Журочка
Серия книг «Друг животных», 1909 г.
Как во сне мчал нас куда-то поезд, бежали перед нашими изумленными глазами поля, леса, лентами извивались реки, шли и ехали сказочно-маленькие мужики на маленьких лошадках, плыли облака; и на всем лежала печать того смутного мира, в неведомую даль которого мы ехали.
На измученном, худом лице матери лежала радостная улыбка. Я не спала и смотрела в окно на волшебные отсветы, озарявшие весенние разливы.
Поезд остановился, потом куда-то исчез, а мы ехали дальше в закрытом рыдване по тряской, неведомой дороге.
Проснулись мы не в своем сыром подвале, с ободранными обоями и грязными окнами, выходившими на «помойку», а в светлой комнате, в окна которой тихонько стучались тонкими кружевными веточками белые молоденькие березки, и сквозь их клейкие листики на нас смотрело влажное утреннее небо, где купались вершинами оросившиеся деревья большого тенистого сада, переливаясь розовато-зеленоватыми красками.
В комнату вошла наша няня. В руках у нее была большая птица с нежными, легкими, как пух, дымчатыми перьями, длинной тонкой шеей и лучистыми глазами, в которых отражалось вешнее утро и тонкая недосягаемая красота воли и простора, подернутая, как туманом, сквозящим испугом и удивлением. С длинного тонкого носика еще не сошла желтизна птенца. На длинных ногах лежала молодая кожица, мягкая в сгибах.
Мы с таким удивлением смотрели на большую птицу и так осторожно дотрагивались до ее перьев, словно она была призрак, который вот-вот растает в воздухе.
– А как ее зовут? – робко спросила сестра.
– Журавлем, – важно отвечала нянька.
– Жуля, – повторил Женя и немного попятился на всякий случай.
– Журочка! – воскликнула я, переполненная радостью этой таинственной встречи. – Где же он жил раньше, няня?
– В непроходимых местах, около озер, в камышах, на берегах пустынных рек.
Журочка пригнулся и сделал несколько широких шагов к открытой двери. Мы вскрикнули, словно боясь вместе с ним потерять всю промелькнувшую перед нами впервые весну, сад, пустынные реки, о которых говорила нянька, и опять очутиться в сыром подвале многомиллионного города.
Я бросилась, схватила его, прижала к себе и заплакала. С тех пор мы не расставались.
Несколько дней, пока он пугался, я караулила каждое его движение, следила, как он закрывал нежною, тонкою пленочкою свои большие лучистые глаза и дремал, помня, что он не в камышах, а в комнате.
Потом он стал закладывать головку под крылышко и стоять на одной ноге, не слыша и не видя ничего; потом расправил крылья, перебрал носом все перышки, и дня через три мы вышли с ним в сад. Но я все еще боялась потерять его и привязала за ножку на длинную тесемку.
Увидев цветущую чащу вишен, он потянул меня к ним, и мы долго стояли, притаившись в густой тени, осыпанные белыми душистыми цветами. Потом мы ходили с ним по липовой аллее и, увидав залитую солнцем полянку, понеслись к ней и опять спрятались в кустах... Стояли под старыми дубами, развесистыми липами, смотрели на переливы света и теней, слушали шум ветра, пение каких-то птичек, которых я слышала в первый раз, а он знал хорошо, так как все поднимал кверху свой лучистый глазок и прислушивался, довольный и успокоенный родною близостью.
Вскоре он совсем привык и даже завел в доме свои порядки: когда мы обедали за круглым столом, он, невзирая на отца, который ел всегда молча и любил показать нам в это время свою строгость, ходил кругом и старался взять из тарелки кусочек, вызывая общий веселый смех, отдалявший от нас тяжелые воспоминание большого города.
Затем Журочка возненавидел жирного кота Ваську, вечно спавшего около печки, подходил к нему и клевал его в голову. Васька лениво открывал сочный зеленый глаз, вытягивался, жмурился, прикрывал глаз лапкою и опять засыпал.
Любил Журочка выходить на большой двор, полный гусей, уток, надутых индюков, хлопотливых наседок, выбирал себе там повыше местечко и стоял особняком ото всех, часами наблюдая птичью жизнь.
А когда мы выходили все четверо за ворота, он никогда не отставал от нас.
Увидев озаренную закатом, словно тающую в нежно-розовом тумане, степь, Журочка широко взмахивал легкими крыльями и радостно несся, еле касаясь земли ногами, к манящей его дали. Мы неслись за ним, махали руками, стараясь так же легко прикасаться к земле.
Простору, счастью не было пределов...
От наших полетов отставал у ворот маленький Женя, и до нас долетали его отчаянные мольбы: «Жуля, подозди! Жуля, подозди!»
Яркая осень золотила деревья сада, клала лиловые, пурпурные и розовые блики на широкие клены, дрожащую осину, липы и березы. Журочка заглядывался на светлое небо и курлыкал.
– В отлет собирается, – сказала нянька и обрезала ему крылья.
Лил дождь. Большие водяные пузыри вскакивали в грязных лужах двора. Ветер срывал с сада поредевшие листья, свистел в окна и гремел крышею. Журочка целыми днями тихо стоял на одной ножке около нашего стола, где мы учились, порою брал у кого-нибудь из нас карандаш или копался носом в листах раскрытой книги. Иногда клевал карту географии, наклеенную на стене, и нам казалось, что он знает ее всю больше и лучше нас – каким-то из века данным ему чутьем и любовью к воле и простору.
Но вот Журочка опять стал развертывать свои широкие крылья и стоять распростертый так по несколько минут, вглядываясь в небо, где уже переливались трели жаворонков.
Появились проталинки, по оврагам и скатам зажурчали ручьи; на реке взломало лед.
Журочка стал выходить во двор и, перебирая ногами и трепеща крыльями, танцевать какой-то удивительный танец, легкий и грациозный: брал с земли и подбрасывал кверху палочки, ловил их носом и опять подбрасывал, закидывал головку, курлыкал нежно и призывно.
И вдруг откуда-то долетело ответное курлыканье. Легкие, воздушные, серою нитью прорезывая прозрачный весенний воздух, то сливаясь с облаками, летели журавли.
Журочка выронил палочку и замер... с силою взмахнул крыльями, вытянул шею и ноги и понесся к ним, поднимаясь все выше и выше.
Мы стояли во дворе и жадно ловили долетавшие до нас звуки серебряной звенящей песни, в которых был беспредельный простор, воля, радость бытия и любовь к степям, над которыми они неслись, разливам, зорям, светящимся туманам, теплым дождям, весенним грозам...
Песня звенела, будя и в нас призывы к счастью на земле.
