Волчья дубрава

Автор: А. Сливицкий, 1904 г.

фото 14 8675

I. Как храбрая няня сделала из меня отчаянного труса
II. Счастливый случай
III. Я начинаю бредить волками
IV. Дядин подарок
V. Воля
VІ. Волины любимицы
VII. Мы начинаем понимать друг друга
VIII. Воля и Фингал
IX. «С кем имею честь?..»
X. Воля – общий любимец
XI. По горячим следам
XII. Дядя все обдумал
XIII. Простая штука!
ХІV. Старые знакомые
XV. Меня представляют
ХVI. Нас никто не стесняет
XVII. Поход
XVIII. Знай наших!
XIX. На шоссе
XX. За чем пойдешь, то и найдешь
XXI. Холодно!
XXII. В гостях хорошо, а дома лучше
XXIII. Я спасен
XXIV. Недоразумение
XXV. Мой доктор
XXVI. Доктора выпроваживают

I. Как храбрая няня сделала из меня отчаянного труса

Раз весной мой дядя – завзятый охотник – прислал из своей деревни в подарок мне четырех маленьких волчат. Случись это годом раньше, я, верно, не пошел бы и взглянуть на них, – так я сначала боялся всех зверей, особливо же волков. Стыдно мне в этом сознаться, но я слыл тогда из трусишек трусишкой. Виновата была в моей трусости няня. Пока, бывало, гостит у нас дядюшка, – а он был не только редкий охотник, но и отличный рассказчик, – пока дядя гостит, я совсем и перестану бояться зверей, полюблю даже их; дядюшка так хорошо рассказывал об их житье-бытье, что, бывало слушаешь его, слушаешь, и вдруг, случалось, самому захочется стать то волком, то лисицей или медведем и жить в лесу зиму и лето так же весело и свободно, как живут звери.

Но вот дядя уедет. Пройдет несколько дней... Просыпаешься ночью и слышишь: няня собирается к заутрене... Всякий раз при этом я вмиг выбивался из сна: не могу передать, до чего мне хотелось, хоть разок, сходить с няней в церковь ночью! Начнешь умолять старушку, иногда со слезами, – и вот она строго зашепчет:

– Спи! спи!.. Опять пристал!.. Куда я возьму тебя? – спи! Теперь по дороге волков видимо-невидимо: утащат, а я отвечай...

Именье наше не даром называлось «Волчья Дубрава»: волками оно славилось.

Волка я представлял тогда каким-то страшным-страшным, безобразнейшим чудовищем... Уйдет няня, и храбрости моей как не бывало... Уже мне чудится, что волки не только по дороге ходят, но забрались и в сад наш... подошли к дому... стучатся в мое окно. И я дрожу, бывало, в своей кроватке час, два... пока не засну или не дождусь возвращения няни.

Ее храбрости я изумлялся. Ну, как же? – без ружья, даже без палки, ночью, с одним поминальничком в руках, пройти между несчетными стаями волков, – и ни разу ни один волк не осмелился дотронуться – ну, хоть бы до коричневой с черными полосами шубки моей степенной, серьезной старушки... Так благоговел я перед смелостью няни.

II. Счастливый случай

Но в прошлое лето, т. е. за год до получения дядиного подарка, совсем неожиданно, мне привелось наконец увидеть огромного живого волка, и все мои страхи исчезли бесследно.

Вот как это случилось.

Гулял я в нашем саду. День был такой славный, теплый, тихий. Няня обирала малину, а мне вздумалось походить. Шел я да шел, и не заметил, как забрался на окраину сада. Перешел на огород, потом – в поле... Было тихо-тихо... Деревня еще не проснулась после полуденного отдыха, даже птицы спали, – ну, точно на всей земле, кроме меня, никого и не было. Я приближался к маленькому холмику... Вдруг передо мной, на холме, выросла большая собака: рыжеватая, на высоких ногах, с длинным висячим хвостом и стоячими ушами, – очень красивая... Стоит и смотрит на меня. И я остановился.

– Чья это собака? – думаю, – у соседей нет такой: верно, чужая... Вот красавица!

Так мы простояли с минуту: я глядел на собаку, собака – на меня... Мне стало вдруг страшно... Я повернулся и, боясь оглянуться, пошел домой к огороду, сначала не спеша, потом все шибче, шибче, шибче... и наконец побежал, что было духу.

– Чего ты запыхался? – спросила няня.

Я ничего ей не ответил...

А вечером, когда я сидел за чайным столом, у открытого окна, и в ожидании чая с малиновыми пенками внимательно наблюдал, как заходящее солнце своими лучами заставляло трепетать и переливаться медный, ярко вычищенный подносик, точно он был уже расплавлен и вот-вот собирался разлиться огненною лавой по всему столу, – Прохор, сын моей няни, наш слуга, внося шумящий самовар, сказал улыбаясь:

– Волка за огородом видели.

– Где? – спросила мать из другой комнаты.

А я в ту же минуту вспомнил почему-то мою незнакомку, красавицу-собаку. Но мне и в голову не пришло, что это был волк: я уже говорил, каким ужасным страшилищем представлялся мне этот зверь, – что ж тут общего с собакой?

– Какой же он? – спросил я с любопытством словоохотливого Прохора.

– Сказывают, побольше Фингалки.

Фингалом звали нашу огромную – с целого теленка – дворовую собаку, из породы догов.

– Да какой же он? – повторил я свой вопрос.

– Кто – волк?.. Да какой, Алешенька... Одно слово – волк!

– Но... разве он... похож на собаку? – спросил я нерешительно и почувствовал, что начинаю бледнеть.

– Две капли воды! – отрезал Прохор, широко улыбаясь...

Кровь бросилась мне в голову, и мама нашла меня красным, как пион.

– Уйди от солнца, – сказала она, – усаживаясь за стол.

– Вот, сударыня, – переминаясь на пороге, нерешительно заговорил Прохор, – вот... извините... не допросишься у вас на охоту, а уж по огородам ходить стали... Озорство какое!

– Ну, тебя они, кажется не очень боятся? – с легкою усмешкой ответила мама.

Прохор помялся еще с минуту, вздохнул, покачал головой и вышел. Я догнал его и под великим секретом рассказал ему все.

– Отчего он не тронул меня? – спросил я Прохора, докончив свой рассказ.

– Теперь он разве тронет? – сказал Прохор: – он летом сыт. А вот зимой, с голоду, другое дело. Да и зимой, Алешенька, – прибавил Прохор, – не больно волк опасен. Разве бешеный – ну, с тем не дай Бог повстречаться!

III. Я начинаю бредить волками

С этого самого дня (уж почему – не знаю) всю мою трусость перед зверями как рукой сняло. А волков я прямо-таки полюбил и при каждом удобном случае заставлял Прохора рассказывать себе о них. Прохору это было приятно: он мнил себя великим охотником, хотя редко, очень редко, возвращался с охоты с какою-нибудь добычей. Зато надо было слышать оправдания Прохора, когда он являлся во двор с пустыми руками: каких-каких только препятствий не преодолевал он! Если же он приносил мало-мальски интересную добычу, то на дворе нашем собиралась целая сходка, и, бывало, Прохора в доме не дозовутся.

– Ну, что бахвалишься! – скажет уж няня, выйдя из себя, – пошел к делу! я, что ли, за тебя работать стану?

В конце концов маменька почти перестала пускать Прохора на охоту. Но Прохор не унывал: всякого охотника он провожал с какою-то снисходительною улыбкой; я даже думаю, что и на самого дядюшку моего, как на охотника, Прохор смотрел свысока. Он как бы так мыслил: «Еще бы господам не охотиться! Будь я барином, так и Гавриле Парменычу не уступил бы». Таков был наш милый Прохор, и понятно, что он не только не тяготился моими расспросами, но еще и сам при малейшем досуге возобновлял беседу о волках: где бы он нашел такого благоговейного слушателя?

– А вот еще, Алешенька... – начинал он обыкновенно, и рассказывалась история за историей. О том, например, как волки голодают зимою; как они бродят по дорогам и пугают встречных.

– Ведь, знаете, Алешенька, – говорил Прохор, – уж какое зимою волчье житье? Самый разнесчастный зверь! Медведь, к примеру, спит себе зимой в тепле, в покое, не ведает, какая такая и зима на свете есть; а ведь волку, Алешенька, подумайте: берлоги нету; холодно, голодно; бродит-бродит ночь-ноченскую... Случается, неделю целую косточкой не поживится: в лесу зимой чего найдешь? друг дружку надо пожирать?

Я слушал Прохора, и мои новые любимцы казались мне такими жалкими, бесприютными.

Особенно памятен мне рассказ о том, как Прохор попал в самое волчье гнездо. Раз весной шел он оврагом с другим крестьянином, собиравшим метлы. В одном месте заслышали они неистовое карканье грачей, ворон и сорок. Что бы это значило? Прохор пошел на крик. Скоро он очутился на дне оврага, как раз в том месте, где галдело вороньё.

– Ничего не видать. Крапива да бурьян, и тропочки узенькие проложены. Такая-то гуща, Алешенька! – рассказывал Прохор: вот я шатался-шатался по этим тропочкам, – вижу: в одном месте, шагов этак на десять кругом, трава примята, ямочки понарыты; и вижу – кости валяются, овчинки... Стал перебирать кое-что, глядь – малюсенькие, малюсенькие волчатки лежат, спят; чисто, как клубочек свернулись.

– Ну, Прохор?

– Ну, знаете, Алешенька, будь в те поры ружье со мной и, знаете, мне засесть бы, то волчиха была бы моя... Ну, а без ружья в переделку к волчихе попасть, знаете, Алешенька...

Словом, мой Прохор, как видно, порядком струсил и поспешил выбраться из оврага подобру-поздорову.

IV. Дядин подарок

Любовь моя к волкам разгоралась все более и более. О встреченном же мною красавце-волке я вспоминал всегда с восторгом, с каким-то умилением. «Какой хороший!» – думал я: «встретил на прогулке мальчика, посмотрел на него – и пошел себе в лес, как ни в чем не бывало, даже не погнался за мной».

– Ведь правда, няня, хороший? – спрашивал я.

Няня только хмурилась.

Можете же представить, как я обрадовался дядиному подарку!

Прохор принялся развязывать корзину. Лицо его сияло; на все замечания дядиного человека и чем-то недовольной няни он только отвечал:

– Знаем, знаем, маменька! Вы нас не учите!..

Волчата были крошечные, только что прозревшие. Прохор втащил в сад лишнюю собачью конуру, и я устроил в ней гнездышко своим славным зверкам. С утра и до вечера я не расставался с ними. Когда они подросли, то чуть, бывало, стукнешь калиткой сада, как уж все четыре проказника с радостью бегут ко мне навстречу и ластятся на все лады своими длинными гладенькими тельцами. Я поил их молоком, брал на руки, гладил их нежную шерстку, а когда они уставали, укладывал опять в конурку. Шерстка у них была такая гладенькая и нежная, что невозможно было утерпеть, чтоб не помучать, не потеребить каждого плутишку.

Насмеешься, бывало, когда пойдешь гулять с ними по саду: всего-то они боятся, все их удивляет. Как нарочно, сад наш местами был так густ, что в двух шагах от себя ничего не различишь. Весна стояла превосходная, и он густел не по дням, а по часам. Мои трусишки то и дело натыкались на неожиданности, – пугались и обмирали; при малейшем шорохе приседали, кидались за кусты и таращили свои глазенки, насторожив уши. Сорока ли уронит прутик из гнезда, соловей ли защелкает спросонья – вмиг так и замрут на месте; а если иному случалось ступить неловко на валежник, и сухой корявый сук хлыстнет трусишку по ноге, то бедняжка с минуту потом стоит ежиком, весь ощетинившись. А то завидят в чаще пень – и вдруг остановятся перед ним, ощетинятся, зафыркают...

– Ведь что думаете, Алешенька, – говаривал Прохор, – ведь это им зверь чудится вместо пня.

Трусить трусили, а между тем любимейшею игрой их было – нарочно пугать друг друга, внезапно выскакивая из-за куста или из-за дерева. Эта игра в прятки тянулась у них по целым часам.

Иногда же усядутся на солнышке рядком, и так сидят час-другой – не шевелясь, точно вслушиваются, как земля пробуждается после зимнего оцепенения...

Ходили они преуморительно: обыкновенно гуськом, и так степенно, лапка в лапку, след в след. «Ведь ишь ты!» – скажет, бывало, няня. А я напевал им песенку в такт:

«Нас, сироток, здесь так любят,
Кормят, поят и голубят:
Мы все видим, примечаем,
И на хвостик замотаем!»

Мне легко давались подобные незамысловатые стишки, и дядя иногда говаривал папе: «Алексей твой будет рифмоплетом знатным».

V. Воля

Вскоре отец троих волчат раздарил и только одного, самого маленького, оставил мне. Мой Воля долго скучал без своих братьев и сестриц, и уложить его в конурку стоило теперь не малого труда. Он или безотлучно следовал за Прохором, который его очень полюбил, или вертелся у конюшен около кучера. На прогулках Воля бегал за мной, как собачка; присядем с няней, и он уляжется в ногах... и сторожит нас: ворчит и оскаливает зубы на всех прохожих. Я, бывало, скажу: «Воля! Волчоночек! хорошо это?» – волчонок завизжит и кинется лизать мои руки.

А то стану, покачиваясь из стороны в сторону, жалостно напевать придуманную мною песенку:

«Ах ты, Воля, ты, мой Воля,
Мой волчонок золотой!
Не завидна твоя доля:
Жить в конурке, ждать помой!»

Зверек приходил в совершенный азарт от этой песни: прыгал туда и сюда, кидался лизать мое лицо, визжал, отскакивал, барахтался по земле и потом вдруг останавливался передо мной, щелкал зубами и начинал выть: «у-о-о! у-о-о-о!» – как будто просил: «не пой, не пой эту песню».

– Ну, полно дразнить его! – вступится няня, – ведь ему тоже, Алешенька, горько вспоминать, что свободы лишился... Ложись, ложись, волчонушек, – скажет няня, – теперь уж нечего делать: кому что суждено, тому и быть.

Воля немного повоет еще и успокоится.

Няня не сразу привязалась к волчонку; сначала она даже ворчала на дядю за его подарок: «И что это Гаврила Парменыч придумал только!» Вот по какому случаю Вольке удалось заслужить расположение моей строгой старушки.

Однажды няне понадобилось наказать что-то пастухам, и мы пошли вместе с Волей на полдень. Нам и в голову не приходило, что нашего маленького проказника скот испугается, как настоящего волка. Вышли мы к стаду, да уж и не рады были. Едва мы показались на опушке леса, как в стаде все так ходенем и заходило. Няня было остановилась и начала кликать пастухов, но те ничего не слыхали: они усердно боролись. Один, старый, хрипло кричал: «не одолеешь, не одолеешь, даром, что молод!» Другой молча тискал старика, изо всех сил стараясь повалить его... Как вдруг – «ги-го-го! ги-го-го!» – первыми всполошились лошади. Тотчас все они собрались в кружок: стригунчики и жеребята очутились в середине, а старики, став головами во внутрь круга, начали лягаться. Тем временем овцы сбились в кучу и ну топотать на нас ножками; свиньи, окружив подростков, подняли свои страшные морды и неистово захрюкали. Но кто перепугал нас не на шутку, так это коровы: не долго думая, они сразу перешли в наступление, – опустили головы, как-то глухо и грозно заревели и целым стадом в галоп бросились за нами. Обезумевшая няня схватила меня на руки и кинулась в лес, – разумеется, совсем забыв про Вольку... К счастью, мы избежали беды. (После того, по словам пастухов, рев и мычание не умолкали вплоть до вечера). Но каково же было наше удивление, когда мы нашли ни в чем неповинного Волю совсем на другом краю леса, почти у самого дома. Бедняжка, оказалось, прежде нас убежал от опасности и, усевшись в канавке, поджидал своих хозяев. Едва он завидел няню, как с робким взвизгиванием бросился к ней под ноги, точно просил ее: «защити! защити!..» Это привело старушку в совершенный восторг, и она потом всему дому рассказывала, как волчонок умолял ее о спасении. «Умен, умен!» – заключала няня, – «уж вот так умен!»

VІ. Волины любимицы

В соседней с нами деревне был у няни крестник Влася, и старушка изредка навещала его. Для меня прогулки эти были истинным наслаждением. Дело в том, что мой Воля донельзя, смешил нас разными фокусами, какие он проделывал со своими любимицами – деревенскими дворняжками. Уж как только он не обманывал этих глупеньких собачонок!.. Вот, бывало, приближаемся мы к Власиной деревне; виднеется рига; солнце уже низко; от риги падает большая-большая тень... Мы вступаем в эту тень... Вдруг Воля возрился: подле самой риги хозяйничает какая-то дворняжка. Воля тотчас опережает нас, приостанавливается и... чихает. Собачка вздрагивает и оглядывается. Воля идет не спеша прямо на нее. Между ними шагов десять. Собачонка ощетинивается. Мой проказник помашет хвостом, присядет на передние лапы, начнет потягиваться... Но что это с ним? Он вдруг начинает кувыркаться по земле, хватает щепку, вскакивает и ну ее подбрасывать и ловить на воздухе. Дворняжка, насторожив уши и склонив голову на бок, долго смотрит на незнакомца-шалуна... Горе, что он далеко – ничего не разглядишь. «Прфу!.. Оказия!» – брехнет она удивленно; но тут же помашет хвостиком, дескать, – «не бойся, не бойся! играй на здоровье!» И Воля беспечно играет.

«Некогда мне», – размышляет собачонка, – «да, видно, с тобой, постреленком, не утерпишь... Ну, здравствуйте!» – говорит она, делая кникс, – «честь имею представиться!» и уж с веселою улыбкой несется к незнакомцу. Мой Воля страшно пугается: он и не подозревал, что его видят – и кто же? – такая черная, кудластая и с таким задорным кольцеобразным хвостиком собачонка!.. Сгорбившись, съежившись, поджав хвост, бедный Воля, очертя голову, спешит уйти. Но где же убежать от дворняжки? – напрасный труд! Ноги отказываются служить моему хитрецу. Слыша близкую погоню, он в отчаянии падает и опрокидывается на спину. «На, ешь!» – говорит его поза, – «ешь, если ты уж такая жестокая!»... Секунда – и картина меняется: черный страшный зверь с визгом, с лаем удирает от незнакомца во все лопатки, и скоро взбитая пыль скрывает от нас доверчивую дурочку...

– Ах, ты хитрый, негодный пащенок! – притворно пригрозит няня, когда Воля вернется к нам, – ну, где ж от вас, разбойников, спасешься?

Воля высунув язык, смотрит на нас и машет хвостом. «А ведь ловко?» – спрашивает.

VII. Мы начинаем понимать друг друга

Иногда я брал его с собою в комнаты.. Этому Воля очень радовался: ласкался ко всем домашним, особенно к няне, которая всегда угощала его чем-нибудь вкусным.

Я любил играть с ним в прятки: заманю его, бывало, в комнаты, припру скорехонько все двери, сам убегу скорее в сад и крикну в окно: «Воля!» Он долго ищет меня по комнатам, залезает под кровати, под диваны; наконец догадается и выскочит через окно, – в пыли весь, в пуху, с паутиной на морде; подбежит и смотрит – ну, только-только не говорит: «А что? не удалось?» Во время игр мордочка его постоянно имела такое выражение: «ну, брат, ну, придумывай еще свои штуки, – я опять догадаюсь!» Склонит голову на бок да в глаза мне так и смотрит, точно хочет по моим глазам угадать, в чем будет состоять новая затея. Я чем-нибудь займу его в саду, – ямку например заставлю копать, – и через секунду уж кличу из комнат: «Воля!» Пока волчонок разыщет открытое окно, чтоб прыгнуть в него, – я давно в саду... Мы игрывали так по целым часам. Няня, бывало, с ног собьется, бедняжка. Мы играем, а она-то гоняется за нами:

– Алешенька, бесстыдник! Волька, пострел ты этакий – вот я тебя!..

Няня вообще сильно мешала нашим забавам. Старушка была она славная, и я, пожалуй, любил ее больше всех в доме; но кабы все исполнять по ее советам, то пришлось бы и не глядеть-то ни на что, чтоб не тревожить себя понапрасну, и не слушать никаких россказней: а то, на грех, уж очень рассмеешься или испугаешься; не надо и бегать: не равен час, споткнешься, – убиться можно...

Словом, нянины беспрерывные запрещения шагу ступить мне не давали.

Волька мне сочувствовал. Надо было видеть его мину, когда, случалось, старушка, выйдя из терпенья, вдруг прервет нашу бешеную беготню, и волчонок с высунутым языком, удивленно и не без дерзости смотрит на ворчунью, точно говорит: «вот чудная старуха! на все запрещение: не гляди, не говори, не слушай, не бегай!»…

После пряток мы занимались чтением. Я пристроюсь с книгою на сундуке, а Воля, высунув язык, усядется смирнехонько передо мною и говорит: «читай».

– «Сказка о Сером Волке», – громко объявляю я, подчеркнув нарочно последнее слово.

– Эге! это интересно! – скажет Воля. Тотчас приподымается и уж слушает всю сказку стоя, – внимательно, глаз не спуская с меня, а чуть попадется слово волк – с радостью помашет хвостом: «Да, мол, да! вот мы каковы! в книжке все правда сказана».

VIII. Воля и Фингал

К осени дружок мой стал совсем большим. Мать чаще и чаще высказывала опасение, как бы зверь не наделал какой беды, и наконец, несмотря на мои просьбы и капризы, волчонка стали привязывать у его конуры, в саду. Но и потом мы изредка брали его погулять с собою: уж очень скучал он, когда завидит, что отправляемся на прогулку без него. Начнет метаться на привязи, вскочит на свою конуру, хвостом машет, визжит, – ну, ни дать, ни взять, добрая цепная собака. А пожалеешь его, подойдешь к конуре, – кинется на грудь, начнет лизаться от радости, а потом примется обнюхивать наши карманы: нет ли там хлеба, – мы иначе не выходили на прогулку, как с полными карманами корок для нашего проказника Воли. Карманы очищал он очень ловко. Особенно смешно было, когда волчонок, чуя в пустом кармане запах крошек и думая, что там еще есть кусочек, начинал усиленно искать – и щекотался своими губами. Кусочки хлеба были только гостинцы, баловство. Настоящий обед Воли состоял из разных помой.

Волчонок очень сдружился с нашим Фингалом. Несколько раз они даже убегали вместе на дальние прогулки. Куда их носило, и кто был затейником этой шалости, – неизвестно; но одно странно: уходили бродяги вместе, а возвращались порознь и, непременно, Воля последним, так что Фингал успеет, бывало, выплакаться и вылежаться после полученного нагоняя, – и тогда является младший бродяга. Только строгим и постоянным взысканием отучили недалекого Фингала от этой проделки. Бывало, Прохор едва заметит исчезновение приятелей, как в своем белом фартуке, с ножом в руках, бежит в сад и вскоре возвращается оттуда с огромною толстою розгой. После того, с лицом себе на уме и со скрываемою позади розгой, он то и дело выскакивает из дому во двор и кого-то высматривает. Наконец – этак под вечер – с безмолвного двора нашего во все концы ясно доносится спокойный и даже вялый тенорок: «Фингалка!» – говорит Прохор, – «ты что ж это, негодный?» И вдруг – орет благим матом Фингал, кудахчут куры, индюк забормочет, хлопают какие-то двери, Карповна – кухарка – - визгливо бранится... и все узнают, что Фингал благополучно возвратился, и начинают поджидать Вальку.

Одному Фингалу Воля дозволял похлебать из своего корыта, если же забиралась к волчонку чужая собака, то он страшно злился и своим гневом весь дом поднимал на ноги. Фингал не оставался в долгу и нередко отплачивал Воле за дружбу: таскал ему кости, но – сказать правду – достаточно обглоданные.

IX. «С кем имею честь?..»

Мне всегда нравилось смотреть, как едят животные: коровы, поросята, лошади... Их хрустенье, чамканье, посасывание – я слушал, как самую красивую музыку. Волин же обед был для меня целым событием. Я усаживался на пенечке подле корыта и не отходил от него, пока оно не очищалось до последней крошки... Покушав вдоволь, Воля и Фингал, вкусно облизываясь, обыкновенно подходили ко мне; но... оба как-то избегали взглянуть мне прямо в глаза: они точно совестились, что покончили свою трапезу, забыв совсем про меня, про своего благодетеля. Фингал, чтобы скрыть свой стыд, начинал усердно обтирать морду об траву; а Воля нарочно становился так, чтобы мне виден был только его затылок.

– Хорошо угостились? – спросишь бывало.

– Давай-ка, поборемся! – казалось говорили смущенные друзья, и начинали передо мною бороться.

Когда отец дозволял отвязать нашего узника и взять его на прогулку, то почти всегда присоединялся к нам и Фингал. Играли товарищи между собой на все лады. Но одна игра была совсем особенная: так в этой игре все шло у них чинно, правильно, что мы диву давались. Начиналась она так. Едва мы выйдем на простор, – Фингал вдруг, взглянув на Волю, принимал изумленную мину; показывал вид, что вовсе не узнает волчонка; начинал тихо наступать на него и как бы спрашивал с удивлением: «кто это? кто это?.. отрекомендуйтесь, прошу вас!..» В ответ на это мой любимец начинал бешено носиться вокруг Фингала... все шибче, шибче, шибче... дух у него захватывает, ветер звенит в ушах, а Волька носится по кругу, как угорелый и при этом покряхтывает, точно твердит без умолку, скороговоркой:

«Вот как, вот как надо бегать!
Так-то, так-то мы играем!..»

Фингал, – все с той же удивленной миной, – как бы машинально садится и продолжает недоумевать. Воля кружит, кружит... и вдруг подлетает к Фингалу, грациозно усаживается перед ним и точно спрашивает: «хорошо?»

– А! Понимаю!!! – вмиг, как встрепанный, всполохнется степенный Фингал и, сорвавшись с места, в свою очередь начинает неуклюже галопировать вокруг Воли и тяжело покряхтывать:
«Вот как, вот как надо бегать!
Так-то, так-то мы играем!..»
пока незаблагорассудит, наконец, грузно усевшись перед волчонком, также спросить: «хорошо ли?»

Чередовались они так без конца... Мне всегда приходило в голову, что уж это идет у них не простая возня, а какая-то взаимная церемонная рекомендация.

Фокус этот Волька любил проделывать и со мною. Стоило, бывало, приставить рожки ко лбу и сказать по-няниному – басом: «тупу, тупу ногами! заколю тебя рогами!» – как уж, глядишь, Волчок мой заведен, и мне оставалось только следить за ним, да изумляться его прыти и выносливости: выскочить из этого заколдованного круга не было никакой возможности, – куда бы я не сунулся и как бы не спешил миновать Волю – мы с ним верно бы столкнулись и ушиблись... Но затем между нами начиналось обыкновенно какое-то недоразумение. Когда после своей бешеной скачки волчонок вдруг, на всем скаку, усаживался передо мной, – меня только и хватало на то, чтоб от души расхвалить его удаль; но это всегда страшно озадачивало Вольку... Посидев с минуту, удивленный волчонок подымался, толкал мою руку своим мокрым носом, вообще чего-то требовал от меня, потом... наступала какая-то неловкая пауза, после которой сбитый с толку Воля конфузился и долго не мог выйти из замешательства.

X. Воля – общий любимец

Воля прожил у нас до глубокой зимы, почти год, и за все время провинился лишь в одном преступлении: зарезал преглупого и пренадоедливого пегого поросенка, который на беду свою забрался в сад, да еще и в Волино корыто. И где там зарезал! – как обидно мне было слышать по двору это слово! – Воля никого не резал, а просто-напросто откусил до корня шатуну-поросенку его черное ухо. Но ведь надо ж сказать – поросенок этот до того был несносен, что даже няня, любительница свинок, приняла Волину сторону.

– Сам, сам, головорез, виноват! – говорила она о поросенке, – зачем его в сад занесло! Уж такой надоеда уродился: недаром, без году неделя, а ходит трехногий!

И точно, этот дурачок всем прибавлял работы: на Прохора кричали, для чего не заложил крючка в сенях, – войдет поросенок; другим доставалось за садовую калитку; едва проснешься, бывало, как уж слышишь – мама кричит: «сбегайте скорее в сад, – белье свалилось: долго ли войти поросенку?» Поросят на дворе было много, но все знали, о каком поросенке наказывает барыня.

– Ай да Волька! – радовались люди после рассказанной истории с пегим надоедой, – молодец, право: всем развязал руки!

– Подумайте ж, подумайте! – торжествовал Прохор, – ведь невозможно ж целый день держать дверь на запоре.

Но, Боже мой, как был сконфужен волчонок!

Зимой отец стал поговаривать о том, что не мешало бы отправить Вольку в зоологический сад. Я умолял папу не делать этого, даже плакал, – под конец возложил всю надежду на дядю, которого ожидали вскоре и который, к слову сказать, обещал в первый же день взять меня с собой на охоту и с деревенскими мальчиками устроить облаву на зайцев.

Как вдруг – наш Воля пропал...

Мы сами были виноваты: морозы стояли жестокие, – люди все реже и реже навещали волчонка; меня же вовсе не пускали в сад. Я думаю, что даже не всякий день давали и поесть моему Воле...

Когда его спохватились, Прохор обежал всю усадьбу. Я видел из окна, как он, грозя пальцем, читал нотацию Фингалу; но, видно, Фингал был прав: он потянулся, равнодушно зевнул и побежал к воротам лаять. Прошел час, другой, – Вольки не было... Я плакал безутешно.

XI. По горячим следам

Для развлечения моего, несмотря на холод, отец отпустил меня с Прохором проехаться по окрестным деревням, чтоб расспросить – не видал ли кто нашего волчонка. Главное же – Прохор надеялся, что волчонок, если мы проедем поблизости от него, учует нас, особенно меня – своего любимца, и прибежит ко мне сам.

Меня укутали хорошенько, усадили в сани, и мы поехали.

– А следов волчьих много! – сказал Прохор, проезжая лесною поляной...

Как он ни уговаривал меня, я всю дорогу, едва мы выехали за околицу, вопреки приказанию папы и мамы кричал, что было силы:

– Во-о-л-я-я-я! Воля! где ты? Волчоночек милый, мы здесь! иди к на-а-ам! Сю-да-а!

– Ну, Алешенька, – говорил Прохор, – кабы знал, что ослушаетесь маменьку, ни в жизнь вас не взял бы с собою! Вот, помяните – заболеете.

Мы побывали в трех деревнях, расспрашивали каждого встречного и напали-таки на след беглеца. Но лучше бы нам ничего не узнать, чем то, что услыхали мы наконец.

Волчонок забежал в Камушкино, – деревню, верстах в двух от нас; на задворках увидел он играющих собак и полетел к ним... Я представляю, как мой Воля, в нескольких шагах от группы собак, на всем скаку остановился... немного присел на передние лапы... и только выжидал, пока одна из собак хоть шевельнется, чтоб ему тут же, пред огромным незнакомым обществом, щегольнуть мастерским прыжком, какие он – один он – умел выкидывать на своих высоких, сильных ногах... Но... тут его увидели крестьяне, приняли, конечно, за дикого, и через минуту все, и старый, и малый, с дубинами, с камнями, с криком: «ату! ату его!» бросились на несчастного Волю.

Убить его не удалось, но «камней отведал не мало» – рассказывал староста.

– Да уж горазд и бегать! – прибавил мужик, – вот-вот на глазах был, – оглянуться не успели – куда тебе! только хвост в лесу мелькнул!

– Ах, какие вы недобрые мужики! – говорил я, всхлипывая, – вы всех, кого ни увидите, всех бьете и бьете.

– Да, голубчик миленький, – утешал меня староста, – кабы знали! ведь эко дело!

Я был в отчаянии; по словам Прохора, говорил неведомо что... Воротились домой; зашли в сад – взглянуть в последний раз на Волину конурку: корыто было совершенно пусто, точно выскоблено заново; валялся разорванный ошейник... Фингал обнюхивал все, поглядывал на меня и повизгивал.

– Скучает Фингалка, – сказал Прохор.

Когда мы вошли в комнаты, моим первым вопросом было:

– Скоро ли приедет дядя охотиться?

– Да ты охрип! – воскликнула мать и разбранила Прохора, зачем он не вернулся тотчас, как только начал я кликать волчонка.

Я расстегивал шубу, а сам думал: «Мог ли Прохор вернуться, когда он горячился по деревням не меньше моего и даже обозвал старосту в Камушках – лупоглазым?»

Оказалось, дядя должен был приехать с неделю назад. Сам не знаю, чего я ждал от дядиной охоты; но помню – твердо надеялся, что если в нашем лесу охота будет, то Волю моего разыщут, конечно, живого. В этой уверенности поддерживал меня и Прохор.

– Эх, горе – вашего дядюшки нету! – твердил он всю дорогу, – мы бы с дядюшкой живо отыскали Вольку!.. Ну, а знаете, Алешенька – одного меня не пустят...

Но мог ли я ожидать... Впрочем расскажу все по порядку.

XII. Дядя все обдумал

Еще не смерклось, а уж меня – сильно охрипшего, в жару, с пылающими щеками – уложили в кровать и поили малиной... Моя комната находилась рядом с прихожей, куда вела и дверь от меня.

– Ну, спи, мой батюшка, – сказала няня, когда я допил последнее блюдечко. Она убавила огонь в ночнике и тихо вышла.

Болезнь эта свалилась на меня, как снег на голову. Я сам не знал, чего мне, больному, желать теперь: того ли, чтобы дядя приехал как можно скорее и разыскал моего Вольку?.. А если не разыщет?.. поохотится недельку без меня, да и уедет? – вот-те и облава на зайцев!.. Ах, да и одна ли облава? С приездом дяди в доме нашем все оживало; менялся порядок дня; я почти освобождался из-под няниных запрещений; все как-то становились добрее, снисходительнее, – даже, так и говорилось: «хорошо, что случилось это при Гавриле Парменыче, а то – беда бы!..» Чего стоили одни полднички, которые придумывал Прохор для дядюшки! Обыкновенно Прохор, перед вечерним чаем – сам, без приказа, – накрывал для гостя маленький столик и подавал: зимой – огурчиков соленых, грибков, летом – редисы, ветчинки, яичек; а потом со счастливою улыбкой докладывал дядюшке:

– Гаврила Парменыч, ведь я было перед чайком закусить вам приготовил...

Придумывал это Прохор не без задней мысли: во время этих памятных мне полдничков у тщеславного слуги с дядей затевались бесконечные охотничьи споры. Надо сказать, что любимым выражением моего доброго дяди было: «простая штука!». Чудак Прохор, подражая во всем дядюшке, начинал подражать ему и в этой привычке, если дядя, случалось, загостится у нас. Но только Прохор, вместо «простая штука», вероятно для разнообразия, то и дело приговаривал: «Какая штука?»... Забавно было слушать, когда охотники вгорячах так и сыпали друг другу – дядя басом: «простая штука!», а Прохор своим тенорком, нараспев и вопросительно: «какая штука?.. ежели к зверю, Гаврила Парменыч, идти по ветру, то... какая штука?..»

– И все это будет без меня!!! – вздыхал я, лежа в своей кроватке.

А возвращения дяди с охоты! разглядывание добычи!.. Людская полна народа. Прохор суетится: «Алешенька, не троньте! не троньте, Алешенька! Чего не знаете, зачем же брать?..» Тут и няня подойдет взглянуть: она по обыкновению прикидывается совершенно равнодушною, – будто зашла только за мной, – а сама все переворошит, все повысмотрит, да потом уж и скажет брезгливо: «эка невидаль! пойдем-ка, Алеша». А дядя-то?! дядя?! Руки в боки, трубка в зубах – будет кругом ходить да пыхтеть...

– И ничего-то, ничего я не увижу! – шептал я, ломая руки и потихоньку всхлипывая, – пролежу всю охоту взаперти, с глазу на глаз со строгой няней... Нет, уж лучше дяде повременить с приездом до моего выздоровления! А Воля???

И тотчас мне представлялся огромный-огромный лес... Ночь... Подле какого-нибудь дерева, выгнувшись дугой и дрожа всем телом, стоит мой бедняжка Воля и дремлет... и никого, никого кругом. Как нарочно в печной трубе вьюга так и завывала... «Но... может быть, завтра же буду здоров!» – успокоил я себя наконец и начал дремать.

Вдруг в прихожей затопали – и раздалось громогласное:

– Здравствуйте!.. Ай, да морозцы! Вот он и я! – а потом, – простая штука!..

Я весь обратился в слух. Как на горе, в прихожей заговорили шепотом; я только и расслышал: болен... волчонок... и еще раз: простая штука, которую дядя тихо проворчал своим баском, потому что говорить шепотом он вовсе не умел. Сон покинул меня. Я не переставал следить за каждым тяжелым дядиным шагом и уж потерял терпение, как наконец старик навестил меня.

– Болен? – спросил дядюшка, целуя меня своими жесткими усами. – Простая штука – зимой!

– Дядя, слышали? Воля пропал!

Но дядюшка был равнодушен.

– Простая штука: весною новеньких пришлю.

– Вы, дядя, обещали взять меня с собою на охоту: я совсем, совсем здоров! – прохрипел я так, как будто семь молодых петушков запели разом ку-ку-реку. – Может быть, с вами разыщем и Волю! А без меня, – тут я насилу сдержал слезы, – а без меня вы не узнаете Воличку и убьете его.

– Кхм! – крякнул дядюшка и долго смотрел на меня пристально, точно обдумывал что-то. – Ну!.. ладно, ладно! сказал он, – теперь ни о чем не заботься, а... простая штука, Алексей!.. выспись хорошенько: перед охотой надо выспаться? (На лице его мелькнула улыбка). Утро вечера мудреней! Я... все обдумаю. Надеюсь, и Вольку найдем. Прощай! – закончил дядя и еще раз уколол меня своими усами.

«Дядя хороший! он все устроит!» – подумал я; завернулся получше в одеяльце и скоро заснул, как убитый.

XIII. Простая штука!

Не знаю, долго ли я спал, как вдруг что-то скрипнуло... Я чуть-чуть приоткрыл глаза и разглядел в полутьме... дядю. В своем охотничьем сером, мехом кверху, полушубке, в валенках и серой с ушами шапке, перетянутый в рюмочку, он стоял передо мною и молча, слегка кивая головой, шутовски подмаргивал мне, как будто звал куда-то за собою... Я сразу догадался, что зовет он меня на охоту... Няня спала... Я погрозил дяде и указал на мамину комнату.

– Простая штука! – пробурчал дядюшка, – мы махнем через окно!

Я замахал на дядю, чтоб он молчал, прижал палец к губам и... тихонько слез с кровати... Осторожно прокравшись мимо спящей нянюшки, один за другим мы выпрыгнули в окно. И как-то странно: руками вперед, как на купанье бросаешься с мостков...

Ночь была лунная, тихая.

Боясь, как бы домашние не спохватились вовремя, мы побежали что есть духу. Снег был глубок, но бежалось легко, и я ни на шаг не отставал от дяди. Чувствовал себя отлично, а главное – изумлялся, до чего в зимние ночи делаются тонкими зрение, слух, обоняние... В один миг миновали мы конюшни, сад, огород; перебежали знакомое мне поле с холмиком (где я некогда встретился с красавцем-волком) – и очутились в лесу. Снег был страшно глубок: идти стало тяжело.

– По моим следам, Алексей! – не оглядываясь крикнул мне дядюшка, – легче будет!

И точно, хоть и трудно было шагать огромными его шагами, но так идти было все-таки легче. Я шел, а сам покряхтывая думал: «То-то няня впопыхах! куда Алеша делся?»

Вдруг дядя остановился, как вкопанный... Потом… он сгибался, сгибался, согнулся наконец так, что руками касался земли и – тихо, крадучись – пошел от дерева к дереву...

– «Ага!» – размышлял я, догоняя дядю: «так вот они, охотники, как ходят!.. Точно Фингалка за кошкой крадется!.. То-то и дядюшка, и Прохор, вернувшись с охоты, на поясницы жалуются: как не заболеть?.. Вот начинается охота!.. А можно ли спросить дядю, что это он увидел? Или на охоте, как за картами, пикнуть не смей?..»

Однако я не вытерпел.

– Что, дядя? – спросил я тихо, – видишь кого-нибудь?

– Простая штука: чую зайца.

И не успел он это выговорить, как по ярко освещенной полосе снега, между тенями дерев, промелькнул заяц.

– Стой тут, Алексей! – пробурчал дядя, – я забегу вперед, а ты выжди и потом валяй зигзагами ко мне: косые прямо на меня пойдут!

Дядя скрылся. Я постоял немного, дрожа от ожидания, чем кончится первая наша охота, согнулся по-охотничьи – и почти на четвереньках побежал большими зигзагами к дяде, обегая деревья то справа, то слева, изредка спотыкаясь и шлепаясь с разбега в снег.

– Шалишь!!! – вдруг услыхал я перед собою и в ту ж минуту увидел, как дядюшка сунул что-то в свою серую шубку.

– Покажи, покажи! – весь затрепетав начал было умолять я доброго дядю.

Но он мне грубо и задыхаясь отрезал:

– Не-е-т, брат, – каждому свое!..

Я понял, что просьбой моей нарушил правила охоты... и покраснел со стыда...

Охота продолжалась. Я гонялся за зайцами с большим азартом, но не поймал ни одного: дядя ловко хватал их из-под моего носа и прятал в свою шубу. Вдруг из-за куста выскочила старая лисица.

– Гляди! гляди! – воскликнул дядя.

Согнутый в три погибели, уже он было кинулся за лисицей, но ее и след простыл.

– Эх, прозевали, Алексей! – сказал дядюшка чуть не со слезами. – Ну, плутовка! – закричал он, скрежеща зубами, – теперь утекла – в другой не попадайся!

– А ведь мы, Алексей, зашли с тобой далече, – сказал дядя, когда немного успокоился, – и жильем уж не пахнет.

Так мы все больше и больше углублялись в лес и вдруг очутились на огромной лесной поляне, покрытой глубоким снегом.

ХІV. Старые знакомые

Я чуть не ослеп... Луна светила здесь как будто еще ярче...

– Ах, дядя! как светло тут! – закричал я в восторге, – вот белый снег!

– Хорошо!.. Простая штука! – ответил дядюшка.

– Ку-у-у-да-а-а-а-а!.. – вдруг донеслось к нам с противоположной стороны поляны.

Мы смолкли... переглянулись. Я затаил дыхание, а сердце мое застукало – тук... тук... тук – редко, сильно, точно в нем кто-нибудь молотком работал. По всему лесу стонало эхо: «ку-у-да-а-а-а!.. ку-да-а-а!..» и к концу, уж позади нас, слабо отозвалось: «да-а-а!» – и все стихло... Мы стали всматриваться – кто б это мог кричать? Луна светила мне в лицо, и по ту сторону поляны лес чернел в совершенной тени. Немного спустя, что-то там заволновалось и, словно огромная змея, стало выползать из лесу на поляну, – тихо, без шуму, изгибаясь то вправо, то влево, – и двинулось к нам...

– Нас окликают! – буркнул дядя, когда эхо смолкло, и вдруг, подняв голову, затянул гнусаво во все горло, – сю-да-а-а-а!!!

– Что ты, дядя? – спросил я с удивлением.

– А что? – усмехнулся дядюшка, – с волками жить, по-волчьи выть!.. Сю-у-у-да-а-а! – еще громче протянул он.

– А разве это волки идут? – воскликнул я в ужасе, да весь так и съежился.

– Вот те раз! Чего ж ты испугался? – успокоил меня дядюшка, – старые знакомые, – они нам не помеха: в компании еще веселей охотиться; а лес велик: на всех добычи хватит.

– Куда-а-а!.. Сюда-а! – долго разносилось по поляне, и так мне понравилось, что я сам не вытерпел наконец, задрал головенку и своим петушиным голоском на весь лес завыл: Сю-у- у-у-да-а-а-а!

– Вот так! – похвалил дядюшка, – айда волчишка!

Скоро волки настолько приблизились к нам, что можно было различать их морды: они шли гуськом, – я сразу узнал переднего... Это был мой Красавец. Он показался мне очень похудевшим. «Да», – быстро смекнул я, – «ведь они теперь голодают»... Расстояние между нами все уменьшалось; я весь трепетал.

Каково же было мое удивление, когда Красавец и дядя встретились, как давнишние закадычные приятели!

– А, старик! – воскликнул Красавец, перескочив валик, отделявший лес от поляны, – откуда Бог принес? Вот таким охотникам мы рады! (Однако видно было, что он сопернику не очень то рад) Где прежде был?

Дядя назвал какое-то место: не то пуща, не то гуща.

– Ну, как вы там?

– У нас – простая штука! – хоть бросай охоту да клади зубы на полку. Вот у вас в один миг зайчатами запасся, – сказал дядя, с гордостью похлопав себя по шубе.

Вступив в лес, волки сразу расстроили линию и разбрелись во все стороны. Они загуторили, как цыганы на базаре, хотя казались все печальными. «Бедные, бедные, как они голодны!» – продолжал я соображать. Я подумал: «Верно, и Воля с ними», – но его нигде не было видно.

Страх мой прошел давно. Я нисколько их не боялся и даже невольно вспомнил пословицу: «волков бояться – в лес не ходить». Чувствовал разве ту неловкость, какую всегда испытывал, когда попадал с родителями в очень большое общество. Боже мой, сколько их было!.. К счастью, на меня сначала никто не обращал внимания, и это помогло мне подметить многое: я вскидывал изредка глазами и схватывал те и другие подробности. А между тем слушал внимательно беседу дядюшки с Красавцем и другими волками, которых собралось в кружок десятка с два – все, видно, хорошо знавшие дядю. Дядя расспрашивал обо всем подробно и просто изумлял меня: откуда он знал всех волков поименно? – «А как Хромой?... А тот, – как-бишь его – Корноухий-Заболотный?» – то и дело спрашивал дядюшка, как самый заботливый помещик о своих крестьянах. И в ответ ему передавали целую историю о том и другом волке или же выкликивали названного. Судя по рассказам, волки всюду гибли, как мухи в осень. «Бедные! бедные!» – не переставал я сожалеть о них. А дядюшка слушал да приговаривал: «простая штука!» – то смеючись, то с сочувственным вздохом, глядя по тому, чего заслуживала рассказанная история.

Были тут волки из всяких Темных Займищ, Глубоких Оврагов, разных Пустош и Боров.

– А это каких же привалило к тебе? – спросил дядя, указав на рассыпавшихся по всему лесу длинных, тощих и неприглядных волков. Они с рычаньем сновали туда и сюда; насколько видел глаз – повсюду волновались их серые спины, точно я стоял среди огромного стада овец.

– Это не наши, – ответил Красавец, – из каких-то степей занесла их сюда нелегкая.

Скоро дядины знакомцы расселись под кустами и деревьями; старики остались вдвоем.

– Ну, рапортуй, брат, рапортуй! – сказал дядя, похлопав товарища по плечу: – плохо чай – простая штука! – жрать нечего? А?

– Плохо, старик, плохо, – разохался Красавец, – и у нас не разживешься. Совсем беда пришла: только мерзлой птицей и перебиваемся. Да еще этих степняков принесло сюда...

– А лето как провел?

– Про лето что говорить! – отвечал Красавец, – всякий день свежинку резали.

– Так вот он кто, – подумал я, – вот кто в соседних с нами Камушках столько овечек перевел! Ай да молодец!

XV. Меня представляют

– А вы чего одни толкаетесь? – спросил Красавец.

– Да говорю: зайчат ловили, – сказал дядя.

– А тут кричал кто-то?

– Кричал? – удивленно переспросил дядюшка. – Кто ж бы это? Уж не Прохор ли. Небось, знаешь его?

– Ну, этот нам не страшен! – усмехнулся Красавец, – а вот двориковский барин к ним подъедет, тогда смерть.

Дворики было имение дядино... Я взглянул на дядю, – хоть бы бровью моргнул, только улыбнулся одними глазами да с гордостью буркнул: – Простая штука! не попадайся – шутить не любит!

Я слушал их, слушал – и вдруг опомнился, – «Да что ж это?» – подумал я, – «да кто же мы наконец, что волки нас не узнают?..» И вдруг увидел на снегу... собственную тень... Тень была волчья!.. Я не скажу, чтоб испугался или обрадовался, но на минуту меня смутило это... Я шевельнул головой – подрожала и тень; почесал сам у себя за ухом – и она тоже...

Взглянул во все глаза на дядю: да, да, – и он волк; но только большой, – даже больше Красавца...

– А это ж кто с тобою? – ласково спросил обо мне Красавец.

Мне было очень лестно его внимание. Я радостно взглянул на него и... почувствовал, как хвостик мой начал сам, против моей воли, двигаться направо и налево, то быстрее, то едва-едва колеблясь.

– Как будто мне знакомый? – прибавил Красавец.

– Да, мы однажды встретились в поле, – ответил я... быстрым движением хвоста.

– Это мой племянничек – любимчик, – сказал дядя.

Хвостик мой заходил еще быстрее.

– Чего ж он у тебя дохленький такой да маленький? – заметил Красавец.

Я опустил хвост. Замечание Красавца было справедливо: меньше меня ни одного волчонка не было, и высматривал я действительно заморышем.

– Он болен! – нежно протянул дядя.

Я тотчас вспомнил, что болен, даже вкус малины почувствовал во рту, – и скромненько, сироткой, уселся на снегу под елочкой. Красавец двинулся ко мне, – я зажмурился, съежился весь; он погладил мою голову, потом как-то весь надыбился, точно напился холодного, отошел немного и грациозно разлегся на снегу. Дядюшка уселся рядом с ним.

Волки гуторили всюду по-прежнему; но при слове болен то тот, то другой из дядиных знакомцев подходили ко мне и ласково щекотали мою шею, шутя ее покусывая. Всякий раз я замирал, а чуть волк отойдет – начинал прилежно махать своим хвостиком. Однако их ласки были мне приятны. Оглядевшись, уже я сам хотел было заговорить с ними, – как, откуда ни возьмись, на меня наскочил какой-то волчонок и с таким азартом принялся лизать мои уши, щеки, глаза, что еще секунда – и я, верно бы, задохнулся от его нежностей.

Передо мной стоял Воля!..

ХVI. Нас никто не стесняет

Болезни моей как не бывало.

Еще я не пришел в себя от радости, а уж мой шалун безумно, вихрем закружил по лесу, изредка задевая деревья, сбивая с ног всех встречных, перескакивая попадавшиеся кусты и бугры, взрывая целые облака пушистого снега, – и центром круга, по которому носился Волька, был я... Мне вспомнился Фингал.

Но теперь... О, теперь я сразу понял, в чем состоит эта чудная забава и что мне предстоит выполнить. Я весь затрепетал.

– А!! рекомендуется! рекомендуется! – шептал я в восторге, а сам ждал, как бы не пропустить момента, когда очередь рекомендоваться дойдет до меня... Я не сконфузил Волю: не успел он усесться передо мной, как и я закружил по лесу.

После мы начали бороться, потом затеялись салки, – вообще подняли такую возню, что около нас собралось целое общество. Особенно часто ввязывались в наши игры, чтоб сделать их еще более забавными, какие-то три волчонка.

Я сразу заметил, что и Воля с ними дружен; пригляделся к ним – и узнал своих сироток. Они почти не выросли.

Скоро мы сидели, все пятеро, высунув языки и едва переводя дух. Побеседовали. Я, знай, твердил о том, что дядя взял меня с собой, чтоб устроить облаву на зайцев. Известие это мой Воля пропускал мимо ушей.

Но вот Красавец поднялся нехотя, потянулся, крякнул и сказал дяде:

– Что ж, брат, – вышли на охоту, так будем охотиться; а то ведь и утро не за горами. Теперь уж ты, старик, будь нашим вожаком.

– Ну, ладно! – ответил дядя, тоже потягиваясь. – Тряхнем стариной! Простая штука: стройся! – скомандовал он.

XVII. Поход

Вся стая поднялась разом.

– А где же твой больной? – спросил Красавец и тут же воскликнул, – э! да он разгулялся!.. Ишь, языки повысунули!... Эти, что рядом с ним сидят, – прибавил Красавец, кивнув на Волю и его братцев, – тоже недавно ко мне забежали.

Я хотел сказать дядюшке: «дядя, ведь это наш Воля!» – но уж новый полководец командовал:

– Ну, ребята, гляди, не зевай! За мной по одному – ма-а-арш! – и зашагал впереди всех: опять на ту же огромную поляну.

За дядей пошел Красавец, там и другие старики, а потом и молодые; все торопились поскорее занять места в строю, и возле меня скоро началась страшная давка. Облезлые степняки бесцеремонно толкали меня, – я снова накуксился.

– Ничего! иди, иди за мной! – сказал участливо Воля, нежно подталкивая меня. – А вы сзади его пойдете, – наказал он братцам.

Наконец мы очутились на просторе. Я встряхнулся и с наслаждением замаршировал, как солдатик, – тихим, степенным шагом, – стараясь ступать по Волиным следам. Мы шли в самом хвосте... Лунная ночь! Ослепительная белизна снега! Тишина!.. Все было так хорошо, что я чуть не плакал от радости... Все молчали; молчал и я, хотя мне очень хотелось запеть:
«Ах ты, Воля, ты, мой Воля,
Мой Волчонок золотой!
Как приятно ходить в поле
Ножка в ножку за тобой!»
но едва я открывал рот, как Волька оглядывался, глазки его блестели, точно тлеющие угольки, – я смекал, что петь в строю неприлично, и прикусывал язык. Еще мы не дошли и до середины поляны, а уж лапки мои отлично поняли, чего от них требуют: сами собой, будто заведенные, они с необыкновенною легкостью и верностью переступали из ямочки в ямочку...

Я шел да зевал по сторонам; или наблюдал, как чудно мой волчонок волочит по снегу свои задние ноги, чего прежде я вовсе не примечал за ним. Но больше всего забавляла меня моя волчья тень: уж каких-каких только фокусов не выкидывал я, чтоб вполне убедиться, что это моя, моя собственная тень. Своими шалостями я мешал идти сироткам, – те сердито рычали на меня.

Мороз был жестокий. Не то, чтоб холодно мне было в моей волчьей шубке, но по тому, как дышалось, и как зябла голова (вернее – лоб), я чувствовал, что мороз стоит лютый.

Вдруг шествие наше приостановилось, и – точно по команде – мы все разом повернулись в одну сторону.

XVIII. Знай наших!

Что же я вижу? Дядя, один, во весь дух несется от нашего строя влево; а с другой стороны поляны, прямо под ноги к нему, летит, сама того не видя, уже знакомая мне старая лисица. А мы все – и как скоро это вышло! – обогнули его кольцом и навострили ушки. Пока он управлялся со своею добычей, волки стояли не даром. «Рр-рр!..» гудело вокруг дяди. Даже мой кроткий Воля завистливо рычал. И мне захотелось порычать: я повернулся сначала к Воле, а потом к его братцу и сделал им: «ррр!.. ррр!..» Оба сконфузились: Волька лизнул меня в нос, а левый сосед присел и почесал у себя за ухом. Особенно завистливо рычали степняки; глаза их горели, как свечи...

– Подступись-ка! – ворчал дядюшка.

Но никто не смел тронуться с места: так он был грозен в своем охотничьем азарте.

– Ай да охотник! – хвалил Красавец, тоже не без зависти.

– Простая штука! – возразил дядя, задыхаясь и ловко перекидывая добычу на плечи. – Простая штука! я взял наперерез! Давно была бы моя, да прозевал маленько... Марш! – скомандовал он по-прежнему...

Но команду его не слушали. Каждому охотнику приятно было взглянуть хоть на то место, на котором попалась лисица, и толкотня началась страшная. Не знаю, чего они там, на пустом месте, не поделили, но двое охотников заспорили до драки. К счастью, наша компания, т. е. дядя, Красавец, Воля с братцами и я, уж давно были на другом краю поляны. А сзади нас стоял рев. Красавец не вытерпел, оглянулся. Остановились и мы. Старик долго прислушивался к тому, что творится на поляне; изредка ворчал, – точь-в-точь, как Фингал, когда, бывало, он завидит что-нибудь неприятное и не знает, начать ли ему лаять или бухнуться на землю и уснуть. Но вдруг Красавец чихнул, или вернее, плюнул.

– Вот так-то лучше! – согласился дядя, – хорошо сделают, если перегрызутся. Простая штука: кто в поле заспорил, тот не охотник.

– Сколько дядя принесет добычи! – размышлял я, снова маршируя по Волиным следам, – вот все удивятся, вот Прохор позавидует!

XIX. На шоссе

То, что издали (с другой стороны поляны, где мы с дядей услыхали «ку-уда?») казалось нам лесом, – был не лес, а липовая аллея, тянувшаяся по обеим сторонам большой дороги. Мы вышли на большак и уселись поперек его. Дорога ярко освещалась луною в ту и другую сторону.

– Вот и утро близко, – сказал позевывая Красавец, – а ничем не раздобылся. А-а-ха-ха!..

Потом он поднял украдкой с дороги кусочек, не то холста, не то кожи... и начал его пожевывать – сначала нехотя, а под конец с жадностью, как что-то вкусное. Один я заметил это и толкнул дядю: «как он голоден», говорили мои глаза: «уступите ему, дядюшка, хоть одного зайчонка». Но дядюшка меня не понял, – вздохнул, принялся любоваться звездами, стал нежно ласкать Волю и его братцев; пойманных зайцев и лисицу он так искусно запрятал в свою шубу, что от них и следа не осталось. Я сгорел со стыда за него. Дядя всегда отличался хорошим аппетитом: когда, случалось, – задолго до обеда или ужина, – он спросит себе ломтик черного хлеба с солью, то с таким, бывало, вкусом начнет его пожевывать, что через минуту, – о мне и говорить нечего, – но папа и даже мама также потребуют хлеба и угощаются им, как самым редким лакомством... Словом, дядя, как и всякий здоровяк, имел аппетит превосходный; но жадности я никогда не замечал за ним. Я решил, что, видно, в поле все охотники становятся такими скупердяями.

– Вы, верно, очень проголодались? – хотел я вежливо спросить моего бедного Красавца, как вдруг меня оглушил чей-то отчаянный визг...

Я оглянулся на дядю; он уж стоял с остальными волчатами на краю дороги, между двумя старыми липами, и к чему-то присматривался. Уши его показались мне целыми рогами. В один миг мы с Красавцем очутились подле него.

И по другую сторону дороги также открывалась бесконечная поляна... Шагах во ста от нас, по узкому проселку, идущему к шоссе, ехали крупною рысью какие-то два крестьянина в розвальнях, а за ними что-то бежало вдогонку, точно собачонка, и неистово визжало...

– Так и есть! – проворчал дядя, – ну, что за плут! Ведь это Прохор: поросенком нас подманивает! – обратился дядюшка к удивленному Красавцу.

Дядя не однажды рассказывал мне, как с помощью поросенка подманивают волков и потом их стреляют: все было точно так, и я сразу понял, в чем дело. Один крестьянин (кажется, наш кучер: оба они нарочно оделись по-деревенски) правил лошадью, а Прохор, – этого я сразу узнал, – сидел в розвальнях боком и обеими руками давил поросенка, точно играл на гармонии. А как я понимал, в чем состоит хитрость, то отлично разглядел не только Прохора с его гармонией, но и то, что бежало за санями. Видел даже, из чего оно сделано: Прохор напихал чем-то нянин негодный капор и сделал из него продолговатый валик, который и тащился на веревке за санями. Дядя называл это потаской.

Увыканье поросенка разносилось кругом версты на две: благо ночь была тихая, безветренная.

– Пищи, пищи на здоровье! – брюзгливо ворчал дядя.

Если бы я не знал, что у Прохора припасено в санях ружье, то, верно, в эту же ночь отведал бы волчьей дроби: подскоки и прыжки няниного капора до того согласовались с визгом горластой гармонии, что меня так и подмывало кинуться к саням... Прохор сидел против луны, и был один миг, когда я разглядел даже лицо его: блеснули белые оскаленные зубы и два черных смеющихся глаза.

– Эх, зубоскал! – сердился дядя.

Сани выехали на шоссе и скрылись в ложбине. Поросенок визжал. Мы скорехонько вновь уселись поперек дороги... Что-то будет?.. Воля даже подвывал слегка... Из-за деревьев выскочили еще три волка и присоседились к нам. Дорога была загорожена нами во всю ширину. Дядя с Красавцем сидели в середине, мы все по обеим сторонам от них. Скоро гармония смолкла, и было слышно, как сани приближаются к нам, подымаясь в гору... Вдруг послышалась фистула: «Никому я про досаду эту не скажу» – пел Прохор свою любимую песню... Через минуту на дороге показались розвальни, и в них Прохор... один. Кучера с ним не было.

Никто из нас не шелохнулся...

XX. За чем пойдешь, то и найдешь

– Тпру!.. – воскликнул Прохор шагах в двадцати от нас.

Лошадь остановилась.

– Вот те раз! – протянул Прохор. – Ка-ка-я штука?..

– Простая штука! – рявкнул дядя, – за чем пойдешь, то и найдешь. Ну, затягивай дальше: «не скажу ни матушке, ни батюшке»... пропел, или вернее, провыл дядя тоненькою-тоненькою фистулою.

Но Прохор, очевидно, ни слова не понял, точно ему говорили по-арабски. Он встал в своих розвальнях и растерянно оглядывал нас.

– Ах, провалиться вам! Сколько вас собралось, а ружья-то и нет со мной! – не вымолвил, а скорее вдохнул в себя злосчастный охотник. – Антон Каллистратыч! – закричал он благим матом. – Ведь вот завсегда с вами помеха! Как это вы право! Погодите уходить. Помилуйте, какая штука, несите ружье скорей!

Кучер не откликался... Вдруг Прохор зачмокал, задергал вожжами и стал изо всех сил поворачивать лошадь.

– Алеша, Волька, – не зевай! – скомандовал дядя.

Волька, я и еще два волка вмиг обежали розвальни и пересекли дорогу с другой стороны, а Красавец посидел, подумал, как будто высчитал, равны ли силы на обеих сторонах, – не спеша приподнялся и, тихо обойдя сани, уселся между нами посередине. Прохор озирался то к дяде, то к нам.

– Десятеро! – вздохнул бедняк среди невозмутимой тишины.

Мы сидели молча, не шевелясь, как будто вовсе не замечали его... Я воображал, как завтра наш Прохор, в лощеной сорочке и новом жилете, собрав около кухни всю дворню, будет разглагольствовать: «Какая штука? До чего ж озорничают! Подумайте, – вдесятером, вышли!..» – «Что же, Проша? как же ты-то?» – спросит кучер Антон, непременный руководитель на подобных собраниях. И тут начнется восторженный рассказ милейшего Прохора – с расстановками, с восклицаниями, с неожиданными вопросами, на которые ни один слушатель не сумеет ответить. – «Вы, Антон Каллистратыч, спрашиваете: что же я?.. Подумайте ж, подумайте!.. К примеру так – лошадь, а этак – они! вдесятером!.. Большие и махонькие!.. А ружье – какая штука? – вы унесли... Слезли, да застряли... Ведь надо же подумать»...

Вдруг из саней раздалось тихое: хрюк! хрюк!

– Молчи! – зашипел Прохор, приседая в санях.

– У-вык! У-вы-ы-ы-к!.. – заголосил уже охрипший поросенок.

Красавец приподнялся.

– Батюшки! – взмолился Прохор, – пропала моя головушка! И Вольку не сыскал, и сам пропаду ни за что!..

– Увы-ы-ы-к! Увык! У-вы-ы-ы-ык! – визжал поросенок, как резаный.

– Пошли, окаянные! – пугал нас Прохор, стегая кнутом направо и налево, – а-ту! а-ту!

Мы не трогались с места. А во мне все так и заходило. Мне захотелось напугать Прохора так, как пугивал он меня самого на святках, ряженым. «Чего они сидят?» – сердился я на своих волков. Наконец не вытерпел, высунулся вперед и защелкал на Прохора зубами.

– Я тебя! – в отчаянии и с растерянным видом вскрикнул мой Прохор. Он стегнул меня, но удар пришелся по шубке.

– Храбрее меня нет! – восхищался я своей удалью.

– Что, брат? – посмеивался дядя, – поделом вору и мука: сам-то охотник жиденький, так норовишь остаточки за мной подбирать? Знаешь, курносый плут, что Гаврило Парменыч с охоты не вернется без добычи, так и путаешься за мной? Вот и ори теперь вместе со своим поросенком: ты мне так уж пятый год на охоте досаждаешь.

– У-вык! – раздалось снова.

– Ах, постылый! не ко времени тебя разобрало! – рассердился Прохор. – Пропадай же, коли так!.. – И он вышвырнул поросенка из саней.

Все смешалось. Красавец на моих глазах провалился сквозь землю: он, кажется, схватил поросенка, но не рассчитав прыжка, угодил в сугроб; лошадь взвилась на дыбы, захрапела...

– Пу-у-шел ты! – закричал Прохор на дядю, швыряя в него капором; но капор, вместо того, чтоб упасть на землю, расправил крылья, взлетел кверху и уселся на дереве...

И вдруг все стихло... Ни саней, ни Прохора как не бывало. Воля с братцами стояли поодаль и искоса поглядывали на капор с таким видом, с каким смотрят плутоватые собачки, когда их ловят, чтоб хорошенько наказать; чужих три волка куда-то исчезли, а дядя, сильно сконфуженный, стоял посередине дороги и кого-то искал глазами.

Едва Красавец вынырнул из сугроба, в который увязнул по уши, – «А где же ваша лежка?» – спросил дядя, тем тоном, каким он говаривал, когда гостил у нас: «а где-то вы меня сегодня спать положите?», на что отец обыкновенно отвечал: «ложись в кабинете, а хочешь, так в гостиной». Я тотчас догадался, что лежка – место отдыха.

– И спать с ними будем?! – воскликнул я, сам не веря своему счастью; «вот милый дядя!»

– А ты что думал? – сказал дядюшка, – всякий день домой заходить – немного наохотишься.

А уж на небе занималась заря, покаркивали вороны; издалека-издалека доносился крик петухов, лай собак, по проселку скрипели сани; послышался людской говор; где-то далече загудел колокол. Стало жутко, как будто наступало не утро, а сумерки...

– И то пора на лежку, – согласился Красавец и повел нас.

Идучи позади стариков, мы, как овечки, жались друг к другу: никому не хотелось быть задним. Мы торопливо пересекли дорогу, поле и вошли в мелкий, но очень густой лесом. Узкая, вырытая в снегу канавка вывела нас на небольшую прогалинку, – это и была усадебка моего Красавца. Деревья вокруг прогалины росли так густо, что переплетались ветвями; на них задерживался снег, – образовался сводив. Самая площадка была крепко утоптана; валялись овчинки, – вообще было грязненько и с непривычки душновато.

– Вот и дома, – сказал хозяин; он заметно стыдился своей нищеты.

– Хе, хе! – посмеялся дядя, озираясь, – охотницкая хата!

Я радовался, что усну в первый раз в жизни, как настоящий охотник, – в лесу, на голой земле, под снежным шатром... Мои друзья пообмылись, пообчесались, улеглись подле меня один возле другого, запрятали свои мордочки под мышки и стали засыпать.

– Может быть, завтра и я зайчонка поймаю, – рассуждал я сам с собой, а между тем тихонько гладил дорогого Волю, – спи, спи милый! как ты напугал меня сегодня: хорошо, что нашли!

Потом я положил голову на его спинку и начал дремать...

XXI. Холодно!

Я проснулся, когда уже вечерело. Сквозь деревья виднелось кровяное заходящее солнце... Выгнувшись дугой подле меня стоял окоченевший Воля, и странно – мы с ним были близ опушки леса, у канавы, ведущей на прогалинку. Зачем и как сюда попали – я не помнил... Я потянулся, с трудом расправил свои члены; поднялся через силу, прислонился к Воле и стал позевывая смотреть на лес... Снег, деревья, – все казалось румяным от вечерней зари... Так мы стояли, прислонясь друг к другу, пока не стемнело... На дорожке показался дядя – (он как будто меня не узнал) – за ним Красавец. Мы пропустили их мимо себя и машинально пошли сзади, едва переступая окоченевшими ногами... Я дрожал, как в лихорадке... Издалека доносилось «ку-у-да-а?»... Я хотел отозваться, но не мог рта открыть.

Мы спустились к реке; дул сильный ветер.

Мозги леденели – так было холодно... Один за другим к нам подходили чужие волки и молча вступали в линию. Все дрожали; еле волочили ноги... Перейдя реку, мы поднялись в гору. Начался огромный бор... Вскоре мы вышли к лесной сторожке. В окне светился огонек; свет падал на завалинку и на маленький сугробик снега. Пахло сеном... Меня всего ломало, но я боялся обеспокоить дядю...

– Первым стрелком в моей роте слыл! – тихо пробурчал он Красавцу, приостановившись и указывая на сторожку.

Я смутно вспомнил какого-то лесного сторожа – стрелка.

Красавец удивленно смотрел на дядю, точно спрашивал: «чего ж тебя занесло к нему?»

– Зайчики, бывает, по завалинкам греются, – ответил дядя и пошел дальше.

Вслед за ним мы обошли гуськом вокруг всей сторожки. Ноги мои подкашивались. Я заглянул в окно. Стрелок-сторож молился; на столе виднелись остатки ужина. Я остановился перед освещенным окном и стал дремать, дрожа всем телом; Воля, по-прежнему согнутый – подался назад, чтобы стать бок о бок со мной и опять ко мне прислониться... Во дворе залаяла собака... Белый зайчик не спеша соскочил с завалинки и протрусил лениво мимо самых моих ног... за ним другой, третий... «А, зайчики!» – подумал я... закрыл глаза и опять задремал... По ту стороны избы кто-то начал подвывать... Во дворе скрипнуло...

Бац! бац! тррр.... – загрохотало по лесу... Воли со мной уж не было... Я бросился отыскивать его, – натолкнулся на убитого Красавца – с ужасом отпрянул и, очертя голову, кинулся в лес...

XXII. В гостях хорошо, а дома лучше

Я опомнился один-одинешенек среди глухого бора. Светало... Прислонясь к огромной сосне, я смотрел перед собою, недоумевая, куда мне идти... Снег ослеплял меня... Было до того тихо, что я слышал, как хрустят сучья от сильного мороза. Наверху что-то цыкнуло; я поднял голову: с ближайшей сосны на меня глядела рыженькая белочка.

– А что, волчонок, заблудился? безп прошептала она; потом цыкнула еще раз, будто испугалась чего-то, и улетела.

Я заплакал. Где Воля, где мой Воля?.. Вдруг... кто-то окликнул меня... Я собрал последние силы и побежал на голос.

Лесу конца не виделось. Наконец предо мной открылась безграничная ширь... Нигде никого не было... Я обмер от страха и побежал обратно в глубину леса. Голова моя кружилась, в глазах темнело; я ударился об дерево и пал в изнеможении. Но едва начал забываться, как снова услыхал свое имя. Я вскочил на ноги, прислушался и опять стремительно бросился на голос...

Так много дней, от зари до зари, я метался по лесу, пока не падал на снег совершенно обессиленный.

Изредка меня отыскивала белочка: спустившись пониже, она подолгу сидела надо мной, недвижима, подняв пушистый хвостик и вытаращив свои черные глазки. Во всем лесу только и было нас двое. Я радовался, когда видел ее, – сворачивался в клубочек и засыпал.

– Цырк! – услыхал я однажды... Но сон давил меня: я не в силах был не только приподнять голову, но даже открыть глаза. А кто-то начал назойливо будить меня.

– Тяв-тяв-тяв!.. стал наконец разбирать я сквозь сон. Это тявканье казалось мне таким тихим, глухим, далеким, шепотным, что мне и в голову не приходили собаки. То, верно белочка, желая согреть меня, нежно похукивает над моим ухом: «тяв-тху-тху-тху! тяв-тху-тху-тху!» – вот что мне казалось...

И вдруг... еще не открывая глаз – я понял, кто меня будит. В один миг я очутился на ногах... Моросил дождь... Белочка на меня, а я на нее – смотрели такими глазами, как будто мы впервые встретились: втянув головку в свои плечи, она сидела наежившись, как щеточка... Мы были мокрехоньки. «Слышишь? – говорила она всею своею фигуркой...

Громко, звучно раздавалось отовсюду: «тяв-тяв-тяв-тяв»... Белочка дико взглянула на меня, фыркнула и исчезла. Я остался один; а кругом – каждое дерево, каждый куст, снежинка каждая – весь лес лаял, тявкал, стонал, трубил, улюлюкал...

Шатаясь на ногах, я пошел не спеша, сам не зная, куда иду. Между деревьями мелькнула свирепая морда: «жива не останусь, а догоню тебя!» – говорили ее глаза. Я разглядел рыжую ногу, белую шею и рыжую бровь над одним глазом... «Вот кто трубит, улюлюкает, лает: беспощадный Растерзай моего дяди!»…

Собака взвизгнула, взвыла, точно обиделась, – я, забыв про весь свет, что было духу, побежал от нее... Лес стонал... Заревела труба, – лай, улюлюканье усилились... Я полетел еще шибче.

– Туда, туда гони!.. – прогорланил кто-то, заглушая и лай, и трубу, и улюлюканье, – там двориковский барин!

Вдруг в нескольких шагах передо мной показался Воля... Я так и обмер... Вот видно и поле, которое так пугало меня; снегу на нем почти уж не было... Здесь нас не догонят... Но в упор нам, из-за кустов, разбросанных по опушке, забегали огоньки, показался дымок – паф! па-па-паф! треснуло в воздухе – и, как подкошенный, Воля свалился на землю.

В глазах моих помутилось, я на минуту припал к земле; сердце мое разрывалось на части. Опомнившись, я поворотил в лес.

– Ах ты, лукавый! – кто-то прокричал надо мной, – даром что махонький, а хитрей матерых!

Я взвизгнул и стрелой понесся вдоль опушки. (Воля лежал, склонив головку; из его шеи струилась кровь). За лесом овраг, – я спасен!.. Но овраг рявкнул на меня, как громадная пасть, и – откуда ни возьмись, словно вырастая из земли, – сзади, с боков, навстречу мне понеслись лошади и собаки... Все забурлило, заклокотало вокруг меня... Я опрокинулся...

– Пррростая шшштууука! – услыхал я вдруг, – теперь он нашшш!..

Что-то грузное бухнулось на меня... из-под седых бровей блеснули знакомые два глаза: дядя схватил меня и занес кинжал...

– Ай!!! Аааааай!.. Дя! Дя-я-я-дя! не коли, не коли! ведь я не волк – я Алеша! – в ужасе завопил я на целое поле.

– Полно, полно, касатик! – сквозь сон услыхал я над собой чей-то истомленный голос. – Господи батюшка! Что с тобой, дитяткой, творится только?

XXIII. Я спасен

Кто-то крепко держал меня за плечи и старался повалить... на землю; другой стискивал мои ноги. Я совсем обессилил... «Больше не жить!» – подумал я и захотел взглянуть в последний раз на небо, на лес, на... бедного Волю... Открыл глаза, – передо мною была... няня... Она бережно уложила меня на подушку.

Вечерело. Тишина была мертвая; только где-то в другой комнате чикали часы... Мама плакала, опершись головой о косяк двери; дядя – в какой-то потертой венгерке – стоял в ногах моей кроватки, все еще придерживая меня, и – худой, бледный, со впалыми глазами, с блестящею слезинкой на одной щеке – серьезно глядел на меня.

Я молча пролежал минут десять, сбираясь с мыслями.

– Няня... ты... спасла меня? – в полузабытьи спросил я тихо и заплакал.

Дядя засопел, закряхтел и, словно в чем-то виноватый, совершенно сконфуженный быстро прошмыгнул в дверь; я слышал, как он громко сморкался в прихожей, кашлял... Няня все время пристально и нежно смотрела мне в глаза.

– Бог тебя спас, деточка! – ответила она прослезившись; нагнулась и поцеловала меня в лоб. Я не мог шевельнуть пальцем от слабости.

– Мама! – прошептал я через силу, когда няня, вся в слезах, отошла в сторону.

Но не успел я окликнул мать, как она оторвалась от косяка и с рыданием, с восторженным воскликом: «узнал! да неужели ты опять наш... милый, милый Алеша!» – замерла на моих ногах.

– Спит? – кто-то шепнул за мною.

Я увидел отца. Но скоро все исчезло, я забылся. Успел однако сообразить, что сильно болен, что пришел в себя, что все плачут от радости. Я, вероятно, спал долго и крепко.

– Ишь мокренький, – услышал я внезапно, – дай головку вытру.

Это была няня.

– Спи, мой батюшка, – приговаривала она, вытирая мне голову и шею, – спи, красавец ненаглядный; теперь, даст Бог, здоров будешь.

Я разглядывал ее морщинистое лицо, а между тем ловил в моей слабой голове тот вопрос, который хотелось мне предложить няне... Так ловишь большую шальную муху, что нежданно влетит в открытое окно и начнет биться о стены, о лампы, о пол, о потолок: ее настигнешь у одного окна, – она уж у другого; кинешься туда, – муха стукнулась о шкаф, о дверь, и опять у прежнего окна... Вспоминал-вспоминал – и спросил:

– А Волю, няня, нашли?..

Старушка за мою болезнь, вероятно, оглохла: ответа я не получил. Я попросил пить...

– Ишь! – донесся до моего болезненно-чуткого слуха ворчливый шепот, – ишь! чего страшилась, то и выходит, – зашептала кому-то милая няня, – ох, уж эти волки!

Кто-то другой заговорил потом.

Мне все еще бредилось. То казалось, будто мы с Волей, двое волчат, выходим на дорогу... Осеннее утро; по полю стелется туман; Воля то всплывает, то утопает в нем; меня пробирает дрожь... По дороге мимо нас пролетает тройка; ямщик обернулся к седокам и, улыбаясь, показывает кнутовищем в нашу сторону; в тарантасе тютюкают, хохочут... Мы убегаем. То я сижу подле шалашика Красавца, – поджидаю моего любимца... Полдень. Парит. Красавец возвращается не в духе. Сердито отряхиваясь от докучливых мух, он подбегает к ручью и начинает жадно пить... И не могу дождаться питья... Также подхожу к ручейку и уж касаюсь холодной воды...

– Пей, ангелочек, – говорит няня.

У моих губ очутилась чашка не с водой, а с чем-то приторно-сладким, противным; я глотнул и отстранил чашку.

– Осторожней, дитятко, – прольешь, – испугалась няня.

– А Воля пропал? – вторично спросил я.

Старушка разворчалась:

– Что, голубок, толковать о том, чего нет. Нет его и нет, и ничего не было... Болен, вот и все; теперь, Бог милостив, полегчает...

– Так неужели ж он убит!

– Еще попьешь? – спрашивает няня откуда-то с крыши, сквозь потолок. – Весна придет! – тоненько-тоненько запела старушка, – в садик пойдем! Прохор нам птичек наловит!.. Кха-кхе-кху... ку-куу! ку-куу! ку-куу!.. – вдруг звонким голоском рассыпалась, закуковала моя няня, обернулась серою кукушечкой и улетела...

А Красавец уж забрался в холодок и спит. Долго спит. Я сижу с ним рядом. Мне скучно. Уж и солнце заходит, а он все не пробуждается... Вечер тихий, ни один листик не шевельнется... Какая-то желтенькая птичка своею коротенькою, но беспрерывно повторяемою, унылою песенкой нагоняет на меня еще большую тоску.

– Ах, скоро, скоро но-о-о-чь! – насвистывает она без умолку.

– Пора, пора всем спа-а-ть!

Так не раз я забывался и приходил в себя – все еще под свежим впечатлением моих охотничьих грез. Стоило мне шевельнуть рукой, как все лесное вмиг исчезало: я ощущал подушку, одеяльце, слышал скрип моей кроватки, отчетливо уловлял сразу, что делает няня, где она сидит, кто еще со мною.

XXIV. Недоразумение

При одном из таких пробуждений, – не могу сказать, в тот ли, на другой ли вечер, из-за какого-то куста, спрятавшись за которым я ужасался, глядя, как мой Красавец, мучимый голодом, покорно ожидает смерти, – увидел я перед собой бесценного дядю, и притом одного. Он сидел подле моей кроватки, в креслах, и пощипывал свой стриженный ус. И опять я погнался за мухой; на этот раз она поймалась скоро:

– Вы, дядя, брали меня на охоту? – недолго думая, спросил я дядюшку.

Старик вздрогнул.

– Пустое, дружок; тебе это пригрезилось, – ведь ты ж был болен.

– Дядя, ты... грезился мне... волком, – сказал я, когда старик начал жалить мне щеки, губы и лоб своими усами-колючками.

– Гм! – удивился дядюшка, – вот уж сон в руку! И то, брат, чуть не остался с ними: простая штука, Алексей, – ведь я было заблудился.

– Ну, что же Воля...

Но вдруг мой дядюшка завертелся, как на горячих угольях, испуганно глянул на меня, потом во все углы, точно испугался, что нас подслушали, – подкрался к одним и к другим дверям, заглянул в них, буркнул: «зачем старое вспоминать, простая штука?» – и в полном смущении удалился от меня.

Не трудно было догадаться, что все домашние из предосторожности условились не говорить со мной ни о волках вообще («о них мы достаточно наслушались!» – говаривала мама), ни о Вольке моем в особенности.

Изо дня в день повторялось следующее. Вот все сойдутся ко мне, усядутся вокруг моей кроватки и весело, не стесняясь в словах, болтают о том, о другом... Но чуть я начну подбираться к роковому для меня вопросу о моем пропавшем любимце, как мама бледнеет, трогает мой лоб; у нянюшки делается такое сосредоточенное выражение лица, как будто она собирается вытащить из пальца занозу; дядюшка вздрагивает, как ужаленный, – все умолкают на полуслове... «Э-э!» – говорят мамины глаза: «сейчас его (т. е. меня) надо оборвать!» И тут подымался вокруг меня такой гвалт, что начинало в ушах звенеть. Все заговаривали разом: няня твердила, что ничего, ну так-таки ровнехонько ничего не было; папа с мамой повторяли: «ты наш, ты опять наш, и нечего припоминать старое»; дядя со слезами убеждал меня не болтать по-пустому, а лучше выпить бульонцу, потому что – простая штука – я ведь порядком наголодался.

– Ну, довольно, довольно об этом, – заключала мама, – много с ним говорить вредно, пусть лучше уснет. Пойдемте от него... Гаврила Парменыч! и вам отдохнуть не мешает, – пойдемте.

– Спи! – говорили все, поочередно целуя меня, и молча удалялись. Няня припирала двери, набирала полон рот воды (ведь иначе – могла бы она ответить хоть на такие невинные вопросы: хорош ли зимний путь? рубят ли в этом году лес? идет ли снег) – и вокруг меня становилось тихо, как в гробу.

«Уж не был ли я и вправду волчонком?» – приходило иногда мне в голову после подобного переполоха.

Более всех забавлял меня дядя. Боже мой, в каком он был затруднительном положении! Никто так свято не исполнял упомянутый семейный договор, и в то же время никто чаще дядюшки не попадал впросак. Когда я заводил речь о том, что мне виделось в бреду, старик моментально весь подтягивался и, робко озираясь, начинал упорно бурчать одно слово: «Грезилось! грезилось, Алексей!.. простая штука – грезилось!» Но стоило мне спросить например: «а много вы, дядя, в этот приезд взяли зайцев и лисиц?» – словом, заикнуться об охоте, как дядюшка сразу выходил из роли заговорщика и с увлечением начинал сообщать мне обо всех удачах и неудачах недавней охоты... И тут как тут – на пороге являлась мама.

– Гаврила Парменыч! – восклицала она в ужасе, – ведь вы дали слово...

– Сам... он сам, сестрица... видит Бог, не я... – путаясь и заикаясь оправдывался бедный старик. Наступала неловкая пауза, после которой дядюшке предлагали отдохнуть.

Ко всему этому милейший дядя, напуская на себя противную его природе скрытность, умудрялся говорить такими загадками, что в голове моей поднималась страшная путаница.

Мои рассказы о грезах он прерывал замечанием: «мало ли куда человека занесет – где были, там нас нет; выпей-ка еще бульонцу». – «А вы почему похудели?» – спрашивал я, нехотя отпивая глоток постылого бульона. «Ну!» – конфузился дядя, – «простая штука – вместе маялись... намаялись, брат, намаялись с тобой!» Его любимыми наставлениями были: «чур, Алексей, старое не вспоминать! Поиграл с волчатами, погулял, – а убежали – из головы вон! Не болтай всего, что знаешь!» – словом, чуть не говорил: «Алексей, я завел тебя к волкам; мы пожили с ними; но – чур, молчок, чтоб с нами это и умерло!»

И никому из наших в голову не приходило, как они все мучат меня и как задерживают мое выздоровление всею этою таинственностью: не угодно ли не говорить, а главное – не думать о том, что всего более вас интересует. Ведь такое запрещение может и здорового с ног свалить. Будучи мальчиком послушным (а мне напели в уши, что от этого зависит мое выздоровление), я то и дело хватался за голову и проверял себя: не о Вольке ли я думаю? Один раз так-таки и сказал дяде: «погоди, не мешай: я думаю – не о волках ли я думаю».

Что Воля мой убит, я был почти уверен, и украдкой немало пролил слез о нем.

XXV. Мой доктор

Наконец, благодаря маленькой оплошности, я не только вдоволь наговорился о том, что меня интересовало, но и узнал новость, от которой сразу почувствовал себя здоровым.

Это случилось неделю спустя после перелома в моей болезни. В один из больших праздников все, т. е. папа, мама и дядя, уехали в церковь, а как это был день памяти няниного батюшки, то уехала с ними и нянюшка. Отворилась дверь, и – о, радость!!! – ко мне вошел сиделкой... Прохор.

– Похудели, Алешенька! – прошептал он осклабившись.

А я чуть не захлопал в ладоши от восторга и даже нервно захохотал. Едва в доме все попритихло, как начался мой допрос.

– Прохор, а Воля наш так и пропал? – приступил я к самому существенному.

– Да нечто вам не сказывали? – без всяких отговорок разболтался мой словоохотливый Прохор. («Как же! скажут!» – подумал я). – Какая штука, Алешенька? – начал милый Прохор, – сегодня, сказать, вы захворали, а на утро камушинский Павел привез Вольку.

– Живого?!!

– Связанного, Алешенька, как словно теленка. Мороз лютый был, так в избу к Павлу залез... Сейчас папенька мне десять целковых, письмо, – марш в Москву... Ну, намордничек одели ему: головенку дерет, – смех глядеть на него!.. Заперли моего Вольку за решеточку – в Москве-то, – машет хвостиком, думает: шутки с ним шутят. Даже это удивительно, Алешенька: – и мне уходить от него не хотелось. А, какая штука, – в Москве я неделю целую прожил: папенька сани заказал, так все дожидался, когда готовы будут. Я ведь, Алешенька, недавно воротился. Вот надо мне из Москвы ехать, а меня в сад к Вольке тянет. Ну – какая штука – пришел туда: «господа», говорю, «кассиры! Вы меня бесплатно впустите: надо ж попрощаться с волчонком». Что же, Алешенька – ведь впустили. Подхожу, а около него барин с барыней стоят: Волька ухо сквозь решетку выставил, а барин щекочет его да приговаривает: «ручной! ручной!»… Ну, я – какая штука – не смею подойти: стою позади, гляжу. А сторож (на шапке бляха!) говорит мне: «больно», говорит, «скучал, почему что пищи не принимал даже». А я потихоньку: «Волька, Волька! ах, ты плут!» Подумайте ж, Алешенька! как начнет он рваться ко мне, да как завоет! Вот смеху было! все посетители собрались. «У нас», говорю, «маленький барин сейчас с тоски хворает, что волчонок пропал было»... Помещение просторное у него, Алешенька; справа – лисичка, а слева от него два волка диких... Вот зверья пособрано, Алешенька! что волков, что медведей! и львы тебе, и единороги, и чего-чего нет...

Грустно мне было представить Волю за решеточкой; но я чувствовал, как здоровье от каждого Прохорова слова возвращается ко мне пудами.

– Ему хорошо, Прохор! – сказал я о моем Воле.

– На что же лучше, Алешенька! – согласился Прохор. – Ведь надо подумать: довить добычу он не научился, – ну, какой же он волк? Одно звание. А теперь ему паек отпускается, теперь ему честь: по крайней мере – за деньги показывают!.. И сыт, и прикрыт... Недели не прошло – уж посетителей около него – не продерешься. Может быть, Алешенька, сейчас на него генерал артиллерии смотрит! Какая штука! хи, хи, хи!.. Подумайте!

– Ну, что еще у нас было? – продолжал я допрашивать.

– Морозы, Алешенька, были... ездил к леснику за вениками, так – какая штука – ухо и щеку отморозил.

«Уж и Прохор ли не в заговоре?» – подумал я и поспешил полегоньку навести моего собеседника на разговор, более для меня интересный, чем его уши и щеки. Тут не обошлось без недоразумений: до того странно совпадали мои недавние грезы с недавнею же действительностью. По поводу например жестоких морозов я заметил, что как бы жутко было нашему Вольке в лесу.

– И то озорничали волки! – подхватил Прохор: – знаете, Алешенька, к лесному сторожу пришли, так, верите, насилу отстрелялись; а то – бешеный в Камушки забежал из-за реки, по льду: прямо к крайней избе, а баба только огонь вздула, – как он на окно-то кинется, да ну раму грызть; морду всю стеклом изрезал. Хорошо, мужик случился рядом – вилами так и приколол его.

И друг – «Красавец!» вместе со вздохом сорвалось у меня.

– Уж вот именно красавец, – подтвердил Прохор: – я, знаете, бегал поглядеть: лежит, как ровно думает: от судьбы, мол, не уйдешь! Большущий пребольшущий!

На мой вопрос, ездил ли Прохор с поросенком, он отвечал, что не только ездил, но и видел волков; а главное – потерял ружье, что, правда, случалось с ним зачастую.

– Ну, дальше я все знаю! – запищал я в восторге, услыхав о потере ружья, – на тебя напали волки, ты взлез на дерево... – затараторил я, как в бреду. – Страшно было, Прохор? – спросил я в заключение.

Прохор остолбенел.

– Эва! – сказал он наконец, – что вспомнили, Алешенька! Да это не со мною было: это я вам летошний год про инвалида сказывал: он с дерева рубил их тесаком, а они поедали убитых... Вот ка-ка-я штука?! – захихикал мой Прохор. – Али это вам Гаврила Парменыч на смех выдумал?

Голова моя, как видно, работала еще худо, я сильно переконфузился.

– Нет, Алешенька, это все пустое! – продолжал мой доктор. – А с нами было, знаете: кучер заблудился, и я заблудился, и дядюшка ваш тоже – хи, хи, хи!.. еле к утру собрались! Тут что было – Господи! От барина всем досталось, а маменька ваша и Гаврила Парменыча отчитали. Подумайте: надо за доктором посылать – ни кучера, ни меня; конюшни заперты; за ледком на головку вам сбегать некому... Приехали! – оборвал он вдруг свою речь и выбежал встретить господ.

Но тотчас вернулся: ему выговорили, зачем он оставил меня одного.

XXVI. Доктора выпроваживают

– Вот и хорошо, Алешенька, что поправились, – сказал он, усаживаясь, – уж так все убивались, так убивались! А Гаврила Парменыч – мало что головы не потеряли. В кабинете по нечаянности выстрелили! подумайте: когда ж это с ними бывало? Ведь и то надо сказать: не подари они вам волчат, ничего бы и не было, – всю болезнь, Алешенька, волками бредили.

– Теперь я здоров, Прохор. Но скучно: ни о чем не хотят говорить со мной.

– Какая штука: отчего ж не поговорить? Больному любопытно – ровно, как из мертвых: что без него было, и не знает.

– Волки обижали бы нашего Волю? – возобновил я беседу.

– А как же, Алешенька! Останься-ка он в лесу! Тоже и волки, а разум имеют: сошлись бы да посмотрели-посмотрели бы на него, это, мол, что за волчонок к нам пришел? откуда он взялся?..

На этом слове Прохора накрыла няня. Застигнутый врасплох, мой собеседник так и остался с вытянутыми руками, которыми он указывал на предполагаемого, неизвестно откуда взявшегося волчонка... Няня вся вспыхнула.

– Какие еще волчата? – накинулась она на бедного Прохора. – Али ума не хватило помолчать? Ведь ровно, дурак, из другого царства приехал: ничего не слышал, ничего не знает.

– Дитяти не спится, – лепетал оробевший Прохор, – и поговорили малость.

– Малость! А вот я барыне доложу!.. Ну, ступай, чего расселся, глядишь?

Прохор замахал руками, проворчал: «подумайте!» – и вышел на цыпочках, точно оставлял меня спящего.

Таинственность продолжалась. Даже доктор, приехавший в этот день и, вероятно, тотчас посвященный в семейный заговор, начал с того, что прочитал мне наставление о вреде излишнего любопытства, а потом уже взял мой пульс. Но... я знал теперь, что мой Воля жив и любим, – этого с меня было довольно, и расспросы сами собой прекратились.

Дядя, конечно, и не подумал исполнить свое обещание прислать мне весной новеньких волчат. Зато папа в день моих именин подарил мне полученную из Москвы фотографическую карточку; я взглянул на нее – и увидел сидящими за решеткой моего Волю вместе с одною из его любимиц – черною, кудластою дворняжкой.

Так кончились мои увлечения волками.