Хирургия животных
Автор: Вильям Лонг
Разумеется, многим приходилось видеть, как больная кошка ест траву или как собака, почувствовавшая себя дурно, отыскивает сорные травы и поедает их с жадностью, чтобы облегчить мучающие ее боли в желудке. Иные может быть читали советы Джона Уэслея о том, что надо делать, чтобы сохранить здоровье, и убеждались с изумлением в справедливости его замечания, что многие лекарства, применяемые простонародьем и современными ему врачами, были открыты путем наблюдения над животными, которые их отыскивают для излечения своих болезней. «Если они могут излечивать животных, значит, они излечат и людей», уверенно заключает он по этому поводу.
Другие, может быть, углублялись в историю индейских племен, изучали их народные легенды и сказанья, и таким путем узнали, что многие травы, употребляемые американскими племенами, особенно травы, служащие лекарством против ревматизма, дизентерии, лихорадки, змеиных укусов, перешли к людям непосредственно от животных; например, люди замечали, как старый, страдающий ревматизмами медведь вырывает корни папоротника, или купается в теплой грязи серного источника; либо следили с напряженным вниманием, какие растения едят дикие звери, когда их укусит гремучая змея, или когда их трясет изнурительная лихорадка. Третьих, может быть, интересовали зачатки медицинской науки у древних греков, без сомнения перешедшей к ним с Востока, и они прочли, что свято хранимые тайны Асклепшадов и целебная сила, приписываемая Эскулапу, содержат в себе, между прочим, многие простые средства, которые оказались действительными для излечения животных в их диком, естественном состоянии. Известно также, что Гиппократ, величайший врач древности, который под именем Бократа Мудрого прославился на всю Аравию и даже самые отдаленные пустыни, обязан многими из своих медицинских рецептов тем наблюдениям, которые он сам или его предшественники производили над дикими животными. И все те, кто наблюдал и читал по этому вопросу, вероятно поражались, какими обширными познаниями обладают эти животные, а главное, каким путем они приобретают их.
Для уяснения этого вопроса, приведу самый простой пример, взятый из современной нам жизни: олень, которого гоняли целый день собаки и которому наконец удалось спастись от их преследования, переплыв уже начинавшую замерзать реку, упал в изнеможении на противоположном берегу; было очевидно, что он немедленно заснет на снегу. Для человека это означало бы неминуемую и быструю смерть. В течение почти всей ночи олень встает и прохаживается через короткие промежутки времени, вместо того, чтобы спать без просыпу, и поутру просыпается совершенно здоровым и способным пробежать столько же, как и накануне. Если того же оленя запереть в теплое стойло на ночь, как это несколько раз пробовали делать с животными, содержащимися в парках, он непременно к утру умирает.
Вот пример естественного хода лечения, который, если бы его подметили древние греки или индейцы, тотчас же был бы ими применен в виде указания, как надо поступать в случае сильной простуды и истощения и в случае отравления, происходящего от паралича мышц. Конечно, этот метод, хотя и несколько суровый, должен дать достаточно случаев полного исцеления, чтобы перед ним преклонились люди, не имеющие к несчастью ни малейшего понятия о химических составах, о шотландской виски, или сахарных пилюлях. Несомненно, что животные применяют своего рода упрощенную медицину и хирургию. Единственный вопрос, оставшийся открытым это – как они знают, что нужно делать? Сказать, что они доходят до этого путем инстинкта – значит оставить вопрос без ответа. Кроме того, это неправда, так как многие поступки животных выходит далеко за пределы инстинкта. Случай с оленем, который путем движения спас себе жизнь, вместо того, чтобы заснуть крепким сном и умереть, можно до некоторой степени объяснить инстинктом. Лично мне он представляется скорее следствием опыта, так как молодая лань, находясь в тех же самых условиях, без сомнения легла бы, заснула и умерла, если бы при ней не было матери, которая заставит ее двигаться.
Очень часто сведения о лекарствах или начальных хирургических приемах оказывается единоличным открытием и некоторых редко встречающихся одиночных животных и не распространяются на всю породу, подобно инстинкту. Подобными сведениями животные делятся с другими, что указывает на существование некоторого общения между ними, характер которого мы можем уловить лишь из мимолетных проблесков и намеков – но это не входит в предмет настоящего очерка. Целью его – является не желание ответить на вопросы «как и откуда», а просто указать на некоторые случаи, подмеченные мною в лесах, как на основу для дальнейших наблюдений. Самым элементарным хирургическим приемом является ампутация сломанной ноги, производимая не всегда и даже не часто, а только в тех случаях, когда рана гноится, например, от укуса мухи, и грозит заражением всему телу. Лучший пример этого рода может быть енот, которому свойственны многие черты, ставящие его в разряд самых умных животных. Когда у енота раздроблена пулей лапа, он быстро ее отгрызает и полощет обрубок в речной воде, отчасти для того, чтобы ослабить воспалительный процесс, отчасти и для того, чтобы его хорошенько промыть. По мере того как рана начинает постепенно заживать, он зализывает ее языком, так же как собака, может быть, для того, чтобы содержать ее в чистоте и легким массажем языка уменьшить опухоль и утишить боль.
Все это, может быть, один голый инстинкт, но возможно, что это и не совсем так. Я лично не знаю; и кто берется сказать с уверенностью, кладет ли ребенок свою ушибленную ручку в рот, сосет и облизывает ее по велению инстинкта, или потому, что он видел, как это делают другие, или же, наконец, потому, что в раннем детстве ему целовали места ушибов и он бессознательно подражает этому действию, когда при нем нет матери?
Почти все самки животных постоянно лижут своих детенышей. Ласка ли это, или какая-нибудь гигиеническая мера, принимаемая с самого рождения, когда мать начисто облизывает своих малюток, чтобы чуткий нос какого-нибудь голодного хищника, не привел его к ним и не помог ему истребить все семейство? Конечно, детенышам приятно ласковое прикосновение мягкого языка, так что, когда они зализывают свои раны, то может быть это просто следствие воспоминания или подражательности – два двигателя, кстати сказать, лежащие в основе всякого первоначального воспитания. Эта вставка разумеется не имеет отношения к отнятой ноге, и хирургия этим не ограничивается.
Еще мальчиком, когда я имел жестокость расставлять западни и ловушки, отчасти по врожденной любви к охоте, отчасти, чтобы положить несколько монет в свой пустой кошелек, я однажды поймал выхухоль в стальной капкан, который при первом толчке соскользнул в глубокое место реки и милосердно потопил животное. Этим я был обязан урокам Нэтти Дингля, у которого я обучался охотничьему искусству и который применял этот прием, чтобы ни одна из его шкурок не испортилась, так как часто случается, что пойманное в капкан животное неловким поворотом туловища переломит кость на ноге и потом отгрызает ногу напрочь зубами и убежит, оставив свою лапу в тисках капкана. Это довольно обыденное явление среди пушных животных, не возбуждающее особого удивления; и я с грустью припоминаю, что часто у потопленных в моей ловушке животных я находил всякие повреждения от рук других охотников. Я особенно хорошо запомнил одну большую выхухоль, которую только что собирался застрелить поблизости одной из расставленных мною западней, но удержался, заметив у нее что-то неладное. Ловушка была поставлена в мелком месте, откуда из реки прямо в траву выходила тропинка, протоптанная выхухолями. Прямо над ловушкой на заостренную палочку была насажена репа, с целью приковать внимание животного и отвлечь его, прежде чем оно ступит на роковую дощечку, находившуюся под приманкой. Но старая выхухоль избегала этой тропинки, точно ей уже приходилось пострадать в подобном месте. Вместо того чтобы следовать по пути, по которому проходили ее предки, она подошла с другой стороны, сзади ловушки, и я с ужасом увидел, что у нее отрезаны обе передние лапки, вероятно, в разное время, когда она дважды попадалась в эти отвратительные человеческие изобретения. Выйдя из воды, она поднялась на задние лапы и пошла, переваливаясь, по траве, как медведь или обезьяна, так как за неимением передних лапок ей не на что было упираться. Взобравшись на кучу дерна рядом с приманкой с большой осторожностью, она пригнула к себе репу с помощью своих несчастных обрубков, съела ее там же на месте и шмыгнула обратно в реку, оставив на берегу изумленного мальчика в сумраке ложившихся на земле вечерних теней, который, карауля ловушки, в своем изумлении совершенно забыл про ружье.
Это мало имеет отношения к моему рассказу, но дело в том, что в эту ночь ловушки были убраны и больше уже никогда не расставлялись; и я теперь не могу пройти мимо западни, не воткну в нее палки, чтобы спасти чью-нибудь несчастную, невинную лапку.
За этими отступлениями от предмета моего изложения, я совсем, кажется, забыл о хирургии и о выхухоли, о которой начал говорить. Она также попалась в чью-то чужую ловушку и отгрызла себе лапку всего несколько дней тому назад. Рана еще не успела зажить, но меня особенно поразило то обстоятельство, что выхухоль наложила на нее какого-то тягучего растительного клея, вероятно смолы с какой-нибудь сосны, которую раскалывали или с которой сдирали кору, свалив на землю, так что выхухоль могла легко на нее взобраться. Она густо вымазала этим клеем всю рану почти до бедра, так что в нее не могли проникать не только грязь, но даже воздух и вода.
Старый индеец, проживающий и охотящийся на острове Ванкувер, недавно рассказывал мне, что он несколько раз ловил бобров, которые до того попадались в ловушки и отгрызали себе лапки, спасаясь из неволи, и что он видел двоих, намазавших свои раны толстым слоем клея совершенно так же, как выхухоль. Прошлой весной тот же индеец поймал в капкан медведя. На бедре у него была длинная борозда, оставшаяся от когтей другого медведя, и на рану был наложен толстый слой сосновой смолы. Этот случай вполне соответствует тому, что однажды произошло со мной. Много лет тому назад, на севере Нового Брауншвейга, я убил большого медведя, который до этого был сильно ранен из ружья, причем заряд прострелил ему ногу насквозь. Он сначала тщательно залепил рану глиной, очевидно, с целью остановить кровотечение, а затем наложил на разорванную кожу липкой грязи с берега реки, чтобы мухи не садились на рану и не замедляли ее заживания. Здесь надо заметить, это медведь без разбора пользуется как клеем, так и глиной, между тем как бобр и выхухоль более опытны и избегают глины, так как знают, что она легко смывается водой. Эти случаи, выбранные из множества других, виденных мною лично, или слышанных от заслуживающих доверия охотников, указывает на присутствие у животных какого-то более сознательного чувства, нежели врожденный инстинкт. Среди птиц подобные случаи встречаются реже, но они еще более интересны, так как птицы, стоя на более низкой ступени развития, более зверей подчинены инстинкту, и потому не так легко усваивают пример матерей и труднее изменяют своим естественным привычкам при изменении жизненных условий.
Это, разумеется, слишком общее положение, и может встретиться бесконечное множество исключений из него. Зяблики, перевезенные в Австралию из Англии, коренным образом изменили устройство своих гнезд и теперь вьют их совершенно иначе, чем их прародители. Маленький щегленок из Новой Англии, приделывающий второе донышко к своему гнезду, чтобы отделить чужое яйцо, положенное другой птицей среди его собственных яиц; тетерева, которые по близости людского жилья дичают и становятся более чуткими в сравнении с их, живущими в глуши, собратьями; ласточки, поселяющиеся в печных трубах и амбарах, вместо дуплистых деревьев и глинистых склонов их родных лесов, – все эти примеры и множество других показывают, насколько инстинкт птиц подвержен изменению, насколько молодые птицы способны умнеть и приобретать больший запас знаний в сравнении со своими предками. Тем не менее справедливо, что вообще инстинкт у птиц сильнее развит, чем у зверей. Приводимые ниже примеры тем сильнее свидетельствуют о том, что за пределами инстинкта мы должны еще считаться с воспитанием и изобретательностью отдельных особей, если хотим найти объяснение многому, что происходит в пернатом царстве.
Самым поразительным примером у птиц, из всех когда-либо подмеченных мною, я считаю случай с вальдшнепом, вправившим свою переломленную ногу с помощью глиняной повязки, о котором я уже рассказывал в одной из предыдущих глав. Но есть другой, еще более замечательный случай, наводящий на сомнения, разрешить которые еще труднее. Однажды раннею весною я увидел двух гагар, плававших по озеру Гэммок на острове Нантоккет. Мне могут сказать, что я ошибся, так как гагары принадлежат к породе уток, живущих в соленой воде, которые плавают только в открытом море и известны тем, что никогда не прилетают на пресные воды, даже для того, чтобы выводить птенцов. Я держался того же мнения до тех пор, пока не увидел этих двух птиц, и решил посидеть и последить за ними некоторое время, чтобы, если возможно, узнать, что заставило их изменить своим обычаям. В это время года птицы эти постоянно держатся парами, и иногда целая вереница гагар, тянущаяся на сто ярдов, пролетит мимо вас, спустившись совсем низко над водой, и пронесется вокруг места вашего наблюдения, при чем вы отчетливо увидите, что впереди летит хорошенькая коричневая самка, за ней великолепный, черный с белым селезень, затем опять самка и т. д. самцы и самки, чередуясь в строгой последовательности на протяжении всей стаи. Эти же птицы были самки, и это послужило еще большим основанием к тому, чтобы я продолжал наблюдать за ними, оставив без внимания других уток, лысух и атаек, рассеянных целыми сотнями по большому озеру.
Первое, что я заметил, было странное поведение этих птиц: они опускали свои головки в воду и держали их там, не вынимая, по целой минуте, или даже больше. Это было странно еще и потому, что место было слишком глубокое для добывания пищи; кроме того гагары предпочитают ждать отлива и уже тогда собирать выброшенных на скалы моллюсков, вместо того, чтобы нырять за ними, как это делает лысуха.
Быстро наступившая темнота скрыла от меня птиц, продолжавших окунать головы в воду, словно кто их заворожил, и я ушел, так и не узнав, в чем тут дело.
Несколько недель спустя на том же озере появилась еще гагара, большой селезень, проделывавший те же непонятные действия. Думая, что птица эта ранена и помешалась от попавшего ей в голову заряда, я попробовал подъехать к ней на ветхом челноке, но при моем приближении она поднялась, как и всякая другая утка, и быстро пролетев некоторое расстояние, снова села на дальнем краю озера и опять опустила голову в воду. Любопытство мое было возбуждено до крайности, и я стал молчаливо преследовать странную птицу, пока, наконец, после многих усилий, мне не удалось застрелить ее из-за куста. Селезень не представлял собою ничего необыкновенного, и единственно, что поразило меня, – была большая ракушка, из породы живущих на скалах в соленой воде, крепко защемившая язык птицы, между своими створками, так что гагара не могла ни раздавить ее клювом, ни стащить с языка лапкой. Я снял ракушку, положил ее к себе в карман и пошел домой, заинтригованный еще более, чем раньше. Вечером я разыскал старого рыбака, очень опытного по этой части, и спросил его, не приходилось ли ему встречать гагар в пресной воде. – «Как же, раза два пришлось видеть», – отвечал он, – «они не переставая окунали свою голову в воду, точно сбесились». Но он ничего не мог мне объяснить, пока я не показал ему ракушки, снятой мною с языка птицы. Тут лицо его просияло. – «Ракушки этой породы не могут жить в пресной воде», – объявил он, взглянув на нее; в тот же миг нам обоим пришло в голову объяснение странного поведения птицы: гагары просто окунали ракушек в пресную воду, чтобы заставить их разжать створки и освободить защемленный язык. Это объяснение безусловно верно, в чем я имел случай убедиться опуская ракушек в пресную воду и с большим вниманием наблюдая за птицами в то время, как они кормились. Всю зиму их можно видеть на наших берегах, где они питаются мелкими моллюсками, разбросанными по скалам. Во время отлива они приплывают из отмелей, где держатся рассеянными стаями и подбирают ракушек, проглатывая их целиком вместе со скорлупою. Много раз я прятался в скалах за дамбой, выставив перед собой несколько деревянных уток для приманки, и ждал, когда гагары подплывут за кормом. Они быстро приближались к приманке, несколько раз взмахивали крыльями, как бы в знак привета, потом, очевидно обиженные тем, что им не отвечают таким же приветом, они подплывали к обманувшим их деревяшкам и, с яростью поклевав их, с видимым отвращением оставляли их и разбредались между скалами у самых моих ног, не обращая на меня внимания, пока я сидел смирно. Они гораздо ручнее других диких уток, и на свою беду не хотят поверить, что человек – их злейший враг.
Наблюдая за ними и надеясь еще раз наткнуться на птицу с прищемленным ракушкой языком, я заметил у них еще одну любопытную черту. Когда стая гагар пролетает высоко под облаками, стоит кому-нибудь громко крикнуть или раздаться ружейному выстрелу, как вся стая с быстротой молнии спускается к воде и летит совсем близко над ней, почти касаясь ее крыльями. У ржанок, когда они только что прилетают из Лабрадора, замечается та же привычка, но я тщетно пытался подыскать для нее удовлетворительное объяснение.
Когда птицы добывают для себя пищу, случается, что ракушка крепко захлопнет в свои створки клюв или язык неосторожной птицы, так что ее нельзя ни раздавить, ни проглотить, ни разбить о скалы. В этом случае птица, если ей известно это средство, летит к пресной воде и топит в ней своего мучителя. Известно ли это средство всем уткам, или оно составляет достояние лишь некоторых, определить нет никакой возможности. Я сам видел трех гагар, применявших этот хирургический прием, и слышал по крайней мере о десятке подобных же случаев – все среди птиц из той же породы, по нескольку раз кряду окунавших голову в воду. В обоих случаях возникают два интересных вопроса: во-первых, каким путем птица, вся жизнь которой от рождения до смерти протекает на море, узнает, что известная порода ракушек не переносит пресной воды? И, во-вторых, каким образом другие птицы узнают об этом средстве, как только в нем возникает столь неожиданная надобность?
