История мопсика

Автор: В.П. Авенариус, 1908 г.

Петербург, 27 апреля

Мама сперва очень удивилась, когда я опять попросила у нее новую тетрадку.

– Да ведь вчера же еще я дала тебе совсем чистую? – сказала она.

– Для рисованья, да!

– А тебе для чего же?

– Для дневника. Таня ведет дневник; так и я тоже хочу вести.

– Таня на 10 лет тебя старше.

– Ах, какая ты, мамочка! Да ведь сегодня – счастливейший день в моей жизни: у нас есть мопсик!

Мама рассмеялась.

– И тебе надо записать об этом? Ну, хорошо, я дам тебе новую тетрадку. Но, чур, пиши без клякс.

И вот, я пишу теперь свой дневник, и пока без клякс. Только с чего начать?

Ах, да: мы сидели за завтраком, когда Паша принесла вдруг крошечного, прехорошенького щеночка, мопсика. Все наперерыв стали брать его на руки, ласкали, давали ему молочка. Но он, глупенький, не хотел пить, только пищит себе.

– Видно, по матери своей плачет, – сказала мама. – Ты откуда взяла его, Паша?

– Да вот тут соседи выезжают, – отвечала Паша: – предлагают взять хоть даром.

– Мамочка, оставим его себе! – вскричали мы вместе с Таней. – Посмотри, какая прелесть: что за мордочка, что за лапочки, что за хвостик! Ну, просто фарфоровая куколка!

– А вот как решит папа, – сказала мама. – Мы живем ведь в 4-м этаже, а папа, вы знаете, не хочет понапрасну беспокоить прислугу.

– Ничего, барыня, – сказала Паша: – песик-то очень уж миленький, мы с Феней охотно будем убирать за ним.

– И то, жаль собачки, – сказала мама. – Вот увидим.

Тут возвратилась с экзамена из гимназии Лида. Как она-то обрадовалась! Собачек и всяких маленьких зверей она любит чуть ли еще не более, чем я. Забыла с радости даже рассказать, что ей поставили 12; а на выпускном экзамене, да еще из математики получить 12 – не шутка!

Так провозились мы с мопсиком до самого обеда. Хоть и пищал он еще, а вылакал молока целое блюдечко. Пищит, а у самого-то хвостик вверх – преуморительный, право!

Наконец пришел со службы и папа. Мы его тотчас обступили в передней, показываем щеночка, умоляем:

– Позволь, папочка, оставить его нам!

– Ах, вы, детушки! – говорит он. – Дайте хоть пальто-то снять; за столом уже поговорим.

Подали на стол, разговору за столом, разумеется, тоже ни о чем больше, как о собачке. Видит папа, что все за нее, говорит:

– Да ведь, того гляди, потеряется – пойдут слезы...

– Не потеряется! – говорим. – Мы все, как няни, ходить за нею будем.

– У семи нянек, милые, дитя без глаза.

– Ах, нет, папочка! Пожалуйста.

– Ну, ничего с вами, я вижу, не поделаешь. Скоро ведь переезжаем в Павловск: на даче с собакой все же меньше возни.

То-то была радость! Теперь оставалось дать собачке имя. Уж каких имен ни перебрали: и Дружок, и Шарик, и Бобик, и Хвостик. Но милочка наша не кавалер, а мамзель; стало быть, мужское имя не годилось. Наконец выбрали: Бибка, Бибишка. Такая ведь малюсенькая, кругленькая – настоящая Бибишка!

Уф! дописала; зато пальцы, как деревянные, еле двигаются. Завтра непременно буду продолжать. Как-то Бибочка наша без мамы своей ночь проведет? И теперь-то уж пищит опять, жалуется, бедняжечка. А хвостик все вверх. Душечка!

28 апреля

Вчера я спрятала дневник в свой учебный столик; но столик без замка, и когда я вышла сегодня поутру к кофе, смотрю: у окошка в столовой стоит Таня, а в руках у нее – мой дневник.

– Не смей читать! – закричала я и хотела вырвать у нее дневник из рук.

Но она подняла его так высоко на воздух, что мне нельзя было достать, и отвечала притворным учительским тоном:

– Во-первых, ученицы не говорят своим учительницам: «не смей»...

– Но теперь у нас с тобой нет еще урока, – перебила я.

– Во-вторых, – продолжала она, – ты пишешь такими каракулями, что и не разобрать...

– Да я пишу не для других, а для себя.

– В-третьих, ты говоришь тут о какой-то Тане. Кто же эта Таня?

– Как кто? Ты.

– Для тебя – да. Но незнакомый читатель может подумать что угодно: что Таня – какая-нибудь приезжая родственница, или экономка, что ли, или просто горничная. Если вести дневник, то надо писать обстоятельно: что Таня – твоя уважаемая старшая сестрица, которая три года назад окончила гимназию с серебряною медалью; что Лида, вторая сестрица твоя, готовится на такую же медаль, и что тебя нашу курочку-дурочку, мы с Лидой учим уму-разуму, чтобы тебе дали уже не серебряную, а золотую медаль.

– Особенно при таком учении, как сейчас, – сказала мама, отнимая у Тани мой дневник и кладя его на стол; – садитесь-ка обе и пейте; а то кофе совсем остынет.

Я взлезла на стул, а оттуда на комод и положила дневник на печку. Там-то она его уже не достанет!

Из-за дневника я чуть было не забыла даже про нашу мосеньку. Лида встала, как всегда, ранее других, чтобы готовиться к следующему экзамену, и взяла Бибку к себе на колени, а сверху накрыла еще платком.

– Дай мне хоть взглянуть-то на нее! – попросила я.

Лида осторожно приподняла платок. А Бибочка лежит себе калачиком и мордочкой уткнулась ей в колени.

– Можно ее погладить? – спросила я.

– Да, но только тихонечко, чтобы не разбудить: она всю ночь проплакала по своей маме.

– Бедненькая! А какая шерсточка у нее: нежная, гладенькая – чистый шелк!

– Ну, будет – сказала Лида. – Теперь ступай-ка заниматься.

– А после можно будет поиграть с ней.

– Когда проснется – да.

И пошла я заниматься. Зато после уроков весь день провозилась с Бибкой; кормила ее молочком и булкой; потом вместе с мамой устроила ей мягкую постельку в корзинке. Бедняжка все еще хнычет, скучает. Пускай проспит свое горе!

30 апреля

В последний день апреля, как и 1-го числа, можно обманывать друг друга; но нельзя же выдумывать такие страсти! Я сплю очень крепко, и вот сегодня Феня, чтобы скорее меня добудиться, вздумала напугать меня:

– Барышня, вставайте, вставайте! Бибку у нас трубочист унес.

Понятно, что я тотчас вскочила с постели, да в слезы. А она смеется и утешает:

– Ну, ну, голубушка, полноте, не плачьте; моськи вашей никто не трогал: сегодня ведь 1 апреля.

Тут я и сама рассмеялась.

– У вас, Феня, в одном году два раза 1 апреля, семь пятниц на неделе?

Но в самом деле если бы у нас украли Бибочку, ведь это было бы такое несчастье, какого другого и не придумаешь! Мы все ее так уж полюбили. Как выспится у кого на коленях, так делается такая веселенькая, резвая. И скучать уж по матери перестала: у собак ведь память короткая! Но умненькая: знает уж свое имя. Позовешь только: «Бибка!» – она и бежит со всех ног. Я впереди, а она за мною, из комнаты в комнату. Сама чуть видна ведь с полу, а бежит, и хвостик крючком. Ни за что не позволю обрубить ей этот миленький хвостик, как другим мопсам.

И как мило лакает с блюдечка язычком! Только лапкой, дурочка, все залезает в молоко, и всегда, конечно, половину расплескает.

– А мяса нельзя ей еще давать? – спросила я маму.

– Никак нельзя, – отвечала мама: – глаза будут слезиться.

– Но хоть шоколаду кусочек?

– Погодя немного – пожалуй; теперь же для нее нет ничего слаще молока и белого хлебца.

3 мая

Пресмешная эта Бибка! Мы с Лидой посадили ее на скамейку под трюмо в зале.

Как увидела себя в зеркале – понюхала сперва, а потом давай лизать зеркало. Вообразила, видите ли, что перед нею другая мосичка.

5 мая

У Бибки начинают чесаться зубки. Что бы ей ни попалось: катушка, бумага, тряпка – все грызет, рвет на кусочки. Когда играешь с ней – также кусает тебе пальцы. Зато, как хлопнешь немножко – сейчас поймет, что дурно, и лижет тебе руку. Такая ласковая! Не виновата же она, что у нее прорезываются зубки?

За обедом она также не дает никому покою: все время возится под столом, меж наших ног, грызет на ногах туфли. Одно только и спасенье, когда мама возьмет ее к себе на шлейф платья: там она чувствует себя как дома и сейчас засыпает.

7 мая

Бибка лает! Мама вышла в кухню к зеленщику, а Бибка, которая лежала у нее на платье, побежала за нею. И вот мама возвращается к нам в столовую и рассказывает, что Бибка лаяла на зеленщика. Мы сперва даже поверить не хотели, думали что мамочка шутит.

Но тут слышим – пришел дворник: свалил в кухне на пол дрова. Мы все, девочки, конечно, бросились в кухню, зовем за собою Бибку. Как вбежала она, увидала дворника – так в самом деле, залаяла тоненьким, этаким, голоском: «тяф! тяф!».

Все мы расхохотались, а Лида в восхищении схватила ее с полу к груди прижала.

– Певичка ты моя! хоть сейчас в оперу.

– Да, барышня, берегите собачку, – сказал дворник: – сама с ноготок, а на чужих людей уже лает. Добрый сторож в доме будет.

10 мая

Кому горе, кому смех. Бедная бабушка! Встала она по утру, ищет туфли: одна-то тут, а другой нет как нет! Пришлось надеть ботинки.

Сидим мы все за кофе, вдруг папа несет из кабинета туфлю.

– Кто, говорит, у меня посеял!

– Да ведь это моя потерянная туфля! – вскричала бабушка. – Верно, опять Бибка стащила.

Все так и покатились со смеху; сама бабушка усмехнулась.

– Ах ты, Бибка, шалунья! – говорит.

А та уж ластится к ней, хвостиком виляет, точно сказать хочет:

– Да, это я, шалунья.

12 мая

Для Бибки нет ничего лучше игры в мячик. Только скажешь ей: «Бибочка, в мячик», как она, хоть бы спала крепким сном, разом вскочит и бежит уж за мячиком. Мячик раза в три ее больше; но так как он гуттаперчевый, то она легко катит его перед собой лапками, а он отскакивает от стены и валит саму Бибочку на спину.

Но зубки у нее по прежнему чешутся: ей хочется непременно разгрызть мячик, и вот, вчера ведь и догрызлась! Хорошо еще, что его можно починить: папа взял его сегодня с собой, чтобы отдать в починку.

Ну, так! резвушка опять вертится около моих ногь! не дает мне писать ворчит, дергает за чулок.

– Глупенькая! разве не видишь, что я делом занята? Разорвешь еще чулок – мама спасибо не скажет.

Нет, не отстает! Нечего делать, идем, поиграем. Только извини, мячика пока нету. Сама, сударыня, виновата.

16 мая

Вчера был замечательный день: Лида кончила свои экзамены, и инспектор объявил ей, что ей будет серебряная медаль. Как только она вернулась домой, ей отдали заготовленные подарки: папа – золотые часы, мама – собственный свой браслет с бирюзовым якорем, бабушка – прехорошенькое колечко с каменьями, Таня – сочинения Шекспира, а я – брелок к часам, золотое сердечко.

Потом пили шоколад с бисквитами, и Бибке тоже накрошили в ее молочко две бисквитки. К обеду мама заказала все любимые блюда Лиды: борщ с сосисками, цыплят с свежими огурцами и трубочки со сбитыми сливками. А после третьего блюда папа разлил по рюмкам киевской вишневой наливки, и все хором прокричали «ура»!

Тут и Бибка, которая лежала преспокойно на платье мамы, вдруг громко залаяла.

– И она кричит тебе «ура»! – заметил, смеясь, папа.

– Золото ты мое, радость моя! – сказала Лида. – Тебе одной-то ничего не дали: ни шоколаду, ни третьего, ни наливки. Мамочка! можно ей, хоть ради сегодняшнего дня, дать плиточку шоколада?

– Целую плитку – нет, а кусочек, пожалуй, можно, – отвечала мама, достала из буфета плитку, отломила кусочек и передала Лиде, а Лида бросила Бибке.

Та мигом разгрызла: крак-крак! и опять залаяла.

– Что? вкусно? еще хочешь? – сказала Лида. – Прости, душечка, но на первый раз больше никак нельзя.

А вечером были гости. Тут Бибка опять отличилась: только стали разносить гостям чай, как вдруг проказница наша тащит из передней по полу чью-то резиновую калошу. Сколько было смеху-то!

Павловск, 23 мая

Четвертый день уже мы на даче в Павловске; но до сих пор мне, право, было не до дневника. Теперь же пошел дождь, Бибка наигралась – спит; попробую все припомнить, рассказать по порядку.

На машине мы сперва не знали, как и быть с Бибкой. Не садить же ее, крошечку, в собачий вагон. Вот мама и взяла ее к себе под тальму, и кондуктор не заметил. Сама Бибочка точно понимала, что ей надо лежать тихо: всю дорогу хоть бы пикнула.

Зато на даче с нею удержу уже не было. Покамест большие расстанавливали мебель, мы с Бибкой несколько раз избегали весь сад кругом! Когда я, наконец, запыхавшись села отдохнуть на качели и взяла ее на колени, вертушка все еще не унималась, так что пришлось спустить ее наземь. А она и рада: шмыг на двор в открытую калитку. Я – за нею. И что же вижу там? Бог Ты мой! Большущая, мохнатая хозяйская собака хапнула Бибку всею пастью.

– Она загрызет ее, загрызет! – закричала я на весь двор.

Но дворничиха, которая развешивала там белье, успокоила меня:

– Не бойтесь, барышня, не загрызет. Бурка у нас собака добрая, даром что страшная на вид.

– А зачем же она на цепи?

– Затем, чтобы народ попусту не пугала; а такую махонькую собаченочку на что ей обижать-то? Для первого знакомства только целуется с нею.

И в самом деле, Бурка играла только с Бибкой. Теперь они играют этак каждый день: Бурка лежит себе у конуры, а Бибка прыгает ей на спину, дергает ее за ухо, за хвост. Бурка притворяется, будто ничего не замечает; как вдруг хлоп ее лапой, повалит и давай катать по земле, а потом всю голову ее возьмет в пасть, – сейчас, кажется, откусит, проглотит; да нет, это у нее только собачьи нежности!

Гулять Бибку мы водим на шнурочке, чтобы не потерялась. И она точно понимает, для чего она на шнурке; не рвется вперед или назад, как та глупая корова, которую я видела сегодня за телегой мужика: привязали ее к телеге рогами; ну, и иди себе, значит за телегой; а она – нет на каждом шагу упирается.

На музыку в вокзал Бибку мы, разумеется, не берем, оставляем ее дома с прислугой; но как же она и рада, когда мы возвращаемся домой! И визжит-то и прыгает, и руки лижет.

27 мая

Каждый день с утра мы играем с Бибкой в лошадки.

– Бибка! – зовешь ее: – в лошадки!

Она видит в руках у меня скакалку, ухватит ее зубами и ждет, пока я не скомандую.

– Вперед!

Сперва я бегу за лошадку, она за кучера, потом я за кучера, она за лошадку. А запыхаюсь, остановлюсь перевести дух, она дергает вожжи, точно сказать хочет:

– Ну, чего ж ты, трогай!

На качелях у нас «дом», где мы отдыхаем. Когда же мне наконец надоест, я говорю ей:

– Ну, кучер, неси вожжи в конюшню?

И она препослушно тащит скакалку на балкон и кладет на пол в угол.

Беда только с нею, когда играют в крокет: то и дело гоняется за шарами, толкает их лапками, останавливает, а когда метишь молотком в шар, то кусает молоток, не дает играть.

31 мая

Мама ездила в Петербург и привезла Бибке обновку – ошейник. Ошейник прехорошенький: из красной кожи и с серебряными пуговками, с серебряной пряжкой. Сперва, с непривычки, в ошейнике Бибочке было, видно, неловко: она мотала головой и старалась снять его лапками. Но как увидела себя в передней в зеркале (оно доходит до полу), так сама на себя загляделась: «Ах, хороша»!

И на улице прохожие теперь заглядываются на нее.

– Какой, – говорят, – миленький мопсик!

– Слышишь, Бибуся, как тебя хвалят?

А она хвостиком шевелит. Какая-то горничная, проходя, говорит мне:

– Барышня! подарите мне вашу собачку?

– Вот еще! Ни за миллион рублей.

6 июня

Бибка у нас, как Иван-царевич в сказке, растет не по дням, а по часам. Как бы только не слишком растолстела, как тот старый мопс, который каждый день гуляет со своей барыней мимо наших окон: пыхтит, сопит, с боку на бок переваливается.

Но пока-то она, слава Богу, стройненькая и такая резвая: меня даже обгоняет. И с каждым днем умнеет: сама качели качает, право! Схватит этак зубами кончик от веревки под доскою и тянет то туда, то сюда: качели раскачиваются все сильнее; а ей и любо!

Спит она в людской на стареньком позолоченном кресле. Наиграется до упада, устанет и бежит сама в людскую, вскочить сперва на скамейку, а со скамейки на свое кресло. Да вот еще что: кресло стоит под окошком, а окошко всегда настежь. Погода же на дворе теперь все больше сырая, холодная. Вот Бибка и стащит с кухаркиной кровати на кресло шерстяной платок и натянет на себя, как одеяло. Вот она у нас какая!

15 июня

Сегодня Бибка сделала с нами первую большую прогулку. Мы всем семейством отправились за город, в Славянку. В поле, за Анненковским лесом, с нее сняли шнурок. То-то она обрадовалась! Так и понеслась по дороге – только пыль столбом. И храбро лаяла на всех встречных. Зато в деревне Пязелеве перед первой же дворняжкой хвост поджала и давай Бог ноги. Трусишка!

Чтоб перебраться через речку Поповку, мы набросали в воду каменьев. Бибка же вошла в воду, перешла вброд, и так ей это, видно, полюбилось, что она нарочно несколько раз еще прогулялась по воде взад да вперед; причем, конечно, всякий раз, как выйдет на берег, всех обрызжет.

Мы собирали в поле цветы, а Бибка гонялась за бабочками, за пчелами, за птицами, да так, резвунья, наконец, умаялась, что когда собрались опять восвояси, пришлось нести ее, как малютку, на руках.

26 июня

Натерпелись мы страху с этой Бибкой! Второй раз уже она пропадает. В первый раз то было на прошлой неделе. Поутру за кофе все ее еще видели; я сама кормила ее сухарем. Как вдруг вспомнили про нее, зовем, ищем везде-то по дому, по двору и саду, как иголочку, у соседей спрашиваем – никто ее не видел, ни слуху, ни духу! Я даже расплакалась.

– Верно, Бурка ее съела!

– Полно, барышня, – говорит кухарка Дарья – Бурку мы кормим, слава Богу, досыта. А вот не утащил ли ее мальчик из мясной? Давеча, как принес мясо, ласкал ее; а мальчишка – у! бедовый.

Так ведь оно и вышло. Только мы с Лидой входим в мясную, а Бибка-то на руках у мясника! Мальчик видите ли, сказал хозяину будто собачка к нему на улице пристала. Когда же мы все объяснили, хозяин хорошенько распушил лгунишку, а Бибку, конечно, отдал нам.

Но она-то, милочка, как нам обрадовалась: так и завизжала! И мы с Лидой, только вышли из лавки, обе тоже завизжали! Серьезно.

Сегодня же она пропала вот как. Мы трое: Таня, Лида и я, играли в крокет и нарочно еще плотно притворили обе калитки: на улицу и на двор. Но Бибка, которая была с нами на крокетном плацу, прорыла себе лазейку во двор, верно, чтобы поиграть с Буркой. Когда мы ее тут хватились – ее и след простыл. Уж где мы ее не искали: и в мясной-то, и в зеленной и в булочной. Таня сочинила даже объявление в газеты:

«Пропал мопсик, кличка Бибка»...

И что же? Мы часто играем с Бибкой в прятки: я спрячусь, а она меня ищет. Так вот на этот раз она от меня спряталась. Пока мы без конца звали ее, разыскивали, она преспокойно сидела себе под кустиком в садике у хозяйки и выжидала: найду ли я ее там, или нет?

4 июля

Бывали у меня ужасные дни в жизни, но таких, как сегодняшний, еще не случалось. До сих пор не могу опомниться; слезы капают на бумагу; перо дрожит в пальцах. Но все же лучше написать: может быть, легче на душе станет.

Утро было чудное, солнечное; все мы были в саду, на крокетном плацу, даже папа, который, по случаю воскресенья, остался дома и играл в крокет с большими. Я же, набегавшись с Бибкой, присела тут же, около бабушки, на скамейку, чтобы почитать книжку. До Бибки никому не было дела. Как вдруг, когда Лида только что размахнулась молотком, чтобы угнать чужой шар, откуда ни возьмись эта глупенькая Бибка: захотела, видно, погрызть опять шар, и Лида со всего размаху хвать ее молотком по голове! Бибочка хоть бы пикнула: покатилась на спину, ножки вверх, да и осталась так лежать замертво.

– Я ее убила! убила! – закричала на весь сад Лида и навзрыд зарыдала.

Ну, и мы с Таней тоже. Но мама не потерялась, схватила Бибку с земли, понесла ее в кухню и давай поливать ей голову водою.

– Принеси-ка, Дарья, льду с ледника, – приказала она кухарке, – компресс еще положим.

– Какой уж тут компресс, барыня! – говорит Дарья, а сама глаза утирает: – нешто не видите, что издохла собачка? Одно и всего: отдать дворнику, чтобы в лесу зарыл.

– Мамочка! я сбегаю за льдом, – говорю я маме. – Дарьюшка, где ключ от ледника?

– Ну, да, так вот и достанете! – проворчала Дарья. – Коли идти, так уж сама схожу.

Принесла она льда, сделали мы компресс. А папа, никому не сказав, съездил уже пока за ветеринаром. Тот осмотрел Бибку, поднял ей пальцем веко и головой покачал.

– Ну, что, оживет? – спросил папа.

– Сомнительно.

– Значит, череп треснул?

– Трудно еще сказать: опухоль велика; но, несомненно, сотрясение мозга.

– Так, что если даже оправится, то может взбеситься?

– Не думаю; либо околеет, либо совсем выздоровеет.

– Когда же это определится?

– А через сутки: завтра в это самое время.

И тут он в утешение рассказал нам, как прошлым летом его тоже позвали к дачникам, которым какие-то пьяные зашибли на улице собаку камнем. Три часа уже лежала она замертво, и в черепе у нее оказалась трещина. Он никак не надеялся, что она еще очнется, но на всякий случай прописал ей лекарство и ледяные примочки. После его уже не звали, и он был уверен, что собаки нет уже на свете. А нынче весною идет он по улице: навстречу те же дачники, а впереди их бежит та же собака и здоровехонькая, как ни в чем не бывало!

– И ваша собачка, даст Бог, оживет: тварь живучая, – сказал он: – меняйте только компресс почаще, да давайте ей каждый час по чайной ложке моей микстурки.

– Но как же давать-то ей? – спросила я. – Она не может принимать.

– А вы лейте ей в рот.

– Насильно? Но лекарство, верно, очень горькое?

Ветеринар усмехнулся.

– Я прибавлю сиропа, чтобы послаще было.

Бедная Лида! Она весь день до вечера проплакала: ведь она же без вины во всем виновата. Идти на музыку никто и не заикнулся; все грустные такие, точно умирающий в доме. Но Бибка еще жива, хотя пробило уже девять; ей даже как будто немножко легче. Над левым глазом у нее большущая шишка, и самого глаза вовсе не видать. Как скажешь ей: «Бибочка!» – она правый глаз чуть-чуть раскроет и опять закроет. Компресс же на макушке у нее как шапочка. Лежит себе под ним такая несчастненькая, не пошевельнется!

Чтобы ей удобней было, мы подложили ей под мордочку мою куклину подушечку. А так как та от компресса скоро намокла, то мы достали еще другую подушечку, а первую повесили в кухне сушиться над плитою.

Лекарство нашей больной сперва вливали в рот, как велел ветеринар; но теперь она его сама уж лижет с ложки: стало быть, в самом деле, сладко.

– А кто же ночью-то дежурить у нее будет? – спросил папа за чаем. – Ведь на прислугу положиться довольно трудно; а менять компрессы необходимо.

Тут все наперерыв вызвались дежурить; но мама объявила, что для нее это – дело привычное, и услала нас всех спать.

Как будто после такого ужасного дня заснешь спокойно! Да я всю ночь глаз не сомкну.

5 июля

Так оно и было. Я долго ворочалась в постели; все думалось, что с Бибкой? А как пробило в столовой два, мне стало уж совсем невмоготу, под ложечкой даже заболело, и я тихонечко пробралась в столовую. Туда с вечера перенесли из людской для Бибки ее золоченое кресло, чтобы маме из спальни к ней ближе было. Смотрю: мама только что дает ей с ложки лекарства.

– Бибочка еще жива? – говорю я маме.

Как заметила она меня теперь, она ахнула:

– Любочка! Ты-то зачем? И босиком! Как раз простудишься.

– Не простужусь, мамочка.

– Ступай, ступай, ложись поскорее.

– Не могу я, мамочка: под ложечкой больно.

– Так я сейчас дам тебе валериановых капель: это у тебя просто от беспокойства.

И действительно, когда она дала мне капель, уложила меня в свою собственную постель и сама, сверх одеяла, прилегла рядом, я понемножку успокоилась. Но вот, слышу, она опять тихонько приподымается.

– Куда ты, мамочка?

– Переменить компресс Бибке. Спи, дорогая моя.

Лежу я с закрытыми глазами, но все же слышу, как мама в прихожей толчет лед для компресса. Скоро ли она вернется ко мне? Наконец, она опять на цыпочках входит.

– Что Бибка?

– Ничего, голубушка. Спи, спи.

– Не спится, мамочка: совсем светло уж, кажется. Верно, солнце всходит?

– Сейчас взойдет.

– Вот бы посмотреть раз?

– Спи-ка лучше.

– Ну, мамочка, милочка!

Видит мама, что со мною не сладить, завернула меня в одеяло и вынесла на стеклянный балкон. А небо все уже порозовело от зари, верхушки деревьев становятся все светлее и светлее, воробьи везде по веткам запрыгали, зачирикали, а вот из-за забора как огнем брызнуло... Здравствуй, солнышко!

– Ах, мама, как это хорошо! – говорю я.

И гляжу я во все глаза, и вижу, как по забору крадется кошка, встретилась с другою и держит с нею совет; как из калитки вышел дворник с метлою – вымести в саду дорожки; как на улице заходил народ...

– Как это все интересно, мамочка! Без Бибки я бы этого не увидела!

– Да, – говорит мама, – и во всем дурном найдется хоть зернышко хорошего. А теперь будет; может быть заснешь.

Она снесла меня назад в спальню, опять уложила, и я, в самом деле, задремала.

Когда я в 9-м часу вышла в столовую, Лида сидела уже там на скамеечке у ног Бибки; одной рукой придерживает компресс на ее головке чтобы не скатился, другой нежно гладит ее по спине: «Бибуша ты моя!», – а Бибка в ответ взглянет правым глазом (левый все еще закрыт), хвостиком тихо повиляет и снова закроет глаз.

Тут на улице залаяла чужая собака.

– Биби, слышишь: лают!

Бибка навострила уши, заворчала.

– Бибка ворчит! – закричала Лида, и все сбежались, – даже прислуга из кухни, – послушать милую ворчунью.

Таня не утерпела раскрыть фортепьяно и взяла аккорд, но потом сейчас же оглянулась на Бибку: «потревожишь еще, пожалуй, больную», и отошла вон.

Перед завтраком к окошку нашему подходили соседи – узнать: как здоровье нашей больной? А в 2 часа, ровно через сутки, как предсказал ветеринар, Бибка стала уже лакать молоко и вылизала внутри всю свою чашку. Потом присела на лапки, огляделась кругом; но когда Лида подложила ей под щечку ладонь, она тотчас прилегла щекой: устала, бедненькая.

Лида с книжкой так весь день и просидела с Бибкой. Впрочем, и нам, другим, было еще не до гулянья. Да и погода к обеду испортилась, пошел дождик. Но нам все равно, пусть льет хоть как из ведра: Бибочка поправляется!

6 июля

Мы с Лидой носили Бибку к ветеринару.

– Ну, поздравляю вас, барышни, – сказал он, – видно, хорошо ходили за собачкой: совсем ведь оживает.

И правда: к вечеру она стала опять разгуливать по комнатам, конечно, еле-еле и шатаясь, как пьяная. Над левым глазом у нее тоже еще такой волдырь, что глядит она на всех будто исподлобья. Но назовешь ее по имени «Би-би!» – сейчас ласково завиляет.

Мама сидела с работой у окошка; Бибка попросилась к ней на колени; но с колен скоро перебралась на подоконник: поглазеть на проходящих.

– Бибка! кошка! кошка! – говорю я нарочно. Она заворчала и огляделась направо и налево: где кошка?

Все, что бы она теперь ни делала, нас восхищает: точно нам ее во второй раз подарили!

Петербург, 12 сентября

Прощай, Павловск! Третьего дня мы перебрались назад в город, а вчера вставили и зимние рамы, закупорились до весны. Не будь Бибульки, совсем, право, можно было бы стосковаться по даче. Но Бибка – наша жизнь, наша радость. Уж в какие игры мы не играем с нею: и в прятки, и в пятнашки, и в чехарду. Я ложусь на пол, а Бибка стоит за моей головой, ждет, чтобы ее позвали.

– Сюда, Бибка! – крикнет Лида, и Бибка прыг через мою голову, по всему моему телу к Лиде.

Прислуге она тоже не дает покоя: когда Феня по утру убирает комнаты, шалунья мешает ей мести, грызет половую щетку: а только Феня наклонится к полу, как Бибка цапнет ее за платок и стащит его у нее с головы.

Но сердцем Бибочка предобрая. Как-то в палец мне попала заноза. Мама стала доставать ее иголкой. Мне, понятно, было больно. Услышала Бибка из другой комнаты, что я плачу, – прискакала во всю прыть, вскочила мне на колени и лизнула меня прямо в лицо, точно сказать хотела: «Не плачь, милая! Пройдет».

Я пошла, разумеется, мыться, но доброта ее меня все же тронула.

Мама говорит, что когда Бибке минет полгода, она будет взрослая. Неужели же она тогда и играть перестанет? Это очень грустно!

27 октября

Бибка – взрослая: сегодня ровно полгода, что ее принесли к нам. Рождение ее, правда, было раньше, да кто же знает, когда? Но именины ее во всяком случае сегодня.

От всех нас, девочек, она получила по подарку: от Тани целую связку сушек, от Лиды новый мячик, а от меня плиточку шоколада с подходящей картинкой: мопсиком.

Рассмешила нас при этом Паша.

– Позвольте-ка, барышня, Бибкины сушки, – говорит она Тане.

Смотрим: бежит к нам Бибка как угорелая вертится, скачет, а сушки болтаются у нее вокруг талии. Умора!

– Это для чего же? – спрашиваем мы, смеясь, Пашу.

– А для того, – говорит, – чтобы никто у нее не отнял: очень уж она их любит.

За обедом за здоровье именинницы не пили наливки: самой ей ведь нельзя пить, и было бы, пожалуй, завидно. Но зато мама угостила ее сочным куском ростбифа и целым пирожным; а после обеда Лида сыграла вальс Штрауса, и мы с Бибкой пошли танцевать; танцует же она, когда держат ее этак за лапки, прелестно, на загляденье, настоящий венский вальс, право!

Неужели это было в последний раз? Но ведь взрослые барышни танцуют?..

Этим заканчивается «история мопсика», потому что мопсик обратился в мопса.