Мой друг Дунай
Автор: А. Вадзинская, 1916 г.
Нас только двое: папа и я, Люся. Мамочка моя умерла, а братьев и сестер у меня не было.
Когда папа бывает дома, он рассказывает мне сказки, играет со мной, учит складывать буквы и писать их на доске, а когда папа уходит на службу, я иду гулять с няней на берег моря или играю с Дунаем и Чертиком.
Дунай, это – папина большая охотничья собака; он весь рыжий, только на груди белое пятно и концы лапок белы, точно он в переднике и чулочках.
Чертик – огромный, пестрый кот. Но я больше люблю Дуная; с ним можно гораздо лучше играть; когда он лежит на медвежьей шкуре в кабинете у папы, я надеваю ему чепчик, завязываю ленточку на шею, потом бегаю по комнатам, а он ловит меня.
Он умеет еще искать. Я спрячу папину старую шапку куда-нибудь далеко, за диван или на окно за ставень, позову его и крикну: шарь. Он бегает по комнате, нюхает воздух и, в конце концов, непременно найдет.
А Чертик не позволяет одевать себя и носить на руках, он пронзительно при этом кричит; а раз, когда я легла рядом с ним на ковре и прижала его к себе, он вдруг вскочил и оцарапал мне лицо.
Он меня не любит: когда увидит, что я к нему иду, сейчас же старается убежать.
Папа говорит, это потому, что я будто бы его мучаю. А разве это мученье, если мне хочется поиграть с ним? Ведь Дунай позволяет же лежать около него, надевать чепчик или платочек. Он при этом только смешно моргает глазами, точно собирается заплакать.
Чертик любит только папу. Когда папа проходит мимо него, он сейчас же ложится на пол, начинает переворачиваться, машет хвостом и поет.
Когда папа занимается в кабинете, Чертик всегда спит на диване, Дунай – на медвежьей шкуре, а я сижу на своем кресле у стола, рисую или складываю буквы.
Когда накрывают стол к обеду или чаю, то ставят три стула: для папы, для меня и для Чертика.
Он не привык сидеть на полу во время обеда, и если ему не поставят стул, то он влезет к папе на колени или на окно, хотя обедает он в кухне из миски, как и Дунай из своей. Но пока мы за столом, они тоже оба сидят, потому что получают подачки.
И так они уже привыкли, что как только наш денщик Москаленко накрывает на стол и застучит тарелками и ножами, они сейчас же являются с разных концов дома и занимают свои места: Чертик на стуле, Дунай под столом, возле папиного кресла.
Когда обед кончен, и мы встаем, они сейчас же направляются к дверям, которые ведут в кухню, начинают царапаться и пищать, – они уже знают, что сейчас их будут кормить.
Иногда они ссорятся из-за кусков. Папа положит на стол Чертику кусочек хлеба, Дунай подойдет и только хочет взять, как Чертик берет его лапкой за ухо и держит. Дунай не кричит, а стоит молча, – так смешно на них смотреть, – пока папа не прикрикнет на Дуная.
А как-то раз Чертик схватил кость из миски Дуная; папа его тихонько ударил, он и надулся на папу и несколько дней ничего от него не хотел брать, как папа его ни упрашивал. Сидит над куском, смотрит на него, но не трогает и точно дуется. Впрочем, они скоро помирились.
Но собака все-таки гораздо умнее кота. Если папа скажет Дунаю: тубо, то он ни за что не тронет пищи, пока ему не скажут: пиль.
Иногда его суп горяч, его нельзя есть, папа говорит: тубо, а сам уйдет в другую комнату. Дунай ляжет около миски и будет лежать до тех пор, пока папа не придет.
Иногда мы пьем чай или ужинаем, Дунай сидит и все просит, надоедает нам. Тогда папа сердито нахмурит брови и станет махать на него рукой, показывая на дверь. Дунай сейчас же опустит голову, подожмет хвост и уйдет в другую комнату, но если я в это время начну смеяться, он сейчас же взглянет из-за двери, как бы спрашивая: можно войти?
Папа опять сделает сердитое лицо и замашет рукой. Дунай уходит опять и сидит все время за дверьми, пока не услышит, что мы громко и весело разговариваем или смеемся. Тогда он опять выглядывает из-за двери и, если папа смеется, глядя на него, он входит и садится, махая хвостом.
Когда он голоден и ему скажут: проси, – он начинает лаять и ворчать, а если папа скажет: кричи, – он громко лает на всю комнату.
Больше всего на свете Дунай любит ходить на охоту. Папа говорит, что он отличная охотничья собака и особенно хорошо охотится за фазанами. Мы живем в Сухуме, и у нас их в лесах очень много.
Это чрезвычайно красивая птица и очень вкусная, из породы кур. Петухи – сине-зеленого цвета, с красными или желтыми головками.
Как только папа берет в руки ружье, Дунай начинает визжать, прыгать, скакать по комнате, хватает из-под дивана туфли, коврик, все, что ему попадается, и носит по комнате.
Когда подъезжает к крыльцу бричка, в которой ездит папа, Дунай первый вскакивает туда, усаживается поверх ружей и громко лает, словно не знает уж как выразить свой восторг.
Дунай ни к кому никогда не ласкается, ни за кем не ходит и никого не слушает, кроме папы и меня; он еще любит Москаленко, нашего денщика, который его кормит.
Иногда папа ходит гулять со мной, и мы с собой берем Дуная. Он бежит всегда далеко впереди нас, роется в кустах; если увидит в траве птичку, то поднимет уши, вытягивает хвост трубой и как-то боком медленно подступает к ней. Папа говорит, что он «делает стойку».
Когда мы встречаем очень большую собаку, папа боится, как бы она не загрызла Дуная, и когда он крикнет: «назад», – Боже! как меняется гордый вид моего друга! Он мгновенно поджимает хвост, опускает уши, сам весь как-то опускается к земле, точно ползет на животе и так плетется за нами. Но если папа оглянется, засмеется или приласкает его, он опять начинает скакать, бежит вперед, потом возвращается, лает, прыгает вокруг нас и вообще выказывает большое удовольствие.
Как-то раз он нас особенно поразил своим умом. Утром мы пили чай. Дунай по обыкновению сидел у папиного кресла и изредка притрагивался мордой к его коленям, чтобы напомнить о себе. Папа дал ему кусок белого хлеба. Но Дунай, вместо того, чтобы есть его, взял хлеб в зубы, подошел к двери и стал царапать ее лапой.
– Кушай, кушай, Дунайка, куда же ты идешь? – сказал папа. Но собака смотрела прямо в глаза, махала хвостом и продолжала стоять у двери.
– Ну, выпусти его, Москаленко, – сказал папа денщику.
Едва отворилась дверь, Дунай стремительно выскочил на двор и помчался куда-то с куском хлеба.
– Что за история? – сказал папа. – Он прежде никуда не носил хлеба.
За обедом повторилось то же самое: он съел свою порцию, потом взял большую кость, стал у двери и начал царапаться.
Папа велел денщику проследить, куда он понесет кость. Но когда Дунай заметил, что Москаленко следит за ним, он лег на дворе и положил кость около себя. Тогда Москаленко спрятался за выступ стены, Дунай осмотрелся, взял кость и стремглав побежал по шоссе. Москаленко приходит в комнату и смеется.
– Ну, куда же он понес кость? – спрашивает папа.
– Да там, ваше благородие, под мостиком Дианка лежит, щенята у нее, он ей понес.
Дианка была большая дворовая собака, с которой Дунай часто играл. У нее были щенята, она не могла ходить, и Дунай носил ей пищу.
На другое утро папа сам проследил, как Дунай понес Дианке кусок черного хлеба, который ему дал повар.
Наконец на третье утро я даю ему кусок хлеба с маслом, когда он уже наелся. Но Дунай слизал масло, а хлеб бросил на землю. Напрасно я отворяла дверь, давала ему в рот хлеба, просила, чтобы он взял: он подержит хлеб в зубах, потом бросит. Пока я с ним возилась, папа стоял у окна. Вдруг он засмеялся и позвал меня.
– Посмотри-ка, Люся, Дианка ходит по двору, она уже выздоровела, может сама доставать себе пищу; Дунай рассудил, что не стоит ее баловать, и потому не хочет нести ей хлеба.
Я подошла к окну и увидала Дианку, роющуюся в ящике, куда выбрасывали остатки солдатского обеда.
Эта Дианка тоже довольно умная собака. Она приходила иногда к нам на кухню, где ее тоже кормили. Раз я бросила ей кусок хлеба, она схватила его и стоит, не уходит. Я бросила другой. Она, не выпуская первого, схватила и этот, и все продолжала стоять.
– Чего же ты ждешь? Больше нет, разве ты не видишь? – сказала я, не возвышая даже голоса. Она сейчас же повернулась и ушла, точно человек.
Каждый вечер, ровно в 9 часов, как будто по часам, раздавался ее негромкий, короткий, какой-то особенный лай. Рядом с нами жил другой доктор, он тоже в этом же лазарете служил, где и папа; у него была старушка мать, которая любила эту собаку.
И вот мы каждый вечер слышим: Дианка полает раза два-три, щелкнет замок, слышно, как отворяется дверь. Это старушка вынесла Дианке кусок хлеба. Потом дверь закроется, и все стихнет.
Но все же наш Дунай гораздо умнее и красивее Дианки. У него шерсть гладкая, блестящая, а у Дианки грязная, мохнатая. Неудивительно: он хорошей породы – понтер, а Дианка – простая дворняжка.
Я очень люблю, нашего Дуная. У него такие умные, большие глаза, точно у человека. Когда я говорю с ним, ласкаю его, он положит мне голову на колени, махает хвостом, смотрит мне прямо в глаза, и я знаю, что он все понимает, что я ему говорю.
Мне было бы так грустно расстаться с ним. Папа говорит, что мы долго-долго еще с ним не расстанемся, пока он не умрет, а собаки живут до 90 лет, говорит папа, теперь же нашему Дунаю всего только 4 года.
