколько не удивился, когда увидел, что это Джинни забавляет всех своими обычными проделками. Он ходил по туго натянутой веревке, предварительно намазав себе ноги кусочком мела, который ему давали сначала для забавы, а затем показали, как им пользоваться; впоследствии он натирал им себе нос и очень смешил зрителей. Вторая проделка его заключалась в том, что он становился вниз головой, подвесившись к чему-нибудь задними конечностями, и раскачивался из стороны в сторону до тех пор, пока передними не хватался за перекладину повыше задних, повторяя эту проделку, пока не добирался до самой верхушки клетки, откуда в обратном порядке спускался вниз.
Какая-то женщина, несмотря на печатное объявление, запрещающее подходить к клетке, прошла за перегородку и подошла к ней, чтобы схватить за хвост маленькую обезьянку, сидевшую спиной к зрителям. Она так близко подошла к клетке, что Джинни стащил с нее шляпу и, надев ее себе на голову, продолжал свои проделки, что вызвало громкие аплодисменты собравшейся толпы. Нет сомнения, что он понимал и ценил эти аплодисменты, так как неоднократно было замечено, что после этого он еще больше старался забавлять публику. Большинство обезьян одарено человеческими чувствами, но Джинни в этом отношении был особенно одарен природой, а потому старший надзиратель, который интересовался им больше, чем другими обезьянами, с гордостью отправился дальше в контору.
Джинни тем временем продолжал свои забавные проделки. Дети бросали ему земляные орехи, на которые он обращал мало внимания, так как его защечные мешочки и без того уже были ими битком набиты, зато конфеты, брошенные взрослыми, он отбирал у других обезьян, среди которых пользовался, по-видимому, репутацией опасного борца. Все, кроме владелицы отнятой шляпы, хохотали до упада, когда он откусывал кусочек конфетки и выплевывал бумагу, которою она была обернута.
Затем он снова принялся кувыркаться по железным перекладинам клетки. И вот в ту самую минуту, когда он плотно прижался к перекладинам, какой-то грубый и глуповатый на вид человек, действуя под влиянием непонятного и поистине дьявольского внушения, ткнул его в живот палкой с кинжалом на конце. Вскрикнув от боли. Джинни упал на пол, и все сразу изменилось. Маленькие обезьянки вскарабкались от страха и ужаса на самые высокие места. Стоявшие поблизости зрители вскрикнули с негодованием: «Какой срам! Какой позор!», а стоявшие позади старались протискаться вперед, чтобы узнать, в чем дело.
Почему люди бывают так жестоки? Негодяй ранил обезьяну исключительно ради удовольствия причинить ей боль.
Джинни, который упал на пол после первого крика от боли, пополз теперь в самый отдаленный угол клетки и, сидя там, придерживал рану рукой и стонал. Зрители, отступившие сначала от клетки, столпились снова кругом нее. Со всех сторон раздавались крики: «Где старший надзиратель? Послать за полисменом! Надо арестовать негодяя!»
Шум и крики встревожили Бонеми. Он поспешил к клетке, предчувствуя какое-то несчастье. «Что случилось», – крикнул он. Ответы посыпались со всех сторон, но он понял только одно – Джинни ранен! А какой-то маленький мальчик сказал ему:
– Я видел, как он это сделал. Большой такой злодей! Он ударил его палкой с кинжалом.
Но злодей исчез. Счастливо, можно сказать, отделался, ибо Бонеми дошел до крайних пределов возмущения, когда услышал, что жертвой был его любимец; попадись ему злодей под руку, и разыгралась бы другая в равной мере жестокая история.
Джинни продолжал стонать в углу клетки. Дежурный надзиратель хотел было чем-нибудь облегчить его страдания, но к нему вернулась прежняя свирепость, и надзиратель не посмел подойти к нему близко. Бонеми бросился к дверям, но подошедший в это время директор запротестовал против этого.
– Советую вам не входить, он опасный. Вы сами знаете, какой у него нрав.
Да, Бонеми знал это лучше других и потому вошел. В дальнем углу клетки он увидел Джинни, который, придерживая рукой раненое место, тихо стонал и с вызывающим видом, как это он делал раньше, оглядывался кругом. Он злобно фыркнул, когда Бонеми приблизился к нему, но последний сказал:
– Полно. Джинни, полно! Я пришел тебе помочь. Неужели ты не узнаешь меня, Джинни?
В конце концов ему удалось уговорить его и осмотреть рану, – небольшую, но глубокую и болезненную. Он омыл ее противозаразным раствором и покрыл липким пластырем. Джинни все время стонал, пока он возился с ним, а затем как будто успокоился. Когда Бонеми уходил, Джинни тихо позвал его, визжа по-обезьяньи: «Ерр! ерр!», но Бонеми необходимо было вернуться в контору.
На следующее утро Джинни не стало лучше... Он содрал пластырь. Бонеми пожурил его: «Нехорошо, Джинни!» – повторил он несколько раз. Джинни прикрыл глаза рукой и позволил ему налепить другой пластырь, но тотчас же содрал его, как только Бонеми повернулся к нему спиной. Последний журил его до тех пор, пока он не то сконфузился, не то испугался. Но когда на следующее утро он пришел к нему, пластырь оказался снова содранным.
Два раза в день навещал его Бонеми и всякий раз заставал его сидящим в углу клетки, где он стонал, придерживая рукой рану. Лицо его прояснялось всякий раз, когда Бонеми входил в клетку, и он тихонько визжал, когда тот притрагивался к нему. Но рана его не заживала, она гноилась и имела скверный вид; каждый день он все больше и больше волновался, когда Бонеми уходил, цеплялся за него и по-обезьяньи просил его остаться. Никому больше не позволял он подходить к себе, и Бонеми не знал, как ему справиться со своим делом. Он принял сразу решение. Директор сказал, что это безумие, но Бонеми поступил по-своему. Он взял Джинни на руки, Джинни обнял его, как ребенок, и он снес его в контору, где он сидел в кресле, видимо довольный, и придерживал шаль, которою его закутали, не спуская глаз с Бонеми, сидевшего у стола. От времени до времени он стонал и тихонько визжал. Бонеми протягивал руку и гладил его по голове. Это доставляло ему удовольствие, он тихонько ворчал и успокаивался.
Бонеми приходилось переживать тяжелые сцены, когда ему необходимо было уйти из конторы. Он чувствовал себя виноватым и готов был бы отказаться от всяких обязанностей. Ужаснее всего было то, что он ясно видел, что Джинни протянет не более недели, а между тем он так привязался к нему, что не мог подумать об этом.
Так как ему приходилось уходить из конторы раза три в день – к завтраку, обеду и ужину, – то он распорядился, чтобы ему приносили все это в контору.
Прошло еще несколько дней, и он не сомневался более, что Джинни умирает. Он не мог больше сидеть и темные глаза его не следили больше за часами, которые, очевидно, казались ему живыми, и не блестели, когда Бонеми подходил к нему. Бонеми устроил для него гамак вблизи своего письменного стола, где он лежал и смотрел на него с отсутствующим выражением лица, хотя звал его, когда ему казалось, что он забыл об его присутствии. Бонеми качал его, что доставляло ему удовольствие. Зато ему очень не нравилось, когда Бонеми проверял приходо-расходные книги, потому что он не мог тогда смотреть на него. Бонеми клал ему на голову левую руку, а правою продолжал работать. Джинни придерживал одною рукою свою рану, а другою держал его руку.
Однажды вечером, когда Бонеми, накормив его супом и поудобнее уложив его в гамак, собрался уйти из конторы, он жалобно завизжал, видимо, напуганный тем, что он хочет его оставить одного. Бонеми решил остаться с ним и приказал принести несколько одеял. Но ему не удалось заснуть. Часов около девяти он взял Джинни за руку, продолжая другой рукой подводить итоги, когда Джинни вдруг жалобным и едва слышным голосом позвал его.
Бонеми заговорил с ним и протянул ему руку, но он не удовольствовался этим – ему хотелось еще чего-то. Бонеми склонился к нему и спросил: «Что с тобою, Джинни?» – и ласково погладил его. Джинни схватил его за обе руки и судорожно прижал их к своей груди; дрожь пробежала по всему его телу, он осунулся вниз и не двигался больше. Бонеми понял, что Джинни умер.
Бонеми был человек высокого роста и крепкого сложения. Люди считали его суровым, а между тем слезы струились по его лицу, когда он мне это рассказывал.
– Я схоронил его, – прибавил он, – на маленьком уголке земли, который мы отвели для наших питомцев; к палке у его изголовья я прибил толстую доску и написал на ней для памяти: «Джинни, лучшая обезьяна из всех, которых я когда-либо встречал». Только когда я кончил писать, увидел я, что доска эта была часть той клетки, в которой его привезли, так как на другой стороне ее оказалась надпись, характеризующая нрав маленького Джинни: «Опасный».
