Канарейка

Автор: И. Любич-Кошуров, 1901 г.

 5925

Глава I
Глава II
Глава III
Глава IV

Глава I

Был он старый, старый, и голова у него была совсем лысая, только сзади на затылке висели жиденькие седые косички.

А лицо у него было худое, с ввалившимися щеками, желтое и все в мелких морщинках: и особенно много было морщинок на висках и под глазами.

И в углах рта тоже были две глубокие морщины, а зубов у него давно уж не было, и от этого губы, тонкие и бескровные, всегда были сжаты и немного выпячивались вперед, и все лицо казалось грустным, грустным...

Звали его Николай Иванович.

Он был учитель рисования и всегда приходит на урок в белой крахмаленной сорочке и форменном фраке с гербовыми медными пуговицами; только фрак у него был очень поношенный, выцветший на спине и плечах, а белые твердые манжеты и манишка еще сильней оттеняли темную, коричневатую кожу на руках и на шее. И шея у него тоже была вся в морщинах, словно высохшая, длинная и тонкая.

В рисовальном классе всегда пахнет чем-то особенным, старой ли, залежавшейся бумагой, гипсовой ли, карандашной ли пылью, или чем иным... И они, всегда носил с собою этот запах, – этот человек, проживший пол жизни между папками, рисовальной бумагой и гипсовыми фигурами и масками.

И весь он в своем старом фраке, сгорбленный, морщинистый, желтый, был такой жалкий, никому не нужный, как старая запылившаяся мебель, брошенная за негодностью к употреблению.

Его, правда, как будто и не замечали в гимназии.

Казалось, он сам сознавал, что он лишний и старый и отжил свой век, и никому не нужен...

Он и в учительскую комнату почти не заходил. Ему, вероятно, было лучше одному, и он даже на переменах оставался в классе и все ходил взад и вперед тихими шагами, спрятав руки за спину и опустив голову. Родных у него не было; не было и знакомых; даже не всех учителей он знал по именам, потому что учителя были все моложе его и держались своим кружком, а его сторонились; и он тоже ни с кем никогда не заговаривал и не заводил знакомства!

Даже про свою квартирную хозяйку он знал только, что ее зовут Верой Сергеевной, а больше ничего.

Вера Сергеевна была добрая женщина, и он ей всегда был жалок: она часто думала, отчего он постоянно один и нет у него знакомых и ничего ему не нужно, о чем хлопочут другие люди...

Только ей казалось, что он стал таким от старости, что душа у него тоже состарилась: если даже и пожалеть его и приласкать, то он все равно не откликнется на ласку, потому что не поймет ласки.

И она тоже не пыталась сблизиться с ним и делала только то, что должна делать каждая хорошая квартирная хозяйка: ставила ему самовар, чистила сапоги, убирала комнату, так как прислуги у нее не было, и она все делала сама.

И он со своей стороны тоже будто не замечал ее.

Раз, в начале весны, он шел по птичьему рынку. Был праздник, по площади сновало много народу. За народом не было видно клетушек с птицей; только птичьи голоса смутно слышались сквозь людской говор.

Изредка из толпы вдруг выскакивал мальчишка с голубем, или другой какой птицей в руках и опять пропадал в толпе; выходил мужик с гусем подмышкой, останавливался и оглядывался по сторонам, высматривая, не подойдет ли покупатель, и гладил гуся ладонью по шее или осторожно забирал его голову в кулак и пригибал к себе, когда гусь начинал вертеть шеей и биться, порываясь на волю.

Где было попросторней, ходили разносчики с квасом, пирогами, или жареной колбасой в жестяных коробках. Все разносчики были подпоясаны белыми полотенцами, или в белых фартуках, заткнутых с угла за пояс, и громко выкрикивали свой товар. Шум и гам не умолкали ни на минуту; к этому еще примешивался грохот экипажей по мостовой и, через равные промежутки, звонки конок, и гул их колес по рельсам.

Николай Иванович, с трудом пробирался в толпе. Ему хотелось поскорей уйти отсюда, от этой толпы и суеты. Они раздражали его до болезненности, и ему казалось, что это он и устал и ослаб так потому, что кругом шум, крик и суета.

А за Николаем Ивановичем, не отрывая от него глаз, проскальзывая между разносчиками, между ларями и плетушками с птицей и телегами с садовыми присадками, бежал мальчик в широком не по росту пиджаке и причитал тоненьким просящим голоском, то и дело проводя рукавом пиджака по лбу и щекам, чтобы вытереть пот:

– Дяденька! а дяденька, купите...

В руках у мальчика была маленькая клетка с канарейкой, и всякий раз, как он настигал Николая Ивановича совсем близко, он замедлял шаги, протягивал руку с клеткой и выжидающе смотрел ему в спину, точно он ожидал, что Николай Иванович вот-вот обернется и что-нибудь скажет ему.

Николай Иванович не мог его видеть, так как мальчик не решался забежать ему вперед, а только раз или два поравнялся с ним, но сейчас же опять отступал, и снова начинал, не понижая и не повышая голоса:

– Дяденька... а дяденька...

За шумом на площади Николай Иванович не слыхал даже слов его и не мог разобрать, о чем он просит, он только по тону догадался, что мальчик просит о чем-то: просит жалобно, настойчиво, как нищий.

И это тоже его раздражало.

Вдруг он остановился и повернулся к мальчику.

Если бы это был нищий, Николай Иванович, все равно ему ничего бы не сказал и только постучал бы палкой о землю, а потом пошел бы дальше. Нищие у Николая Ивановича были свои, знакомые: один безногий около гимназии, друзой в соборе на паперти, в старой солдатской шинели, седой, бритый, с двумя медалями. Николай Иванович давно их знал, с тех пор, как стал ходить в гимназию, и всегда подавал им двадцатого числа, когда получал жалованье.

А больше он никому не подавал.

– Купите... дяденька! – заголосил мальчик, как только Николай Иванович обернулся к нему. Он прямо смотрел в лицо и в глаза Николаю Ивановичу и сейчас же спросил, едва тот зашевелил губами: – а?

Но Николай Иванович ничего не говорил: он только старчески жевал губами, постукивал, своей палкой и тряс головою. Когда он волновался, он долго не мог справиться с собою; а тут еще шум мешал ему говорить.

А мальчик, не отрываясь, глядел на него и думал, что Николай Иванович что-то говорит ему, только он не слышит, и старался угадать по лицу, что он говорит – хочет ли, или нет, купить канарейку.

– Купите, она хорошая... Дяденька...

– Чего тебе? – произнес наконец Николай Иванович, оперся на палку и стал тяжело дышать.

– Канарейку купите, дяденька! Вот...

Николай Ивановича, отрицательно покачал головою и даже не взглянул на канарейку. У мальчика вдруг будто что-то дрогнуло в лице, когда Николай Иванович повернулся, чтобы идтии он дрожащим, словно надорванным голосом, еще раз крикнул:

– А?.. Дяденька!..

Николай Иванович, опять остановился.

– Не нужно, – сказал он.

– Ах, Господи, Господи, – произнес мальчик с тоской и смотрел по сторонам глазами, полными слез. Он, должно быть, давно уж ходил по рынку со своей канарейкой, теперь же было поздно, а покупателя все не находилось. Может быть он уж не к первому так приставал, как к Николаю Ивановичу, и про себя решил, что этот будет последний. Не купит – значит, никто не купит.

И он глядел по сторонам и кусал верхнюю губу и несколько раз быстро мигнул веками.

Тут Николай Иванович подумал, что мальчик, вероятно, не просто продает канарейку, а может быть ему деньги нужны: может быть, ему есть нечего, или его послал на рынок хозяин, и станет ругать, если он не продаст.

И он спросил:

– Сколько ж ты хочешь?

Мальчик смахнул рукавом слезы и заговорил уж гораздо бойчее:

– Она хорошая, дяденька, ей Богу, хорошая... Рубль...

Он взглянул быстро в глаза Николаю Ивановичу и продолжал торопливо:

– Ей Богу, дяденька, это уж так, потому что наши дела такие, а то разве можно за такую цену... Кенар, ведь, дяденька...

– А какие ж ваши дела? – спросил Николай Иванович.

– Дела?.. Плохие наши, дяденька, дела, вот целый день я тут болтаюсь, а никто не покупает; а вчера мамка татарину новое платье продала, семь гривен дал... Мне мамка даже говорила, если не будут покупать, увидишь какого дяденьку, расскажи, как и что; говорит, бывает и дадут...

– А почему ж ты не сказал раньше?

– Забыл, дяденька; сначала помнил, а как стали торговаться, забыл.

Мальчик опять взглянул в глаза Николаю Ивановичу.

– Что ж, дяденька, возьмете?

И в голосе его опять послышалась тревога, и на глазах его опять показались слезы.

– Подержи палку, – сказал Николай Иванович, передавая мальчику палку, и стал рыться в карманах.

А мальчик все говорил, держа в одной руке палку, а в другой клетку:

– Нам бы теперь только хоть на три дня, а там, мамка говорит, будет ходить на фабрику.

– На, – сказал Николай Иванович и подал мальчику рубль. Потом взял палку и хотел было идти, но мальчик его остановил:

– А птичка-то как же, дяденька?

– Не нужно, не нужно, – заговорил Николай Иванович и замахал руками. – Зачем мне она?

– Возьмите, дяденька, как же так?.. Бог с вами, она хорошая, ей Богу, хорошая.

– Ну, давай – сказал Николай Иванович и взял клетку, а сам решил, как придет домой, подарит канарейку хозяйке, и пусть она за ней ходит и делает с ней, что хочет.

До сих пор он никогда и не думал завести себе канарейку, и все это вышло так неожиданно и совсем случайно.

Глава II

В дверях своей квартиры Николай Иванович встретился с хозяйкой, Верой Сергеевной.

Вера Сергеевна была в новой жакетке, новом платье и в шляпке. Эту жакетку Вера Сергеевна надевала только по праздникам, а шляпку только в хорошую погоду, а то она ходила в косынке или шали.

Вера Сергеевна намеревалась было пройти мимо Николая Ивановича, но увидела в руках его клетку с канарейкой и остановилась.

– Вот с покупкою – сказал Николай Иванович, взглянув на Веру Сергеевну и быстро отводя глаза; потом он стал подниматься наверх по лестнице, опираясь одной рукой о перила, а в другой держа клетку и палку.

Он хотел, было сказать, что канарейку купил не для себя, но только жалко мигнул глазами, потому что увидел, как Вера Сергеевна удивилась его покупке... И ему стало больно-больно. Он подумал, что все, и там, в гимназии, и тут, все смотрят на него, точно он совсем иной человек, совсем не такой, как другие люди.

Разве он не мог купить себе канарейку, как купил бы кто-нибудь другой? И что же тут странного? Точно он и правда, как говорила Вера Сергеевна, «засох» и ему ничего, ничего не нужно, как только сидеть одному в своей комнате или в гимназии молча ходить из угла в уголь по классу.

Николай Иванович прошел к себе в комнату, поставил клетку на стол, снял пальто и лег на кровать. Он чувствовал себя усталым и совсем разбитым: никогда не ходил, он так много, и с ним не случалось никогда ничего подобного, как сегодня... Ему хотелось теперь отдохнуть, успокоиться и ни о чем не думать, ему хотелось чтобы все, – весь сегодняшний день поскорее прошел и забылся.

Бедный, бедный Николай Иванович!.. а все-таки в его старом, сердце еще горела любовь и сострадание к людям...

Совсем незаметно для самого себя он заснул, и ему снился мальчик с канарейкой, сама канарейка, а потом откуда-то появилась кошка и стала подкрадываться к канарейке; мальчик стал плакать и утирать глаза грязными кулачками.

А канарейка забилась в угол клетки и затрепетала крылышками.

– Брысь! Брысь! – крикнул Николай Иванович и проснулся.

Когда он ложился на кровать, в окно светило солнце и горячо припекало ему плечо, часть щеки и висок, а на полу от окна, залитого солнцем, лежал светлый яркий четырехугольник. Теперь не было солнца; в комнате был ровный свет, и пол везде был одинаково серый.

Николай Иванович приподнялся на локте и посмотрел на стол, где стояла клетка. Канарейка сидела на жердочке нахохлившись, но сейчас же, как только Николай Иванович завозился на кровати и поднялся, спорхнула с жердочки прямо к дверке и, трепеща крыльями и цепляясь лапками за прутики, стала совать голову то там, то тут между прутиками и все трепетала крыльями.

Николай Иванович сел на кровати и поставил клетку так, чтобы он мог лучше видеть канарейку. А канарейка все не могла успокоиться и все рвалась из клетки, просовывая голову между прутиками.

Николай Иванович, вытянул, шею, чтобы лицо его было ближе к клетке, оперся руками о колени и постарался извлечь из себя звук, которым, как слышал он еще давно, раззадоривают певчих птичек к пению: – «чиви-чиви!». Только у него ничего не вышло, и он сам над собой рассмеялся.

Потом он взял нож и ножницы и стал тереть ножом о ножницы.

Канарейка опять вспорхнула на жердочку и запела, только потихоньку, и скоро опять смолкла и нахохлилась, раздув перышки на зобу и спрятав в них носик.

Николай Иванович вспомнил, что птичка с самого утра, может быть, ничего не ела, и сейчас же почему-то вспомнил и мальчика, у которого он купил канарейку...

– Ох, Господи, Господи, – вздохнул он, встал с кровати, снял с вешалки пальто и кряхтя стал одеваться.

Он сходил в кухню и попросил дворника купить канареечного семени, а сам опять вернулся к себе в комнату. Но канарейки теперь уже не было в клетке.

Дверка в клетке была попорчена, и, пока он ходил в кухню и разговаривал с дворником, птичка успела отворить дверку и выпорхнула из клетки. Она летала по всей комнате, садясь то на шкаф, то на вешалку, то на печку.

Николай Иванович не сразу заметил, что канарейки нет в клетке. Он подошел к кровати и сел, а птичка быстро порхнула на лампу, привешенную к потолку: лампа чуть-чуть качнулась, и канарейка тоже закачалась на ней, стараясь хвостиком удержать равновесие; потом тихонько чирикнула и перепорхнула по прямой линии на плечо к Николаю Ивановичу.

Николай Иванович хотел было сейчас же схватить ее, но сообразил, что канарейка, должно быть, совсем ручная и остался сидеть спокойно.

Вдруг стало ему легко-легко и словно веселей стало в комнате, и он почувствовал к птичке какую-то нежность и жалость, и, когда чувствовал на своем плече прикосновение ее легких лапок, его сердце сжимало настоящее большое счастье... А еще Вера Сергеевна говорила, что его не стоит жалеть и ласкать, потому что он старый, и душа у него старая и так же засохла, как и он.

Когда принесли корм и Николай Иванович стал развязывать мешочек на столе, канарейка опять свистнула, спорхнула с плеча и стала прыгать около его рук.

Руки у Николая Ивановича дрожали, пока он развязывал мешочек, и он все глядел на канарейку, улыбался ей, кивал головою и разговаривал с нею, как будто она его понимала.

Николай Иванович насыпал корм на стол, потом достал из шкафа низенькую широкую чашку, аккуратно вымыл ее и вытер полотенцем, налил в нее воды и поставил около корма. А клетку он повесил над окошком и дверцу оставил открытой.

Потом он сел и стал смотреть, как птичка клевала семя и затем стала пить, усевшись на край чашки.

Николаю Ивановичу казалось, что птичка довольна, необыкновенно довольна. И сам он тоже был доволен, и опять ему вспомнился тот мальчик... «И мальчик теперь тоже, должно быть, успокоился», подумал он.

И какой-то мир и тишина сошли ему на душу.

Солнце садилось. Тише стало на улице. Стекла фонарей и окон блестели нежной, легкой позолотой. Небольшие лужицы на мостовой между каменьями подернулись тонким прозрачным льдом, и в них тоже кое-где играло солнце то синеватыми, то золотистыми блестками.

Дальше, к центру города, здания, которые были выше других, казались как нарисованные, окрашенные солнцем и небом в нежные тона: голубые, лиловые, светло-розовые.

Птичка порхнула в клетку, уселась на жердочке, повозилась немного, почистила носиком перышки и спрятала головку под крыло.

Николай Иванович оделся и вышел на улицу. А раньше он целый день, целый вечер не выходил из своей комнаты... Но теперь его потянуло на воздух, на волю.

И он сел у ворот на лавочке и стал смотреть на прохожих. Прохожие шли торопливо, иные взглядывали на Николая Ивановича, иные нет. Все спешили по домам. Их шаги долго и глухо отдавались по замерзшей земле.

Далеко из слободы доносился собачий лай.

Подошел дворник с густой седой бородой, с широкой грудью, плечистый, в пиджаке и фартуке, сел не на лавочку, потому что сидеть рядом с барином ему казалось неловко, а на обрубок около ворот, вынул кисет и стал набивать трубку, а когда набил, зевнул, сдвинул шапку на затылок, вытер рукавом пот со лба и сказал:

– Ох, вечера-то какие стали, – обратился он к Николаю Ивановичу.

– Хорошо... – отозвался Николай Иванович.

Лицо у него было ясное и светлое. Он даже не взглянул на дворника, и даже будто не ему это ответил, а своим собственным мыслям – вслух сказал о чем думал... И все смотрел туда, где заходило солнце, и откуда по всему небу разливался ровный золотистый свет.

Дворник поглядел на Николая Ивановича, и он ему показался необыкновенно странным. Таким он его никогда не видал до сего дня. Точно этот тихий небесный свет, что заливал там далеко половину неба, теплился в его душе, и оттого его лицо было такое странное: кроткое и тихо-восторженное.

Дворник был совсем простой человек... И он подумал: «Уж не перед смертью ли это он такой нынче?»

А Николаю Ивановичу никогда не казалась жизнь такой прекрасной, как сейчас... И он долго не уходил к себе, пока не закатилось солнце и не стало темно...

Глава III

Совсем переменился Николай Иванович и совсем стал не такой, как был раньше: заговаривал с ребятишками на улице, когда шел в гимназию, или возвращался домой, стал по вечерам выходить в садик и за ворота посидеть на лавочке, захаживал даже иногда к Вере Сергеевне и беседовал с ней подолгу о разных вещах, которые могли ее интересовать.

Только он никому не рассказывал про свою канарейку.

Он словно таил про себя свое счастье и словно боялся, чтобы кто-нибудь не посмеялся над ним.

Раз он прочел в газетах, как у одного старого актера была галка, и актер очень ее любил, потом товарищи актера в шутку напоили ее водкой, и она умерла, а старый актер с горя помешался.

Когда Николай Иванович прочел это, он задрожал. Ему казалась невероятной такая жестокость... И он сейчас же подумал о себе и о своей канарейке.

– Господи, Господи, да разве это можно!

А канарейка весело порхала по комнате, садилась к нему на плечо, опять улетала, взлетала на лампу (это у нее было теперь любимое место) и пела.

Николай Иванович, улыбался про себя: у него нет ни товарищей, ни знакомых, одна только эта канарейка, и они так и будут жить вдвоем, он да канарейка, и им никто не сделает зла.

Пришел и прошел апрель. Наступил май.

В садике у Веры Сергеевны зазеленели березки, около забора густо кустилась молодая крапива; молодые лопухи поднимались над нею. Зелень везде была свежая, чистая. На сиреневых кустах смолистые почки совсем разбухли, и видно было, что в них много жизни и соку. Некоторые почки уже развернулись и показали первые маленькие глянцевитые ярко-зеленые листья.

Целый день в садике чирикали воробьи, громко, весело, точно праздновали весну и радовались зелени.

Николай Иванович к чему-то готовился...

Он купил себе большую плетеную корзину для белья, непромокаемый плащ и штиблеты с толстыми, как копыта, подметками.

Часто он гладил свою канарейку, когда она сидела у него на пальце, и говорил:

– А что, поедем?.. Скоро поедем.

Он действительно собирался уехать на дачу. Только он все откладывал со дня на день сказать об этом Вере Сергеевне. Николай Иванович жил у нее ровно шесть лет безвыездно, и до сих пор у них не было никаких недоразумений. И ему казалось, что он может обидеть Веру Сергеевну, отказавшись от квартиры.

Поэтому ему было так трудно заговорить об этом.

Раз пришел он к ней в комнату, молча остановился в дверях и стал гладить ладонью шершавый бритый подбородок. Он даже не пожелал ей доброго утра, как делал это обыкновенно, а все вздыхал и гладил подбородок, прислонившись плечом к притолоке, пока Вера Сергеевна убиралась в комнате: вытирала пыль с подоконников и с мебели, снимала с углов паутину, протирала окна.

Вера Сергеевна сразу, взглянув на него, догадалась, что он явился неспроста и, сказав только: «погодите, погодите, я сейчас управлюсь», продолжала свое дело, громыхая стульями и столами, как будто совсем забыв про него.

А Николай Иванович смиренно стоял у притолки, раздумывая, как ему начать...

Он вздыхал и покачивал головою, и гладить свой щетинистый острый длинный подбородок.

Однако все обошлось благополучно.

Вера Сергеевна, хоть и была простая женщина, умела понять человека. Может быть, если бы она не была простая женщина, она не поняла бы Николая Ивановича – зачем вдруг ему понадобилось на дачу... Но она обо всем судила попросту...

Она только видела, как неприятен Николаю Ивановичу этот разговор о переезде на дачу, и как ему тяжело.

Когда Николай Иванович заговорил, то почувствовал, что ему стало как-то совестно взглянуть ей в глаза и когда замечал, что Вера Сергеевна смотрит на него, отводил глаза в сторону и все утирал платком со лба пот.

Вере Сергеевне захотелось сказать ему что-нибудь приятное. И она сказала:

– Ну, что ж, на дачу – это хорошо, там поправитесь, а уж канарейка-то ваша будет рада; все-таки, разве это то, что город? Главное – воздух и все...

Лицо у Николая Ивановича сразу преобразилось, и он засмеялся беззубым ртом, совсем по-детски.

– Вот, вот, – заговорил он и закивал головой. – Птица... она... Вы думаете, она не рада увидеть небо?..

– Конечно, – согласилась Вера Сергеевна, – птица – она, ведь, воздушная... А тут что? Пыль, духота...

И до самого вечера Николай Иванович не уходил от хозяйки, пил у нее чай и за чаем шутил и смеялся, и был весел.

Несколько дней спустя он переехал на дачу. Клетку с канарейкой он повесил в самой светлой комнате: когда же погода была хорошая, выносил клетку в сад и вешал ее на дерево.

А чтобы птичке было веселей, просовывал в клетку несколько веток с дерева.

Но канарейка только билась в клетке и, просовывая головку наружу, кричала то жалобно, то сердито. Ей, видно, мало было веток, а хотелось на волю.

В комнате Николай Иванович отворял клетку и позволял птичке летать, где она хочет.

Только раз он неплотно притворил дверь на террасу, и канарейка выпорхнула в сад.

В первую минуту Николай Иванович совсем растерялся, побледнел и схватился рукой за подоконник...

Потом он вышел на террасу и увидел свою канарейку на том самом дереве и на том же сучке, на который он обыкновенно вешал клетку.

Как только он показался на террасе, птичка сейчас же перепорхнула на другое дерево, ближе к террасе.

Николай Иванович стал ее манить потихоньку, отступая задом к дверям и птичка опять снялась и села совсем близко на куст.

Минуту или две она была в нерешимости и качалась на ветке, трепеща крылышками; затем оставила ветку и как всегда уселась доверчиво на плечо Николая Ивановича.

Она закричала громко и настойчиво и по тому, как она кричит и держится у него на плече лапками, а сама все порывается вперед, Николай Иванович, казалось ему, понял, что она зовет его в сад, чуть-чуть не тащит его... Ему даже смешно стало.

И он стоял и не знал, что ему делать.

А канарейка вдруг вспорхнула и села опять у акации, на самой верхушке.

Тогда он сошел с террасы и потихоньку стал приближаться к ней, маня ее; потом сел на лавочку. А канарейка стала летать около него с куста на куст, садилась несколько раз к нему на плечо и на скамейку рядом с ним и все кричала громко и радостно.

А Николай Иванович смотрел на нее и говорил:

– Ах, дура... дура...

И улыбался канарейке.

Теперь он знал, что ему нечего бояться, что она залетит куда-нибудь: канарейка не летела дальше садика.

Потом он догадался вынести клетку на террасу. Только птичка не сразу влетела в клетку, а долго еще летала по садику.

С тех пор Николай Иванович не заботился, чтобы дверь на террасу была всегда закрыта.

Канарейка улетала и опять прилетала и жила совсем на свободе. Только на ночь Николай Иванович запирал ее в клетку.

Она постоянно будила его по утрам, чуть только взойдет солнце.

Лето тогда стояло хорошее, и были хорошие зори, утренние и вечерние...

Перепадали дожди, и тогда еще веселей все зеленело кругом... И были сильные дожди, и весь мир: и небо, и поля, и деревья, тогда, казалось, смеялись сквозь слезы, и мир казался тогда совсем, совсем юным, и никакие тучи и грозы не могли омрачить надолго его радости...

А зори навсегда остались в памяти у Николая Ивановича, свежие утренние зори...

Проснувшись, он любил сидеть у окна; кругом все было свежо, зелено; роса блестела на листьях и на траве, прозрачная, чистая. А солнце стояло на горизонте, яркое, светлое.

Н казалось Николаю Ивановичу, что он проснулся после долгого-долгого сна, или вновь родился...

Среди дня он выходил на улицу посидеть на лавочке у ворот. Улица была узенькая и вся заросшая травою.

Только посередине улицы остались от весны следы колес – две колеи; но по улице не было большой езды, и колеи тоже начинали зарастать травою.

На улице постоянно кто-нибудь да был: либо шла нянька с детьми в светлых чистеньких платьицах, либо какая-нибудь дама под зонтиком, либо студент, шел с купанья с полотенцем на плече, в фуражке, сдвинутой на затылок либо вдруг из-за угла дребезжа выезжала линейка с вокзала, и на козлах сидел извозчик, чмокал на лошадь губами и дергал вожжами, заворачивая к какой-нибудь даче. Утром постоянно бегал от дачи к даче газетчик в больших сапогах с пачкой газет подмышкой и кожаной сумкой у пояса.

Изредка проходил разносчик в жилетке и красной: рубахе навыпуск с подвязанным фартуком, с лотком на голове и кричал нараспев, тараща глаза по сторонам:

– Огурцы! Огурцы грядовые! Клубника!

И все глядел по сторонам, и странно было, как он никогда не споткнется, потому что никогда не смотрит под ноги.

Николай Иванович давно уж знал в лицо всех постоянных дачников и мог сказать почти наверное, куда и зачем пойдет каждый из них в то или другое время дня, – на вокзал, или купаться, или на прогулку... Но ему все-таки было весело сидеть на лавочке в солнечный день и смотреть, что делалось на улице.

Он словно рассматривал альбом с картинками; и на улице, правда, все было как на картинке из альбома – и светлые платья детей на зеленом фоне травы, и ярко освещенная солнцем фигура студента, посреди улицы на солнцепеке, в шитой рубашке, с двумя мокрыми от недавнего купанья пятнами на спине; и этот извозчик с загорелым как кирпич, лицом и светлые пятна от солнца на лакированной обивке его линейки; и удаляющий быстрыми шагами газетчик в конце улицы, тоже весь в свету, с раздувающейся на спине от быстрой ходьбы рубахой; и блеск солнца, и гибкие ветки акаций за дачными заборами и решетками...

Николай Иванович сидел на своей лавочке смотрел, щурясь от солнца, и ему хотя было немножко жарко, но хорошо и спокойно.

Глава IV

Как-то, в середине июля, Николай Иванович сидел, по обыкновению, у ворот на лавочке.

День был душный и жаркий, на улице было тихо и не видно ни души. Только воробьи купались и прыгали в пыли на дорожке, протоптанной вдоль улицы около дач. Где-то далеко кричали петухи. Прогудели паровозы, за дачной рощей и прогрохотал колесами, сначала отчетливо и громко, потом все тише и наконец совсем, глухо-глухо; скоро стук его колес замер вдали.

И опять все было тихо. Только петухи кричали. Было три часа. В это время кое-кто из дачников возвращался из города со службы. Николай Иванович уселся поудобней на лавочке и приготовился наблюдать как пойдут дачники и как их будут встречать домашние.

Он сел лицом в ту сторону, откуда ожидал дачников, закурил папиросу и стал смотреть на конец улицы, где мимо угловой дачи обыкновенно ездили линейки и ходили дачники.

Опять загудел локомотив, теперь уже с противоположной стороны. Слышно было по стуку колес, как он замедлял ход, подходя к станции, потом свистнул и остановился.

Этот поезд был дачный из города.

Минуть через пять задребезжали линейки там и сям по дачным улицам и переулкам; проехала линейка и по той улице, где жил Николай Иванович; прошел мимо Николая Ивановича молодой человек в зеленой соломенной шляпе и желтых башмаках с пальто на руке и еще господин с бумажным свертком и с тросточкой; опять из-за угла выехала линейка с двумя седоками в парусинных пиджаках, прошла дама под розовым зонтиком...

– Балыки! балыки хорошие! – неожиданно прокатился в воздухе густой баритон, и из-за угла (где была угловая дача) вышел разносчик с лотком на голове и пошел по середине улицы, оглашая всю улицу криком:

– Балыки, балыки!.. Осетрина свежая!

И он шел прямо, прямо держал, голову и глядел по сторонам, не поворачивая головы из-под своего лотка. Он, верно, тоже приехал с поездом.

А вслед за «балыками» сейчас же на улице появился мальчик с клубникой. Только он не кричал, а подходил к каждой даче и спрашивал через решетку, не нужно ли ягоды.

Подошел он и к Николаю Ивановичу и тоже спросил, не нужно ли ягоды.

А Николай Иванович вдруг сделал большие глаза и ничего не ответил, а потом спросил:

– Послушай, мальчик (а сам все смотрел на мальчика): не продавал ли ты нынешней весною ручной канарейки на птичьем рынке?

– Продавал, – сказал мальчик, и вдруг все лицо его словно просветлело, и он улыбнулся во весь рот, потому что он тоже узнал Николая Ивановича...

Он стоял перед Николаем Ивановичем, держа обеими руками на голове свой лоток с клубникой, и смотрел ему прямо в лицо.

И Николай Иванович тоже смотрел на него. На его худом бритом лице тоже была улыбка.

Потом Николай Иванович сказал:

– Ну как же вы теперь там?.. Как живете?.. Торгуешь?

– А канарейка? – спросил мальчик. – Торгую.

– Вон она, – сказал Николай Иванович, указав на террасу, где на столбике висела клетка, и опять улыбнулся: – Чего ей, тут хорошо... Так торгуешь?

– Торгую.

– Мать посылает или от хозяина?

– От хозяина.

Мальчик говорил, а сам все смотрел на канарейку, потому и отвечал так коротко.

– А мать? – спросил Николай Иванович и тоже покосился на канарейку и сейчас же забыл, что хотел сказать мальчику. – Она у меня совсем сделалась ручной, – проговорил, он и крикнул кенару:

– Эй ты, юла!..

А мальчик перестал улыбаться и перестал смотреть на кенара.

– Сначала на работу ходила, а теперь опять лежит, – сказал он, взглянув на Николая Ивановича, и пояснил, потому что в глазах у Николая Ивановича было недоумение: – Я это про мать... Мать-то, говорю...

– А! – вспомнил Николай Иванович. – Ну, ну, что ж она?

– Больна; нездорова грудью.

Николай Иванович вздохнул и закачал головою.

– А-я-яй... как же это она?.. Она бы к доктору?

– Были, – сказал мальчик, – только, говорит, нужно в деревню; а мы городские, фабричные...

– А вы б на дачу, – сказал Николай Иванович и вдруг покраснел слабым, больным румянцем, и ему стало неловко перед мальчиком.

«Куда, в, самом деле, им ехать на дачу, этим, беднякам?»

А про дачу Николай Иванович заговорил потому, что ему самому было хорошо на даче, и он хотел, чтобы и всем людям было так же хорошо, легко и спокойно.

Он быстро взглянул на мальчика, а мальчик глядел на него, словно не понял, что ему сказал Николай Иванович. И верно – он не понял. О даче он никогда и не думал.

Он опять стал смотреть в ту сторону, где, была клетка. Клетка теперь была пустая, а канарейка прыгала по столу на террасе.

– Ишь ты, – сказал мальчик и улыбнулся. Затем лицо у него опять стало грустное, и он недолго глядел на канарейку.

– Может, ягод купите? – обратился он к Николаю Ивановичу, поставил ногу на лавочку и, опустив на колено лоток стал развязывать тряпку, которой были закрыты ягоды.

– Что ж, ты так и ходишь весь день? – спросил Николай Иванович.

– Как, так?

– А с этим?

Николай Иванович указал глазами на лоток и потом, показал, жестом, подняв руки, как носят лоток.

– Так и носишь на голове?

– А как же, – усмехнулся мальчик.

– Тяжело, небось?

– Не... не тяжело, а только намаешься за день.

И мальчик поглядел на свои ягоды, а затем на Николая Ивановича.

– Что ж, купите?..

– Ягоды это?

– Да...

А Николай Иванович думал в это время совсем про другое...

Он разговаривал с мальчиком, а душа у него томилась одной неотступною мыслью, и вся была преисполнена жалости... Он плохо разбирал и плохо слышал, что говорит ему мальчик, только некоторые ответы мальчика, иногда совсем для него неожиданные, болезненно отдавались в его сердце.

Тогда все лицо у Николая Ивановича вспыхивало, и он ничего не слышал, что дальше говорил ему мальчик и думал про то, про свое, что он хотел сделать.

А мальчик стоял перед ним тщедушный, с узенькой грудью, с узкими острыми плечами, с потным, грязным, лицом, и всякий раз, как взглядывал на него Николай Иванович, еще больней ныло его сердце.

– Слушай – сказал он наконец – ведь твоя мать может быть кухаркой?

– Мать-то?

Мальчик почесал в затылке.

– Да.

Мальчик кашлянул, кивнул головою и сказал:

– С чего ж не может? – Он усмехнулся и добавил: – Всякая может.

– Так пусть она ко мне наймется... Я бы и тебя взял,.. Так ты тут и жил бы. А ей это для здоровья хорошо было бы – на даче.

Мальчик полуоткрыл рот и несколько секунд ничего не отвечал.

– Слышишь? – сказал Николай Иванович.

– Слышу...

Мальчик говорил медленно, точно не совсем еще уяснил себе, что сказал ему Николай Иванович, и все смотрел на Николая Ивановича широко открытыми глазами, а его голос был словно сдавленный и тихий, как шепот.

– Ну иди, – сказал Николай Иванович, – скажи матери, пусть хоть нынче перебирается.

Мальчик, поднял, лоток, и долго шел, по улице молча, а потом закричал громко:

– Клубника, клубника садовая!

Он теперь уж не смотрел внимательно по сторонам, а быстро шел по улице, потому что ему было все равно, будут ли у него брать клубнику или нет.

И он думал, что он последний день ходит с лотком, а потом станет жить на даче целое лето, будет ходить купаться на реку и бегать в поле и в лес.

А Николай Иванович сидел на лавочке, глядел ему вслед, и лицо у него было такое же, как тогда, когда он принес к себе канарейку и сидел вечером за воротами с дворником.

И опять, как в тот вечер, миром и тишиной веяло ему на душу.

На другой день мальчик перебрался на дачу со своей матерью.

Мать его была уж пожилая женщина, худая, высокая, с продолговатым больным лицом и часто кашляла, прикладывая руку к груди, тряся головою и за кашлем, когда он прерывался на минуту, постоянно повторяла одно и то же:

– Ох Господи, Господи...

И видно было, что ей трудно, и кашель совсем отнимает у нее силы.

– Ничего, поправишься, – сказал ей Николай Иванович.

И она, правда, скоро поправилась и стала хорошею слугою Николаю Ивановичу. Только за канарейкой он ходил сам.

Мальчика Николай Иванович стал учить рисованью, потом отдал его в ученики в литографию, и из него вышел хороший гравер.