Хитрый Пикомпф
Автор: Вильям Лонг
Пикомпф – дикая кошка – одно из хищных животных, которые еще не совсем вывелись в соседстве человеческого жилья. Взбираясь иногда по лесистому склону холма, возвышающегося над жилищем фермера, вы можете наткнуться на злобное, похожее на кошку животное, которое греется на солнышке, вытянувшись на скале. При виде человека, оно быстро вскакивает на ноги с яростным рычанием, и в вашем распоряжении остается один мимолетный миг для определения его роста. Дикая кошка вдвое больше домашней, у ней круглая голова и большие невыразительные глаза, которые смело встречают ваш взгляд и горят злобным зеленоватым огоньком. Ее красновато-бурые бедра покрыты неровными пятнами, а на белой шерсти живота виднеются черные крапинки – такая окраска помогает ей скрываться в лесной игре света и тени. Без сомнения, это – кошка, но особой породы, которой вы до сих пор, наверное, не встречали. Пока вы смотрите и удивляетесь, раздается едва слышный звук, на который вам не мешает обратить внимания. Мышцы ее длинных толстых ног нервно работают, и эти движения сопровождаются каким-то угрожающим мурлыканьем, но это не те нежные переливы, которые мы привыкли слышать от нашей домашней кошки, когда она чем-нибудь довольна, это – звук от царапанья больших, страшных когтей, злобно цепляющихся за сухие листья. Ее короткий, словно обрубленный, хвост нервно подергивается – вы сначала совсем и не приметили его, но теперь он сердито дергается из стороны в сторону, – словно хочет обратить ваше внимание на то, что природа не совсем-таки обделила Пикомпфа этой оконечностью. Стук, стук, – да, конечно, – это хвост. Ко-я-а-а!!! И вы испуганно подпрыгиваете, когда свирепая тварь бешено взвизгивает вам прямо в лицо.
Если вы встретитесь с дикой кошкой в первый раз в жизни, то, разумеется, растеряетесь и не будете знать, что делать; – лучше всего оставаться на месте совершенно неподвижно, если у вас нет с собой ружья или палки; но, если даже вам и приходилось раньше встречаться с Пикомпфом, вы все-таки не можете с уверенностью сказать, как он поступит на этот раз. Большинство хищных зверей, как бы они ни были свирепы, предпочитают оставлять других в покое и идти своей дорогой, и умеют уважать это и в человеке. Но, когда вы натыкаетесь на дикую кошку, вы никогда не знаете, чего от нее можно ожидать, Это объясняется тем, что она труслива и вероломна, как вообще все кошки, и никогда не знает, как ей с вами держаться. Она без всякого основания относится к вам подозрительно, так как знает, что вы относитесь к ней подозрительно, не без основания. Обыкновенно она уходит, крадучись, или неожиданным прыжком скрывается в лесной чаще, смотря по тому, каким образом вы к ней подходите. Хотя она меньше ростом, чем канадская рысь и пантера, но еще злобнее их, и случается, что она, присев на задние лапы, рычит на вас или даже бросается вам прямо на грудь при первой вашей попытке двинуться с места.
Однажды, рассказывали мне, дикая кошка с яростью кинулась прямо на плечи одному человеку, спешившему домой вечером, когда уже смеркалось, и случайно остановившемуся под деревом, где она сидела. Человек этот и не подозревал, что поблизости находится дикая кошка, и так бы вероятно и остался в счастливом неведении, если бы прошел мимо, не останавливаясь. Как он мне впоследствии передавал, он неожиданно почувствовал прилив какой-то странной тревоги, и, остановившись, стал прислушиваться. В тот же миг хищница решила, что ее заметили, и бросилась на него, чтобы предупредить ожидаемое нападение человека. Дикая кошка с визгом впилась в него когтями и стала рвать на нем одежду; человек начал отчаянно звать на помощь, на крик его откликнулись два дровосека и прибежали с топорами в руках. И в ту же ночь шкурку Пикомпфа растянули и прибили гвоздями к воротам амбара, чтобы она сперва посохла на солнышке, а потом выделали ее и смастерили из нее муфту для маленькой дочки дровосека, чтобы ей было в чем греть свои пальчики в жестокие зимние морозы.
Там, где цивилизация разогнала почти всех его товарищей, Пикомпф робок и молчалив, но в местностях, где фермы разбросаны далеко одна от другой, и горные склоны пустынны и лесисты, он смелее и шумливее, чем в совсем незаселенных местностях. С порога хижины угольщика в горах Коннектикута вы и теперь еще нередко слышите, как дикая кошка визжит и дерется со своими товарками, и от ее пронзительных воплей дрожь пробегает у вас по спине сильнее, чем от любого шума, который вам приходится слышать в глуши.
Проходя извилистыми берегами речки, населенной форелями, откуда угольщик ежедневно берет воду для своего котла, вы можете увидеть Пикомпфа; растянувшись, лежит он на свалившемся дереве под ольхами, пристально смотрит в воду и ждет, ждет – чего?
Нужно немало лет усердных наблюдений, пока наконец, удастся получить ответ на этот вполне естественный вопрос, который уже много раз задавал себе каждый, кто изучал жизнь диких животных. Все кошки обладают лишь одним родом терпения, – а именно терпением спокойного ожидания. Кроме тех случаев, когда они измучены голодом, их охотничий прием заключается в том, что они караулят у тропинок, где проходит дичь, или сидят на большом стволе, над тем местом, куда их добыча приходит утолять жажду. Иногда они несколько меняют программу и бродят наудачу по лесу, в одиночку или парами, надеясь случайно наткнуться на дичь; вообще же они очень плохие охотники. Они редко идут по следу, не только потому, что чутье у них не развито, – но даже, идя по такому ясному следу, как оленья тропа на снегу, они сбиваются с него с безрассудным нетерпением и спугивают дичь, которая стремглав бросается бежать, спасаясь от них. Тогда они сидят под низкорослой сосной и смотрят на след в упор, не отрывая от него круглых неморгающих глаз, и ждут возвращения напуганных животных или появления другой какой-нибудь дичи, которая пойдет по тем же следам. Даже при обучении своих детенышей дикая кошка нетерпелива, рычит, злится и капризничает; но стоит ей заслышать вдалеке кулдыканье лесной индейки или увидеть выхухоль, прошмыгнувшую в свою нору, или лесную мышь, пробирающуюся потаенным ходом в свое жилище, – и к Пикомпфу тотчас же возвращается утраченное терпение. Ворчливости и дурного расположения духа как не бывало. Пикомпф садится, ждет и забывает все на свете. Она при этом, может быть, только что наелась самых излюбленных ею блюд и совершенно сыта, и ей совсем не хочется заниматься ловлей добычи; но она все-таки будет караулить и ждать словно для того только, чтобы убедиться что глаза ее не обманули и что лесная мышь Тукис действительно спряталась где-нибудь под мшистым камнем; Пикомпф видела, как она пробежала туда на коротеньких лапках, и оттуда доносится до ее слуха испуганный писк.
Но для чего кошка сидит и караулит у пруда с форелями, где ничто не вознаграждает ее терпения? Это оставалось для меня неразгаданной тайной в течение многих лет. Я часто видел Пикомпфа растянувшимся на стволе упавшего дерева или прижавшимся к основанию высокой скалы над водою и настолько углубленным в ожидание, что он не слыхал моего осторожного приближения. Раза два, плывя по реке в челноке, я видел рысь Эпвикиса на берегу пустынного озера, притаившегося в потемневших от сырости корнях прибитой к берегу сосны; огромные лапы его были спущены, так что почти касались поверхности воды, неподвижный, не отрывающийся взгляд немигающих глаз был устремлен вглубь озера.
Однажды, занимаясь ловлей форелей, на быстрой речке, как раз против большого склада бревен и заготовленного к сплаву леса, я только что собирался закинуть удочку, но вдруг остановился под влиянием какого-то жуткого ощущения, подсказывавшего мне, что за мной следит чей-то невидимый глаз.
В лесной глуши никогда не следует относиться пренебрежительно к такого рода предчувствиям.
Я быстро оглянулся по сторонам, посмотрел и вниз и вверх, но на реке не было заметно никаких признаков жизни, кроме журчанья бегущих струй. Я внимательно осмотрел берега и подозрительно заглянул в раскинувшийся позади лес, но, если не считать лукавого кролика, который вечно словно ищет чего-то, и вместе с тем как бы хочет скрыть это от вас, берега реки были тихи и пустынны, словно в первый день творения. Я снова забросил удочку. Но что это мелькнуло там, за легкой волной, как раз в том месте, куда упал мой поплавок? Что-то задвигалось, завертелось и тревожно замоталось по сторонам. Это был хвост – или вернее вечно беспокойный кончик хвоста. И тут-то невольная дрожь пробежала по моему телу – я различил очертания огромного серого зверя, вытянувшегося вдоль упавшего дерева, и встретил его свирепый, блестящий взгляд, в упор устремленный на меня. Не успел я опомниться, как животное, словно тень, исчезло в лесу. Но что же выслеживала здесь пантера до того времени, как начала следить за мной?
Ответ явился совершенно неожиданно. Это было в долине Пемиджевассет в середине лета. На рассвете я, не спеша, отправился по лесной тропинке к запруде с форелями и остановился на минутку, наблюдая за сновавшей вдоль берега выдрой. Когда она скрылась под сложенными здесь бревнами, я стал спокойно поджидать, не покажется ли еще кто-нибудь из лесных жителей. Легкое движение на конце бревна – передо мной оказался Пикомпф, притаившийся так, что глаз едва мог его различить; он осторожно опускал лапу в воду и выдергивал ее назад особым закругленным взмахом. Он опять повторил это движение, и я видел, как он при этом выпустил длинные, кривые, острые, как удильные крючки, когти. Очевидно, он ловил рыбу, багря ее с не меньшим, чем у любого индейца, терпением; и едва успел я сделать это открыто, как в воздухе за взмахом его лапы что-то блеснуло, точно серебро, и Пикомпф выпрыгнул на берег, и прилег, нагнувшись над выброшенной из воды рыбой.
Таким образом Пикомпф сторожит над прудами так же, как подкарауливает белку в дупле, просто потому, что видит добычу, а также потому, что предпочитает рыбу всему, чем только может поживиться в лесных дебрях. Но сколько времени приходится ему подстерегать крупную форель, прежде чем удастся поймать хоть одну из них? Иногда поздними сумерками, самая крупная рыба снимается из затонов и плывет вдоль берегов, ища корма, так что спинные плавники высовываются из мелкой воды. Возможно, что Пикомпф ловит ее тогда; завидев блеснувшую в глубине рыбу, он остается на месте и стережет, следуя непреодолимому влечению, овладевающему кошками при виде какой бы то ни было добычи. Этим они отличаются от хищных животных всех других пород, которые не обращают никакого внимания на мелкую дичь, когда сыты.
С другой стороны возможно, что Пикомпф в своей хитрости доходит и до большего. Старый Ноэль, охотник из Микмэка, говорил мне, что как дикая кошка, так и рысь, хитрость которых – хитрость глупости, изобрели замечательный способ рыбной ловли. Они лежат, низко пригнув голову к самой воде, загнув лапу так, чтобы успеть быстро схватить добычу, и, полузакрыв глаза с целью обмануть рыбу, едва касаясь воды усами и чуть-чуть шевеля ими по ее поверхности. Окраска их тела сливается с окружающими предметами и делает их совершенно незаметными.
Форели, заметив легкую рябь там, где длинные усы касаются водяной поверхности, но не отличая притаившегося животного от обрубка дерева или скалы, на которой оно лежит, всплывают на поверхность, как они обыкновенно делают, когда ищут себе корм, и попадают под удар движущейся с быстротою молнии лапы.
Я не вполне уверен, так ли это на самом деле, или нет. Енот несомненно ловит раков и мелких рыбок таким способом; и мне случалось заставать кошек разных пород – диких кошек, канадских рысей, так же, как домашних кошек – сидящими у воды, низко склонив к ней голову, совершенно неподвижно, так что они действительно казались частью дерева или скалы, на которой притаились. Однажды я в продолжение пяти минут тщетно старался показать моему проводнику большую рысь, лежавшую на корнях дерева на открытом месте в расстоянии всего каких-нибудь тридцати ярдов от нашего челнока; он шепотом уверял, что у него прекрасное зрение и что это только пень. Но рысь, услышав нас, вскочила, поглядела и прыгнула в кусты. Такое уменье скрываться легко может обмануть даже и форель, так как мне часто случалось примащиваться на край высокого берега, и, пролежав совершенно смирно минут десять, видеть, как осторожная рыба постепенно поднималась из-под древесных корней и рассматривала веточку или соломинку, которая была у меня в руках и которою я то тут, то там дотрагивался до воды, подражая играющему насекомому.
Старик Ноэль вероятно был прав, говоря, что Пикомпф ловит рыбу своими усами; все привычки как рыб, так и кошек видимо подтверждают его наблюдение. Но хитрость Пикомпфа ничто в сравнении с его врожденной подозрительностью и безумной яростью, в которую он впадает, когда его раздразнят или когда он попадает в капкан. Североамериканские охотники ловят его тем же способом, как и его крупного родственника – рысь: ставят ловушку по кроличьим тропкам, по которым дикие кошки бродят по ночам. Прямо напротив петли, к противоположному концу веревки привязывают длинную дубину, которая тащится за кошкой в то время, как последняя убегает с петлей на шее. Будь это лисица, она бы непременно выпуталась как-нибудь из западни, или осталась бы на месте, разгрызла бы веревку зубами и убежала. Но, как всеми пойманными кошками, Пикомпфом овладевает слепое бешенство. Он яростно визжит на безобидную палку, царапает ее, дерется с ней и в своей злобе буквально сам себя душит. Или, если это случается, со старой кошкой, которая хитрее, она осторожно уходит, выбирает самое высокое дерево и влезает на него вместе с мешающим ей предметом, который болтается за ней и беспрерывно стучит. Достигнув вершины дерева, она свешивает палку на одну сторону ствола, а сама украдкой спускается с другой стороны, думая обмануть таким путем своего немого врага и потихоньку от него удрать. Дело может кончиться двояким образом. Или палка запутается в ветвях, и Пикомпф повиснет, как на виселице, или палка от сильного толчка перетянет кошку и вместе с нею упадает на землю, обыкновенно при этом убивая ее на месте.
Этот жестокий, зверский способ охоты, к счастью кошачьего племени, почти совершенно вышел из употребления в Североамериканских лесах, кроме далекого северо-запада, где метисы нередко с успехом применяют его для ловли рысей.
Как пример того, каким образом охотники пользуются какой-нибудь характерной чертой животного с целью истребления его, он положительно не имеет себе равного.
Что хитрость Пикомпфа имеет много общего с подозрительной хитростью кошки, без того оттенка ловкости и ума, который мы замечаем у волка и лисицы, показывает одна любопытная привычка, свойственная как дикой кошке, так и рыси; а именно, привычка уносить всякую украденную добычу на вершину какого-нибудь высокого дерева и там поедать ее. Когда им удается самостоятельно поймать кролика или рыбу, они обыкновенно съедают их тут же на месте, но, когда они похищают то же животное из ловушки или западни, или крадут его у более мелкого охотника, то вся кошачья подозрительность просыпается в них вместе с каким-то смутным сознанием дурного поступка, которое, более или менее, знакомо всем животным без исключения – и они удирают с добычей и с жадностью поедают ее там, где по их мнению никто их не может увидеть.
Однажды, подкарауливая в течение нескольких дней подряд у гнезда рыболова животных, приходивших украдкой поедать остатки пищи, выбрасываемые ее птенцами по утолении голода, я увидел яркое проявление этой кошачьей привычки. Другие звери приходили, спокойно съедали то, что им удавалось найти, и так же спокойно уходили; кошки же, наоборот, с горящими глазами, схватывали кусок, словно бросая вызов законности и порядку, и либо съедали его тут же, не переставая при этом свирепо рычать, либо убегали с виноватым видом, и как я потом открыл, за ними следом влезали на самое высокое дерево, и, лишь забравшись на самую верхнюю его ветвь, на которой только можно было удержаться, принимались есть утащенный кусок. А раз, в ноябре, на берегу Мона я был свидетелем жестокого сражения, разыгравшегося на вершине высокого дерева, где сидела дикая кошка рычавшая, как двадцать дьяволов: над нею вился большой орел, старавшийся отнять украденную Пикомпфом добычу.
Но самый любопытный пример коварства Пикомпфа я наблюдал однажды летом, года три-четыре тому назад. До последнего времени я думал, что он подмечен мной одним; но прошлым летом один мой приятель, ежегодно отправляющийся на Ньюфаундленд ловить лососей, сделал над канадской рысью сходное наблюдение, которое еще сильнее подчеркивает склонность кошек взбираться на вершины деревьев с краденной добычей, хотя с этой привычкой совершенно не приходится сталкиваться в тех случаях, когда кошка сама честно ловила добычу. Дело происходило в Новой Шотландии, куда я отправился ненадолго на ловлю форелей, и где никак не думал встретиться с Пикомпфом; зимы там стоять суровые, и дикая кошка предоставляет такие местности своей родственнице – канадской рыси, которая сильнее ее, и у которой ноги длиннее и лапы крупнее и лучше приспособлены для ходьбы по снегу. Даже в Южном Беркшире, идя по следам Пикомпфа, вы видите, что ему приходится плохо, что он тащится, увязая по брюхо, совершенно как домашняя кошка, в мягких снежных сугробах, когда ищет тетеревов и кроликов, и ложится в изнеможении, ожидая, пока снег не осядет и не станет тверже. Однако к моему немалому удивлению Пикомпф оказался здесь крупнее ростом, злобнее и хитрее, чем где-либо в другом месте; правда, мне пришлось убедиться в этом только после долгих поисков. Однажды я занимался рыбной ловлей с самого рассвета до шести часов и поймал за это время двух крупных форелей, все, что, по-видимому, можно было ожидать на этот день. Тут я вспомнил об одном маленьком пруде, находившемся в лесу за горой, в котором я думал найти форелей, и где, насколько мне было известно, никто еще не пробовал ловить их на приманку. Побуждаемый скорее желанием посмотреть новые места, чем жаждой хорошего улова, я отправился туда попытать счастья.
Взбираться на гору лесом было нелегко, потому я не взял с собой ничего, кроме удочки, катушки и пакета с мухами. Пальто я повесил на ближний куст, сетку для рыбы положил в тень на скалу, всунув конец ее ручки в землю под древесными корнями, и пустил в нее моих двух форелей, прикрыв их от солнца папоротником и мхом. Затем я направился лесом к маленькому пруду.
Возвратившись с пустыми руками через некоторое время, я заметил, что форели вместе с сеткой исчезли. Прежде всего мне пришла в голову вполне естественная мысль, что их кто-нибудь стащил, и я стал искать следов вора; но, кроме отпечатков моих собственных ног, никаких следов не было видно на берегу ни вверх ни вниз по реке. Тогда я принялся внимательно рассматривать землю вокруг скалы и нашел клочки мха, рыбьи чешуйки и почти стертые следы какого-то животного, но следы эти настолько неясно запечатлелись на крупном песке, что не было никакой возможности определить, какому зверю они принадлежат. Я пошел по этим неясным следам и приблизительно ярдов через сто они привели меня к огромной сосне, где следы окончательно исчезли, точно существо это внезапно куда-то улетело вместе с сеткой и всем прочим; и я ушел, так и не узнав, чьи это были следы.
Около двух недель кража эта не переставала мучить мое любопытство. Меня не столько тревожила потеря сетки и моих двух форелей, сколько беспокоило сознание, что мне изменил мой охотничий опыт и умение распознавать животных по следам. Сетка была большая, даже слишком велика и тяжела для ловли форелей. В последнюю минуту перед отправлением на эту охоту я увидел, что моя сетка для форелей сгнила и никуда не годится, и потому взял то, что мне попалось под руку, именно сделанную на заказ сорока-вершковую сеть, которую я в последний раз брал с собой в одну научную экспедицию на озера, к северу от Нового Брауншвейга. Ручка была длинная, а самый шест, как я уже не раз испытал, настолько прочен, что им можно было как багром вытащить двадцати пяти фунтового лосося из воды, и я никак не мог понять, каким образом зверь, какой бы то ни было, мог тащить подобный предмет по лесу, не оставляя за собой видимого следа; я сгорал желанием узнать, что это было за животное, и почему оно не съело рыбы на том месте, где она была взята. Была ли это канадская рысь, иди случайно забежавший волк? Или тот страшный Злой Дух, о котором еще до сих пор с ужасом рассказывают, сидя у пылающего очага зимними вечерами, может быть, вернулся в свои родные леса? Целую неделю я ломал себе голову над этим вопросом снова и снова возвращался к тому же месту и тщетно пытался идти по слабым следам, оставшимся на мху. И после, когда бы я ни бродил поблизости от этого места, я всегда старался напасть на этот след, делал все большие круги по лесу, в надежде отыскать сетку или какой-нибудь признак, который бы помог мне узнать укравшего ее зверя.
Однажды в лесу меня осенила внезапная мысль, что хотя я и ходил по этим следам три или четыре раза, но ни разу не догадался осмотреть дерево, под которым этот след пропадал. С этой мыслью я направился к большой сосне, и на ней, действительно, оказались ярко-бурые пятна в тех местах, где шероховатая верхняя кора была содрана. И тут же белел кусочек засохшей слизи, очевидно в том месте, где рыба коснулась коры дерева. Кто бы ни был этот зверь, он очевидно, взобрался на дерево со своей добычей; сделав это открытие, я немедленно полез туда же.
У самой вершины, я нашел свою сетку, длинная ручка которой была крепко защемлена между двумя сучками, дужка ее зацепилась за выдавшийся сук, а мешок висел в воздухе. В сетке лежала большая дикая кошка, просунув свою круглую голову в дыру, которую она прогрызла на дне сетки, причем жесткие петли затянули ей горло. Всеми четырьмя ногами ее, она с помощью когтей порывала петли сетки, но каждый толчок и усилие лишь больше запутывали и душили ее. По этим признакам я восстановил, наконец, все подробности происшествия. Пикомпф нашел рыбу и старался вытащить ее из сетки, но невиданный им предмет и стучавшая ручка возбудили его подозрение. С хитростью настоящей рыси, наполовину граничащей с глупостью, он унес сетку и полез с ней на самое высокое из находившихся поблизости деревьев. У вершины ручка завязла в сучьях, и в то время как он старался освободить ее, сетка вместе с рыбой свесилась со ствола дерева. В сосновой коре пониже ручки я нашел отметины, по которым видно было, что в этом месте он, уцепившись за дерево, старался лапой достать качавшуюся в воздухе форель; на сучке, под которым застряла дужка сетки, виднелись знаки, указывавшие на то место, откуда он с вожделением смотрел на рыбу, лежавшую на дне сетки, как раз под самым его голодным ртом. С этой ветки он либо свалился, либо, что вероятнее, в припадке слепой ярости спрыгнул в сетку, которая его опутала и держала крепче железного капкана. Когда я в первый раз подбежал к дереву по его следу, он, вероятно, лежал на боку над моей головой и пристально смотрел на меня, когда же я вернулся вторично, он уже издох.
Это было все, что можно было сказать с уверенностью об этом случае. Но местами оборванная петля, клок шерсти или поцарапанная когтями ветка указывали на происходившую здесь ожесточенную борьбу, исступленную ярость которой легко было дополнить воображением.
