Майк

Рассказ из жизни эскимосской собаки
Серия книг "Лики звериные"

 14799

Для эскимосов и индейцев, живущих в обширных тундрах Северной Канады, хорошая головная собака ценнее золота. За нее платят дороже, чем за жену, и на нее возлагают больше надежд, чем на сына. Ибо от «головного» зависит все. Пусть даже другие собаки в потяге будут ленивы, глупы или недостаточно сильны, – все эти недостатки не имеют значения, если во главе бежит опытный, умелый и умный головной.

Если вам случится путешествовать в районе Гудзонова залива, вы можете без особого труда купить обыкновенных упряжных собак, заплатив от двух до десяти долларов за штуку, – не деньгами только, а товарами, то есть соответственным количеством килограммов муки, табаку, сала или соответственным количеством ружейных патронов. Но купить «головного» – это трудная задача. Туземец, особенно эскимос, как бы беден и даже голоден ни был, лишь в самом редком случае согласится расстаться с этим членом своей упряжки. Только за очень ценную вещь, как, например, за ружье, – да и то действительно хорошее ружье, – эскимос согласится отдать своего «головного».

И это очень понятно. Хорошая головная собака есть результат, с одной стороны, тщательного отбора, а с другой стороны – долгого и кропотливого воспитания, начинающегося с ее младенческих дней. «Головной» должен быть самой умной, самой чуткой, самой впечатлительной собакой, такой, которая способна учиться и запоминать. Он должен быть также самой сильной и самой увертливой собакой и должен уметь пускать в ход свои зубы быстрее остальных членов потяга, чтобы держать их в повиновении. Поэтому из дюжины пометов можно отобрать обыкновенно не больше одного щенка, годного в головные.

Когда в 1903 году правительство послало в Гудзонов залив два отряда конной стражи, – «конной» только по имени, – последним пришлось прежде всего позаботиться о том, чтобы достать себе упряжных собак, и это оказалось, как всегда, делом нелегким. Но в конце концов им удалось добыть себе хорошие упряжки, которые впоследствии не один раз затыкали за пояс даже упряжки туземных пушников.

Особенно посчастливилось на головного тому отряду, который сделал своей стоянкой форт Черчилль. Их головную собаку звали Майк. По виду это была настоящая лабрадорская собака, сильная, свирепая. Но хотя во внешности Майка ясно проглядывали характерные черты его волчьих предков, он все же сильно отличался от обыкновенных эскимосских упряжных собак, таких диких всегда и относящихся к человеку более чем подозрительно. Когда-то в прошлом капля более чем благородной крови попала в семью Майка от какой-нибудь «чужеземной» собаки из более цивилизованных стран. И хотя это было, может быть, очень давно, эта капля крови продолжала жить в роду из поколения в поколение. В Майке она сказывалась в его любви к человеческому обществу и в том, что он дозволял людям подходить к нему и гладить его, – поступки, совершенно несогласные с природой настоящей «хаски», как зовут в Канаде этих собак полуволчьей породы.

Тем не менее среди своих братьев Майк оставался настоящим: «хаски». Он быстро победил в драке и привел к повиновению остальных шесть собак упряжки.

Майк был прирожденный головной как по физическим, так и по духовным своим свойствам. Кроме того он прошел основательную школу, такую же, какую проходит в этих далеких краях каждая хорошая упряжная собака...

Когда Майку было всего несколько недель от роду, его хозяин-эскимос надел на него небольшую сбрую с одинаковым ремнем, а конец ремня привязал к крепко вбитому в земле колышку. Затем Майк был предоставлен самому себе.

Толстенький и кудлатый, с колыхающимся бочкообразным туловищем на коротких ножках, щенок по обыкновению отправился знакомиться с миром. Но, увы, на этот раз лямка очень скоро положила предел его любознательности. Натянувшийся ремень не пускал его дальше.

Как только ремень задержал щенка, инстинкт подсказал ему тянуть. Он тянул изо всех силенок, напрягая все мышцы и жилы своего бочкообразного тельца. Борьба длилась долго. Он тянул и так и сяк, с одной стороны, с другой стороны, с третьей, – все тщетно. Но Майк не напрасно был волчьей породы; в его юном мозгу жило кое-что из вековой мудрости лесных зверей.

Майк сел, внимательно оглядел своими смешными глазками ремень, затем раскрыл рот, и его детские клыки вонзились в лямку. Но что это! С визгом боли щенок выпустил ремень изо рта, потому что над ним очутился сердитый человек с плеткой, которая со свистом прорезала воздух и обожгла его шерстистую спинку.

Стоя в стороне, эскимос наблюдал. Пока щенок ограничивался тем, что тянул, он не шевелился. Но при первой попытке перекусить лямку он был тут как тут со своей плеткой.

В продолжение следующих за этим дней и недель, когда Майк ежедневно по нескольку часов был привязан к колышку, несколько вещей глубоко врезались в его медленно развивающийся ум. Он узнал, что тянуть лямку хорошо, – хорошо тем, по крайней мере, что это не влечет за собой ударов плетки, между тем как за всякой попыткой перекусить ремень неизбежно следует наказание. Так постепенно, но неуклонно в его уме перекусывание ремня связывалось с представлением боли, пока в конце концов он на веки-вечные не отказался от всяких таких бунтовщических попыток.

К тому времени, когда он достаточно вырос, чтобы быть запряженным в настоящие сани, полученное в детские годы воспитание побуждало его честно тянуть ремень лямки, навсегда подчинив таким образом его силу закону упряжки.

Но одной вещи Майк научился сам собой, а именно – выпрягаться. Делал он это таким образом. На полном бегу он вдруг бросался в сторону и останавливался, повернувшись задом наперед. Когда затем ремень его лямки натягивался (потому что остальные собаки продолжали бежать вперед), вся его упряжь соскальзывала со спины на шею, и это давало Майку возможность высвободиться из ошейника каким-то особенным движением головы.

Этому фокусу он научился задолго до того, как попал в форт Черчилль, и как бы крепко ни затягивали его ошейник, Майк всегда мог высвободиться, когда желал этого.

Но делал он это лишь в редких случаях, когда на него вдруг находил каприз, и не так часто, чтобы это могло умалить его ценность, как головного. Поэтому люди скоро стали смотреть на эти его проделки сквозь пальцы, тем более, что он всякий раз продолжал бежать впереди потяга, сворачивая направо или налево по крику возницы и, следовательно, продолжая с успехом выполнять свои обязанности головного.

Д., начальник поста в форте Черчилль, сидел в своей канцелярии и смотрел на мертвую пустыню, которая простиралась от берега залива до далекой линии деревьев на горизонте. Был ясный тихий день, и Д. пришло в голову, что можно было бы поехать на охоту денька на два. Он поднялся и пошел разыскивать доктора Т.

Через час санки были запряжены и все готово. Но в ту минуту, когда доктор и Д. собирались тронуться, к станции подъехал сержант Никлин, ездивший со второй упряжкой за дровами. Незадолго до этого он ходил раз на охоту вместе с доктором и заметил тогда, что доктор принадлежит к числу тех злосчастных людей, которые абсолютно не умеют запоминать местность. Д., как он знал, тоже был плоховат в этом отношении. Поэтому Никлин осмелился посоветовать:

– Лучше возьмите с собой какого-нибудь эскимоса. С эскимосом вам будет сподручнее, – не грозит опасность заблудиться.

Но Д. был высокого мнения о себе и отнесся пренебрежительно к этому совету, тем более, что он исходил от подчиненного. Он ничего не ответил сержанту, а крикнул собакам: «Дуигзиц» (эскимосское «но-о»), и собаки побежали.

Охотники намеревались расположиться лагерем в одном месте, милях в десяти от форта, где имели обыкновение проходить карибу (канадские северные олени). Так как дорога туда была трудная, то оба они шли впереди собак, прокладывая тропу своими лыжами. Так они прошли миль десять, как вдруг, оглянувшись, заметили, что ни одного мешка с провизией нет на санках. Плохо привязанные неопытными руками доктора, они, очевидно, соскользнули где-то по дороге. Но где именно, далеко или близко, – об этом они понятия не имели. Между тем времени было уже два часа пополудни, а темнело в четыре часа.

Решили выгрузить остальной багаж, и Д. занялся устройством лагеря, а доктор, повернув собак, отправился назад по следу за потерянными вещами.

Скоро уже стало смеркаться, – необычайно рано даже для этих северных широт. Собаки время от времени испуганно поводили носом: с изумительным чутьем животных они знали о приближающемся буране.

Думая, что они бегут домой, Майк, умный, опытный головной, ускорил свой аллюр до галопа, и скоро все семь собак неслись той ритмической и необыкновенно быстрой побежкой, которая составляет характерную особенность волков.

Через некоторое время доктор увидел впереди на снегу потерянную кладь. «Стой!» – крикнул он, как только санки поравнялись с вещами, и потяг послушно остановился. Взвалив вещи на санки, доктор стал поворачивать собак назад.

В это время легкий ветерок долетел издали, поднимая снежную пыль и приводя в движение безмолвные сосны. Майк остановился, нервно повел носом и побежал в прежнем направлении. Но доктор взмахнул бичом, и собаки покорились. Они всегда подчинялись воле человека, заслышав свист этого безжалостного бича, который так больно обжигал им спину даже сквозь густую шерсть. Так и теперь они против воли повернулись спиной к спасительному прибежищу форта и медленно, нехотя побежали назад, навстречу приближающейся вьюге.

Опять долетел издали предвестник бури – протяжный, жалобный стон ветра, под дыханием которого с тяжело нагруженных ветвей закрутились маленькие снежные вихри и зашептали карликовые сосны. Низко-низко навис над землей небосвод, почти касаясь раскачивающихся верхушек деревьев, которые жалобно и предостерегающе перешептывались во взволнованном воздухе. Пока это был только ветерок, но с каждой минутой, становилось все яснее, что дело кончится бураном.

Снег, который за минуту перед тем лежал неподвижной пеленой, в один миг превратился в крутящийся хаос. С изумительной внезапностью ветер от десятимильной скорости усилился до двадцати, тридцати, сорока и наконец шестидесяти миль в час.

Под его напором снег поднимался с земли, с кустов и деревьев, крутился в воздухе и несся вместе с ветром, скрывая из глаз весь мир.

Собаки опустили морды к земле и легли бы, свернувшись калачиком, чтобы переждать буран, если бы доктор криками и кнутом не заставил их продолжать путь.

Сначала ветер дул им навстречу, но через некоторое время он дул уже со всех сторон. Ветер сталкивался с ветром, свистел, ревел и гнал снег то в лицо человеку, то в спину.

Сидя на санях, доктор скоро почувствовал, что немеет от холода. Чтобы согреться, он сошел с саней, решив идти рядом. Но едва он это сделал, как беловатый крутящийся хаос поглотил и собак и санки.

В тот же миг собаки поняли, что они свободны. Вместе с этим сознанием в мозгу каждой из них вспыхнуло желание вернуться в спасательное укрытие форта. До форта было близко – не больше двух миль, и они знали это. Знание близости форта преодолело их первое желание лечь здесь в снегу. Майк первый повернул и добежал к форту. Он бежал быстро, несмотря на вьюгу. Остальные собаки с готовностью следовали за ним.

Так они пробежали с милю. Они уже были почти дома, когда странное чувство виновности кольнуло Майка в сердце.

Это заговорила в нем капля чужеземной крови. В его мозговых клеточках втайне жили инстинкты цивилизованных предков, отличные от инстинктов собаки породы «хаски». Они взывали к Майку, требуя от него верности беспомощному человеку, которого они покинули на гибель среди снежной пустыни, требуя от него верности одному из сынов той расы, которой служили его предки.

Тем не менее Майк продолжал бежать к форту, ибо мозг и нервы его, привычки и мышление были все же мозгом и нервами, привычками и мышлением лабрадорской собаки полуволчьей породы. Но странный голос внутри продолжал звать его назад, к человеку, которого они бросили на верную гибель. Сквозь вой полярной вьюги, среди пляски снежных хлопьев, превращаемых ветром в колючие льдины, этот голос долга, старого как мир, продолжал звучать в душе Майка.

До форта оставалось не больше ста ярдов, когда Майк вдруг замедлил шаг. Собака за ним в один миг поравнялась с ним и с рычанием пробежала мимо. Тогда Майк сделал скачок в сторону и перевернулся задом наперед, как он столь часто делал это раньше. И в следующее мгновение, высвободившись из своей лямки, он побежал во весь дух назад, в ту сторону, откуда они пришли.

Тем временем доктор, пройдя кое-как несколько сот шагов, упал на колени, ослепленный безжалостно хлещущим в лицо снегом. Долгое время он оставался в таком положении, и холод забирался все выше и выше по его жилам, по которым кровь текла все медленнее.

Какое-то оцепенение завладело им. Все члены казались тяжелыми, как свинец. Затем последовало тупое безразличие и вялость. Все его существо жаждало только отдыха и покоя, и в конце концов он лежал ничком на снегу.

Вдруг из мглы, окружавшей его, выскочил лохматый зверь. Это был Майк. Он вопросительно поднес свой холодный нос к лицу лежавшего человека. Доктор слегка пошевелился, и это движение побудило Майка действовать. Своим шершавым языком он начал лизать неподвижное лицо.

Как сонный ребенок, которому надоедает докучливая муха, доктор поднял руку, чтобы отогнать это «нечто», которое старалось вырвать его из блаженной дремоты. Майк отошел. Рука человека вяло упала назад. Тогда Майк опять стал лизать, и опять лизал, все снова и снова, и каждый раз рука человека поднималась и падала назад.

И постепенно это движение вновь разогнало немного по телу человека застывшую кровь. Вот он приподнялся и сел с искоркой возвращающегося сознания в глазах. Но это продолжалось всего одно мгновение. Затем искорка погасла, и доктор опять повалился на снег. Тогда Майк подскочил с ворчанием, и его крепкие волчьи челюсти сомкнулись на правой руке доктора около самой кисти. Широко расставив ноги и весь напружившись, Майк стал тянуть. При этом его острые зубы невольно вонзились слегка в самую руку человека сквозь кожаную рукавицу. Человек слабо вскрикнул, и Майк отскочил. Но затем он вцепился повыше, в крепкий рукав кожаной куртки, и пядь за пядью стал тащить неподвижное тело по снегу. Через некоторое время дело пошло быстрее, потому что куртка образовала как бы естественный полоз. Но все-таки Майк скоро почувствовал, что тащить человека таким способом весьма утомительно и совсем не то, что тащить свои пару сот кило в упряжке. Через несколько минут он остановился, утомленный напряжением.

Тут человек опять зашевелился. Движение по неровной почве заставило его кровь сильнее течь в жилах. Жизнь боролась в его теле с холодом смерти. С усилием он приподнялся на четвереньки. На этом он и остановился бы, но Майк, видя эти признаки жизни, опять схватил в зубы складки его куртки и стал тянуть.

Медленно одна рука доктора сделала движение вперед; потом другая. В унисон с ними задвигались и колени. Все скорее и скорее. В полудремоте, почти бессознательно, доктор полз на четвереньках.

Скоро для Майка, который шел задом наперед, движения человека стали уже слишком быстрыми. Он выпустил из пасти куртку, повернулся, схватил куртку в другом месте и пошел теперь рядом с человеком.

Так они продолжали подвигаться вперед...

Шагов через двести человек остановился. Майк выпустил из зубов его куртку и тоже остановился, вопросительно глядя на него. Немного неуверенно доктор протянул руку, положил ее на лохматую спину собаки и, опираясь таким образом на Майка, с усилием приподнялся на ноги. Очутившись опять в вертикальном положении, он сделал шаг вперед. Майк отбежал на несколько шагов и остановился, поджидая, чтобы его спутник нагнал его.

Так, то отбегая, то поджидая, собака с безошибочным инстинктом повела его к форту. Но когда до дверей поста оставалось всего шагов двадцать, Майк, не в силах больше сдерживать себя, побежал вперед, лая, как сумасшедший.

На посту все уже были сильно встревожены возвращением собак с пустыми санками, но не могли отправиться на розыски до окончания метели, когда уже было бы поздно, по отношению к доктору по крайней мере.

Услышав лай, все выбежали из дверей, и, минуту спустя, сильные руки уже вносили доктора в дом. А Майк последовал за ними, чтобы свернуться калачиком в самом дальнем от печки углу, ибо он тоже принадлежал теперь к цивилизованным существам.

Там он проспал долго, пока его не разбудили люди, отправляющиеся на поиски Д. Опять запряженный в лямку, Майк повел свой потяг по заметенному снегом льду, пока они не дошли до Д., благополучно переждавшего буран за случайным укрытием.

Часто в продолжение следующих затем месяцев доктор видел Майка лежащим перед зданием поста, повернувшись головой в сторону моря. Целыми часами мог он так лежать неподвижно, уставившись на пустынное, унылое море. И иной раз доктору казалось, что в карих глазах зверя он видит странный огонек, словно зверь устал от однообразной суровости полярного края и тоскует по чем-то ином... может быть, по смутно сознаваемым условиям жизни более теплых стран... Кто знает!