Журка
Автор: Е. Водовозова, 1905 г.
Однажды охотник, продавая дичь в нашем доме и увидав меня, тогда еще десятилетнюю девочку, спросил мою мать, не пожелает ли она купить маленького журавля. Он только поутру вынул его из гнезда, на которое наткнулся, гоняясь за дичью. Я не дала ему кончить его рассказ, как уже пристала к матери с просьбою позволить мне держать у себя журавля, которого, как я не раз слыхала, так легко приручить.
Но как поразил он меня, когда охотник вынул его из корзинки! Это был нескладный еще неоперившийся, большого роста птенец, на неуклюже высоких ногах, с безобразно-длинной шеей, с очень маленькой головкой, весь покрытый некрасивым, сизым пухом. Если бы он не начал тотчас жалобно пищать и как-то беспомощно вытягивать свою длинную, дрожащую от холода шею, я бы не ахти как обрадовалась его приобретению. Но мысль, что я должна теперь заменить ему мать, что, накормив и устроив в теплом гнездышке, я успокою и согрею его, заставила меня в ту же минуту забыть о его безобразии. Я размочила в молоке белый хлеб, и он начал смело хватать его из моих рук. Затем я взяла большую круглую корзину, наложила туда сена и посадила его в нее, несколько прикрыв его сверху ватой. Он успокоился довольно скоро, но не надолго: часа через два снова раздался его жалобный писк. Днем я его часто кормила, и он никого не беспокоил в доме, но ночью – вот когда наступало мое мученье! Еще во время темноты он был покоен и без пищи, но чуть забрезжится свет, он подымал пронзительный писк, который с каждою минутою становился все назойливее и громче, и мне ничего не оставалось делать, как вскочить поскорее с постели и накормить его досыта.
Недели через две я отнесла его на скотный двор, где расхаживали куры. В первую минуту курица, мать огромного семейства цыплят, окружавших ее, отнеслась к новому гостю совсем неблагосклонно: растопырив крылья, она уже подбежала к моему журавлику, чтобы его клюнуть, но я зорко следила за нею и отогнала ее вовремя. Но когда она заметила, что мой питомец и не думает отнимать корм у ее птенчиков, она совершенно успокоилась, а несколько дней спустя, заботливо кудахтая, даже подбегала к нему, дробила перед ним большие куски зачерствелого корма и долбила по доске клювом, точно говоря: «вот так, вот так надо есть». Однако журавлик еще не умел клевать и, ни к чему не прикасаясь, как-то рассеянно поглядывал во все стороны.
Отчасти желая приучить его не только есть из моих рук, но и клевать, как все птицы, отчасти, чтобы доставить ему необходимое, как мне казалось тогда, развлечение, я по нескольку раз в день носила его то к цыплятам, то к маленьким индейкам, и он впоследствии нисколько не стеснялся в обществе этих птиц и скоро привык клевать вместе с ними различный корм. Мало того: месяца через полтора он уже дружелюбно гулял по двору с домашними птицами, и те совершенно освоились с ним.
Журавлик с каждым днем заметно вырастал. Я не сумею достаточно красноречиво описать вам, каким он скоро сделался понятливым, умным и красивым. Теперь это уже была огромного роста птица, прекрасного пепельно-серого цвета; лишь черная полоса на шее, точно ошейник, и передняя часть головы были покрыты черными перышками. Правда, мой журавль казался бы несравненно величественнее, если бы хвост его был подлиннее, но зато из него торчали вверх такие пушистые, мягкие, курчавые, красиво загибающиеся перья! Его высокие ноги были покрыты истрескавшеюся, черноватою кожею. Он скоро так привык ко мне, так полюбил меня, что решительно ни на шаг не отходил от меня, когда я сидела дома, а на прогулках следом бежал за мной как самая верная собака.
– Журка, Журочка, – будила я его, когда он, бывало, днем начинал дремать, стоя посреди комнаты и заложив голову под крыло. Он вздрагивал, вытягивал ко мне свою шею, смотрел на меня во все глаза и, заметив, что я иду к двери, обыкновенно тотчас же отправлялся за мною.
Но дороге к одной из моих подруг я нередко, соскучившись его благоразумием, начинала заигрывать с ним, гладить его по спине, обнимать его шею, целовать. – Да полно же тебе важничать, Журка! – говорила я ему, и пускалась бежать. Он не отставал от меня и при этом нередко выкидывал преуморительные штуки: вдруг начинал бегать как-то в прискочку, а то схватит валявшийся по дороге камешек и ну подбрасывать его вверх, или делает уморительные прыжки. Чаще всего он отбегал от меня на довольно далекое расстояние и, распустив крылья, бросался ко мне, точно желая свалить меня с ног. Иногда он добежит до меня и, представьте, начинает делать передо мной книксены, право, настоящие книксены, иначе нельзя назвать его движения, когда он, отставив одну ногу назад, несколько пригибался грудью к земле. А то подпрыгнет раза два-три и вдруг поднимется вверх высоко, высоко над моей головой. Рассекая воздух ударами своих сильных крыльев, он несколько минут летит, вытянув шею и ноги, наконец опускается на землю и тогда уже начинает чинно выступать или впереди, или позади меня.
Все в доме моей подруги чрезвычайно любили моего Журку, особенно одна старушка. Как только завидит она его на своем дворе, так и идет к нему на встречу с корзиною его любимых лакомств: яблоки, груши, горох, все, что было у нее под руками, несет она своему любимцу. Журка всегда помнил ласку: если старушка при его посещении не тотчас выходила к нему на встречу, он прямо шел в ее комнату. Если дверь была заперта, он давал о себе знать особенным пронзительным криком. Ему отворяли, и он, растопырив крылья, радостно вбегал в комнату, не только не смущаясь ни собаками, ни кошками, которых держали здесь в огромном количестве, но нередко отведывая вместе с ними кушанье, стоявшее в углу. Собака, с которою Журка встречался довольно часто, была чрезвычайно добродушного характера. Приблизившись к журавлю и обнюхав его с головы до ног, она или продолжала спокойно есть, или отходила в сторону и растягивалась на полу. Но кошка обыкновенно враждебно встречала своего гостя: как только он входил в комнату, она начинала злобно ворчать и бросалась в угол, видимо желая сделать на Журку внезапное нападение. Тот при этом уставит, бывало, на нее глаза и затем, не торопясь и не волнуясь, идет в угол, в который забилась кошка. Она бросается в противоположную сторону, но Журка неумолим: он терпеть не может задора, дрязг и ссор и ударом клюва больно мстить кошке за недружелюбный прием.
Второй свой визит он делал обыкновенно кухарке, если же не заставал ее в кухне, то терпеливо ожидал ее возвращения. Она щедро оделяла его всем, чем могла: нарезанной мелкими кусочками брюквой, морковью, репой, капустою, картофелем, даже кусочками сырого мяса. Не упустив случая и тут воспользоваться всем, чем было возможно, Журка отправлялся в сад разыскивать меня и мою подругу. По дороге он подбирал червей и жуков, отщипывал и глотал различные листики с невысоких кустов, ловил кузнечиков и нередко являлся к нам с мышью или лягушкою в клюве. Чего только он ни выделывал со своею жертвою: подбросит ее высоко вверх, затем опять поднимет, когда она упадет, и так возится с нею до тех пор, пока та не перестанет шевелиться; тогда он быстро проглатывает ее с небольшими потугами. Сильно удивлял меня его необыкновенный аппетит: наестся он, бывало, в гостях до отвалу зеленью, хлебом, фруктами, червями, насекомыми, даже мелкими зверьками, а возвращаясь домой, все-таки не пропустит в поле ни одного хлебного зернышка, выпавшего из колоса во время жатвы.
У нас все чрезвычайно любили Журку и дорожили им, как в высшей степени милою, полезною и умною птицею. Как-то околела наша собака, много лет сторожившая стада нашего домашнего скота. Пастух, заметив распорядительность журавля, упросил меня отпускать его со стадом, пока он не отыщет подходящей собаки. Хотя мне было очень грустно на целые дни расставаться с милою птицею, но мысль, что она может быть полезною в доме, что ее еще более полюбят домашние, что она еще с большим блеском выкажет свой ум, заставила меня уступить просьбе. Пастух действительно вполне оценил Журку и просил меня навсегда оставить его при стаде. Но на это я не согласилась: не говоря уже о привычке быть всегда вместе с ним, я боялась, что ему полюбится поле более, чем моя комната.
На другой день я отправилась посмотреть его в поле. Его распорядительность здесь была действительно изумительна! Он не давал ни одной корове далеко отойти от стада, тотчас бежал за ней и гнал ее назад до тех пор, пока она не присоединялась к остальным. Происходила ли драка между коровами, и он с пронзительным криком летел прекратить ее. Если его крик не пугал драчунов, он разгонял их ударами своих сильных крыльев, своим острым клювом. При этом у провинившихся не только шерсть летела клочьями, но нередко и кровь текла из ран, полученных ими от журавлика, выведенного из терпенья дурным поведением животных.
Зато как он умел ладить с животными миролюбивого характера! Мухи, оводы и шмели сплошь облепили маленького, тщедушного теленка, который совсем выбился из сил от жары и несносных насекомых и еле дышит, забившись под куст. Журка то отмахивает от него назойливых насекомых взмахами своих крыльев, то живо хватает их своим клювом и отправляет себе в желудок, исправно переваривающий все, что в него попадет.
