Крысы Дурова
Автор: В.Л. Дуров, 1912 г.
Я должен заметить, что, испытываемое большинством, и в особенности женщинами, чувство брезгливости к этому хорошенькому зверьку решительно ни на чем не основано. Стоит только, что называется, подтянуть свои нервы и приглядеться к крысе, чтобы затем смотреть на нее не только равнодушно, но даже заинтересоваться ею, гладить, следить за ее движениями.
Потрудитесь взглянуть на гнездо обыкновенной подпольной крысы. Найдете ли вы в нем хотя бы малейший след нечистоты? Напротив, вас должна удивлять идеальная чистоплотность обитателей этого жилища.
Главнейшим обиходным занятием крысы является умывание, долгое, методическое, изумительно терпеливое, до приведения всего своего тельца в абсолютно чистое состояние. Крыса моется, когда в этом даже нет надобности.
Вот я причиняю крысе неприятность, которая в ней, этой идеальной «чистюле», вызывает содрогание: я обмазываю ее грязью. Смотрите, как это ее угнетает, с какою нервною поспешностью принялась она за чистку своей нежной «шубки», смотрите, как она, по слову народной песни, «волос к волосу кладет». Да и не скоро еще она и в гнезде успокоится, и все будет чиститься. Даже сон ее будет тревожен: схватится и пойдет энергичная работа лапками и языком.
Простаивая по несколько часов у клетки и изучая образ жизни крыс, я заметил, что они (преимущественно самцы) ведут борьбу между собою. Становясь на задние лапки, они передними отражают угрожающие движения противника. При этом воюющие стороны издают характерный писк, обращающий внимание остальных крыс в клетке. Я воспользовался этим писком, подражая ему при кормлении моего крысиного пансиона, и идея моя увенчалась полнейшим успехом. Крысы оказались необычайно чувствительными к этим звукам.
Я составляю три стола вместе, выпускаю на них крыс, а сам становлюсь посредине и, взяв флейту, издаю на ней монотонные, однообразные звуки, чередуя их с обычным сигнальным писком. Добиваюсь того, что крысы привыкают к звукам флейты и к писку.
Они прибегают к моим ногам и обнюхивают их; я осторожно нагибаюсь и кормлю крыс; они, по обыкновению, вначале готовы спасаться бегством, но кончают выполнением моего желания. Так дело идет с неделю. Крысы уже со всех ног бегут под звуки моей флейты к моим ногам и ждут обычной подачки.
Крысиная команда обнюхивает мои ноги и ползет вверх. Вот она уже у самых колен. Ну, ладно, на первый раз достаточная высота! И крысы получают от меня лакомое вознаграждение. На следующем сеансе мне этого уже мало. Пожалуйте, крысы, выше! И они лазают, расхаживают по мне, а я с ними; это расхаживание с седоками-крысами длится по целым часам. Само собою разумеется, что на арене, в цирке или в большом помещении мне удобнее и интереснее оперировать с крысами. Там я выпускаю крыс прямо на пол, и они быстро, под флейту и даже без нее на расстоянии трех и более сажень бегут ко мне немедленно и взбираются на мои плечи и голову.
И такой благожелательный взгляд на крыс вы встретите не только у меня, но даже у Роменса:
«Крысы, как известно, чрезвычайно умны. Они никогда не теряют присутствия духа: даже в случаях величайшей опасности крыса всегда готова воспользоваться каждым представляющимся ей благоприятным обстоятельством».
Попытайтесь отнять у крысы ее крысят. Она их начнет защищать, облизывать, мыть, и, в конце концов, загрызет.
Самка, произведя на свет крысят, бережно складывает их в одну кучу и ложится на них, чтобы согреть малюток и скрыть их от посторонних взоров.
Всякое постороннее прикосновение к крысенку быстро, как-то инстинктивно, смывается языком матери. Она вертит, как орешек, своего ребенка, который издает тонкий писк. Писк крысенка до того раздражает нервную систему матери, что она с удвоенной силой принимается вертеть его, как бы целует, как бы зацеловывает. Крысенок пищит еще больше. Мать теряет рассудок, с утроенной силой зализывает крысенка и затем, словно засасывающим поцелуем, обнажает мясо детеныша, часто кончик хвоста. Крысенок от боли пищит. Писк до невозможности заставляет страдать материнское сердце. Она тихонечко грызет и грызет малютку. Она настолько нервна в этот момент, настолько опьянена любовью, что не замечает ничего из окружающего; я пробовал прикасаться к матери, и она не обращала на меня внимания. Скоро наступает конец великой трагедии! В безграничном порыве любви крыса съедает своего ребенка.
Крысы очень понятливы и послушны. Я нашел даже возможным устроить настоящую крысиную пантомиму «Крысы на пароходе».
Вот один из отзывов тогдашней печати: «Сцена – крысы на пароходе – вызвала шумные аплодисменты публики. Эта сцена, действительно, производит замечательно эффектное впечатление, как по красоте постановки, так и по работе крыс, дрессировка которых доведена до совершенства. Крысы Дурова, действительно, исполняют все его приказания, а не бегут бессмысленною толпой туда, где им сыплют корм. Эти маленькие животные поднимают на его пароходе флаги, распускают паруса, тащат тюки, вертят рулевое колесо; наконец, во время бури, разрушающей пароход, бросаются в шлюпку и т. д. – и все это проделывают совсем, как осмысленные существа.» (Новости дня 12 марта 1895 г.)
Расставляется ряд бутылок. Я выпускаю из клетки своих пасюков и альбиносок с красными глазами и назначаю им маршрут путешествия: белые по горлышкам бутылок, серые между бутылок. Правильно! Затем крысы по команде идут обратно, переменившись ролями: серые по бутылкам, а белые между ними...
А одна крыса у меня занялась авиатикой. Раз теперь весь мир так упорно преследует задачу победы над воздухом, то как же мне с моим миром зверьков отстать от очередной задачи культуры?
Свинья в свое время летала у меня на аппарате, «легче воздуха», крыса в наше авиационное время летает, конечно, на аппарате «тяжелее воздуха».
Крыса Филька очень охотно влезает на мой маленький аэроплан, садится в открытую корзиночку (я ее не привязываю) и пускается завоевывать воздушный океан. Пущены в ход лопасти пропеллера, аппарат вначале чуть-чуть покачивается, и Филька инстинктивно балансирует, боясь потерять равновесие. Аэроплан с крысой-летчицей пролетает через весь цирк и благополучно опускается в тонкую сетку...
Главу о крысах я закончу перепечаткой рассказа г-на Кармен, написанного им с моих слов и напечатанного в «Синем Журнале», (№ 14 за 1911 г.). Рассказ этот называется:
Крысиный роман.
Звали его Серко. Долгое время он «работал» у меня «канатным». Видали? Висит низко под куполом огромная голова из папье-маше Джон Буля, и в открытую пасть его по канату гуськом ползут крысы.
Шерсть у него была темно-серая, ершистая и был он, как все пасюки, необычайно сердитый, злой, сильный.
Ну и боялись же Серко товарищи! Чуть в общей клетке раздерутся, он ураганом мчится к ним, опрокидывая все на пути, и все – тягу.
На работе у меня он был всегда впереди всех, и нередко я пользовался им в целях «скрещивания», желая добиться того или иного экземпляра.
Вот почему, когда я задумал свой «пароход» и мне понадобился капитан, выбор мой пал на него.
Лучшего командира нельзя было сыскать, – огромный, внушительный и писк у него сиплый такой, как у заправского капитана.
Несколько месяцев работал я над новым номером, готовил команду – матросов, кочегаров, носильщиков. Египетский труд. Пришлось вложить пропасть терпения, любви и энергии.
И вот номер готов. Фурор, фурор!
Вообразите совершеннейшую модель волжского грузового судна. Мачты, труба, иллюминаторы, машинная.
Судно стоит у набережной, заваленной тюками, бочками, железом, а вверху – город, не то Рыбинск, не то Царицын с золотыми маковками, беленькими домиками, садиками в зеленых и красных пряслах, улочками, сквериками. Превосходная декорация, – писал ее талантливый художник.
С судна на набережную перекинута сходня, и по ней взад и вперед шмыгают носильщики-крысы с кулями, ящиками и чемоданами; бочком пробираются пассажиры – тоже крысы, а на палубе хлопочут матросы – опять-таки крысы, по свистку бегущие каждый к своей мачте.
Они тащат паруса, тент, поливают из ведерец палубу, трут ее швабрами и, сидя на подвесках, красят борта.
Громыхает и топочет паровой кран, визжит лебедка и над пароходом носится клубами молочный пар.
Но капитан, капитан!
У него была особая каюта. Как только механик издали нажмет кнопку и дверцы ее откроются, он выходит грузный такой, обрюзглый, хозяйственный. Форменная фуражка с галуном на боку. Разжирел на продовольствии первого класса.
Он как будто сейчас встал после вчерашней выпивки в городе, где-нибудь в «Славянке» или «Адрагане», с товарищами-моряками.
Зевнул, встал на задние лапки и почесался за ухом.
Кругом уже кипит работа.
И он медленно обходит палубу, остановится у одного, другого трюма, в которые валят мешки и тюки, подойдет к подъемному крану, заглянет в машинную каюту. Так ли сложен груз, удобно ли пассажирам, не развлекаются ли посторонним кочегары, на местах ли матросы, в исправности ли спасательные пояса, шлюпки?
Попутно заглянет к повару и справится – какое на сегодня сладкое? Строгий, строгий, а лакомства любит.
Убедившись в полной исправности, взбирается на мостик под стеклом, где ждет его завтрак – пара великолепных, хорошо поджаренных подсолнухов. Он мигом обгрызает их по краям, точно обрезает ножницами, съедает зернышки и затем пристраивается к подзорной трубе, в которой для него припасено молоко.
Смотрит долго – не видать ли на горизонте судна?
Вдруг до слуха его донесся со сходней писк, характерный, короткий, жалобный писк, от которого он пьянеет и становится кровожадным. Подрались крысы-носильщики из-за коробочки с очищенным внутри миндалем и кусочком чернослива.
И одним махом он внизу. Тяжелым ядром шлепнулось в самую гущу дерущихся его огромное, грузное, горячее тело, и все рассыпались. Но он успел запустить глубоко в одну железным когтем, а другую смазать лапкой.
Галерка дрожит от аплодисментов, а третий ряд, унизанный матросскими воротниками, заливается.
– Ай, да командор!
– Правильно!
– Без строгостев никак нельзя! Так что дисциплина!
– Право на борт! Задний ход!
Ниже, в первом ряду, грохочет компания подвыпивших краснорожих капитанов-волжан.
– Рррруку, товарищ!
А еще ниже, в литерной ложе трясется от смеха жирный, заплывший судовладелец.
– Ох, хо, хо! Видал?! Дери его кошка! Этот, небось, не выдаст и не мель не посадит! Эй, Владимир Дуров!.. Тыщу рублей кладу, уступи.
Два года с огромным успехом показывал я этот номер. Команда прекрасно сыгралась. Дружно и гладко матросы поднимали паруса, распускали тент, выволакивали якорь, зажигали фонари; исправно стучал краном машинист и хорошо ориентировались носильщики.
Да и капитан! Он по-прежнему восхищал публику своей распорядительностью и импозантностью. И долго он правил бы еще судном, если бы не погиб неожиданно и, как говорят, ни за понюшку табаку, из-за серой, ничем не замечательной крысы.
Но кто бы предположил, что этот мужественный, злой и свирепый капитан обладал сердцем таким же нежным и любящим, каким было сердце Ромео?!
Я говорил уже, что в целях скрещивания, желая получить тот или иной экземпляр, сажал его в клетку к разным крысам.
Однажды я посадил его к серой крысе с белым брюшком. Серко привязался к ней, и она разрешилась девятью крысятами – красненькими, голенькими, как поросята, величиной в наперсток, с беззубыми полуоткрытыми ротиками, темными пятнышками вместо глаз и тоненькими жилками, бьющимися под тоненькой кожицей.
Серко был трогательным отцом – тащил в гнездо солому, бумажки, перышки и с любопытством следил, как его подруга бережно попеременно берет лапками каждого крысенка, повертит им, как жонглер шариком, и быстро облизнет его с носика и до кончика хвоста, как леденец.
Но она вскоре понадобилась мне для каната, и пришлось разлучить их. Серко загрустил.
Через некоторое время мне захотелось иметь другие экземпляры, и я сунул опять его к другой, беленькому, кроткому и безобидному существу, альбиноске. Я преследовал теперь двоякую цель: думал, авось, Серко утешится.
Она тоже вскоре принесла от него столько же крысят, таких же голеньких и красненьких. Но Серко не только не утешился, но загрустил сильнее.
Слишком прочна была у него привязанность к первой, и когда альбиноска умерла от родильной горячки, завалившись на бочок со сложенными на груди лапками, он безучастно отнесся к ее смерти.
И вот спустя два года он снова встречается с первой.
Было это в Ростове или Кронштадте, точно не помню.
После первых номеров моих – дрессированной Запятайки, морских свинок, муравьеда, выкатили на арену пароход, и, как всегда, на нем заспорилась работа.
Всюду у трюмов, на баке, спардеке и пристани завозились носильщики; зашипел и застонал паровой кран, выдувая клубы пара, матросы пробовали якорь. Повар в беленьком колпачке часто высовывал из кухни разгоряченную мордочку, чтобы глотнуть свежего воздуха.
Серко наблюдал за всем со своего мостика.
Раздался протяжный гудок; готовились к отходу. Артель из 20 крыс бросилась к сходням.
Но вот неожиданно на палубе между двумя носильщиками – старой и молодой крысами – из-за коробочки с изюмом произошла схватка. Молодая слабо пискнула.
Серко ринулся вниз. Форменная фуражка с галуном съехала у него на бок. «Я вас, дескать, шантрапа, обормоты!..»
Старая благоразумно вильнула в сторону, молодая же осталась на месте.
Серко сначала от изумления опешил, – дерзость-то. Но потом ощерился. Шерсть у него торчком, клыки – наружу и форрр-фррр! Вот-вот полетят клочья. А та хоть бы повела усиком! Зарылась мордочкой в лапы, смотрит на него круглыми спокойными глазами и не дышит.
Вдруг он перестает фыркать и прячет клыки. Оказалось – первая его любовь. Дернуло же меня сунуть ее к носильщикам!
Серко размяк от радости, да и она. Тычут друг в дружку мордочками и как-то особенно попискивают. Совсем, как влюбленные.
Серко забыл про свои капитанские обязанности, про отход, вкусное молоко в подзорной трубе и подсолнухи, и растерянные матросы не знают – убирать или не убирать якорь.
И вот, чтобы представление шло своим чередом, я нарушаю нежную идиллию. Беру осторожно двумя пальцами за жирные, раздувающиеся бока не в меру увлеченного, пламенного капитана и переношу на мостик. Но чуть отворачиваюсь, он мчится обратно к ней. Этакая африканская кровь!
Вторично и тем же манером беру его за бока, и на этот раз водворяю в его стеклянную каюту, дабы он окончательно остыл.
Пятнистый машинист тем временем, присев на задние лапки, дергает шнур и нажимает на рычажок.
Завертелся регулятор, застукала машина. Беготня, шипение, свист. Пароход заволокло паром. Матросы волокут из воды якорь. И в этот момент со звоном разлетаются дверцы капитанской каюты, которые я забыл захлопнуть, и ослепленный страстью капитан в третий раз – скок к своей возлюбленной.
Но, как на беду, люк был открыт. Серко не заметил его в облаках пара – на полпути и бух в машинную. Послышался тонкий, слабый писк. Машина застопорилась.
Я заглянул через люк в машинную. Серко, разбившись, лежал на спинке на зубчатых колесах с закрытыми глазами и дергал лапками.
Я позвал его писком. Он ответил мне раз – другой и перестал дергаться.
Слезы сдавили мне горло. А публика шумела, смеялась, не подозревая драмы, которая разыгралась перед нею, и моего горя.
