Охотничьи собаки

Автор: Е. В. Дубровский, 1929 г.

 14818

Отъезжее поле
Лайка
Легавые
Мой Дик
Загадочная дичь – заяц
Стойка
Крак преступник
Таксы
Собаки-крысоловки

Их больше, чем всех остальных. Непохожие одна на другую, разных пород собаки охотятся только так: или гонят – преследуют, или ловят – хватают, или указывают – выискивают. Те, что гонят – гончие, те, что ловят – борзые, а те, что указывают – легавые.

У собак у всех есть стремление к охоте. Комнатная бездельница, и та в лесу все-таки что-то чует. Если перед ней вскочит заяц, она непременно кинется за ним с лаем. Найдя случайно местечко, откуда только что взлетел тетерев, собачонка, озадаченная, прыгает и взвизгивает. Ее лай и прыжки бестолковы, из них ничего не выйдет, но они показывают, что собачонка чем-то волнуется...

Настоящая гончая ведет себя не так, она ясно понимает, что от нее требуется. Она чутьем ищет след зверя или птицы и гонит их настойчивым мерным лаем. У зверей есть привычка вертеться или, как говорят охотники, ходить на кругах около того места, где они живут.

Собака гонит, лая и визжа, зверь бежит по кругу и набегает на охотника, а тот ждет, притаившись в засаде. Охота с гончими очень сложное и хитрое дело.

В Англии есть гончие для охоты только за лисицами – лисогоны. Во Франции когда-то были оленьи собаки. Стаю из нескольких десятков таких собак пускали в погоню за оленем. Рогатый красавец бежал очень широким кругом, бежал час-два, иногда три, но лающая стая гналась за ним неотступно, настигала, окружала его, истомленного, и тут подоспевали на конях охотники.

Такие охоты кончились более ста лет назад. Исчезли леса. Олени остались кое-где как редкость в огороженных парках. Перевелись и оленьи собаки.

В России гоньба за зверем с собаками велась издавна; такая охота называлась псовой. Гончие «выживали» – выгоняли – зверя в поле, а борзые его ловили. Пару борзых, таких узкомордых, поджарых, на высоких ногах собак конный охотник, борзятник, держал на своре, длинном ремне. Зверь выбегал, охотник указывал его собакам и сдергивал с них свору, – они кидались за зверем.

Стаю гончих вел опытный доезжачий, знавший, где найти зверя, куда и как направить погоню. При больших стаях у доезжачего были помощники, «выжлятники», горластые парни, умевшие хорошо «порскать», орать, свистать на разные лады, чтобы напуганный зверь, вскочив, кидался бежать куда попало. Псари кормили, поили, укладывали спать собак как дома, на псарне, так и на охоте.

Отъезжее поле

Если уезжали охотиться так далеко, что ночевали не дома, то охота называлась отъезжим полем. Иногда охота – отъезжее поле – продолжалась неделями. За охотниками шел целый обоз – телеги с палатками, продовольствием. Богатые помещики возили с собой в крытых фургонах кухни, поваров, даже музыкантов и песенников.

Десять свор борзых и двадцать смычков гончих это считалось средней охоткой. А это обозначает шестьдесят собак и два десятка всадников, не считая обоза.

При большой охоте состоит распорядитель из промотавшихся, прожившихся дворян. Он, бывало, сам держал охоту, а когда денег не стало, поступил на службу к тому, кто еще не прожился... Такой распорядитель смотрит за порядком, чтобы все делалось по вкусу барина – владельца охоты. Места же знает доезжачий. Он «бросает стаю в остров». Это значит, что он запускает гончих в небольшой участок леса. Доезжачий же ставит борзятников – конных охотников, каждый с парой борзых на своре – на лазы, на те тропинки, по которым побежит зверь из леса. Выжлятники, помощники доезжачего, следят за гончими.

Доезжачий с нагайкой летает тут, там, везде. Он все знает, всюду поспевает, за все отвечает. Стайка даже из двух-трех смычков гончих наполняет лаем лес. Полсотни же собачьих голосов, ревущих, стонущих, визжащих, несутся бурей, дают дикую музыку, особенно волнующую охотника. Лошади борзятников, стоящих по опушкам, и те дрожат, когда гончие дружно наседают на ошалелого зверя.

Борзятник! Не зевай! Едва мелькнут длинные уши русака, яркая шубка лисы или лобастая серая башка волка, надо толкнуть борзых на зверя, показать его им, и как только они сметят добычу, они понесутся вихрем за ним и во весь дух, куда попало – скачи через кусты, ямы, камни, по засеянным полям – все равно. Можно перекувырнуться вместе с лошадью – ничего. Только бы затравить зверя. А-ту его... А-ту его!

Собаки поймали зверя. Доезжачий трубит в рог. Выжлятники «выбивают» стаю из острова, смыкают гончих попарно на смычки. Охота кончена. Притороченные, т. е. привязанные к седлам, висят вниз головами зайцы и лисицы, изредка волки. Измученные сумасшедшей скачкой, счастливые своей добычей едут охотники. Глубокая осень, холод, часто дождь и снег. Вся охота направляется или к своим палаткам в поле, или в ближайшую деревню. Крикливый, шумный, дымный, грязный ночлег, а на утро опять то же: рог доезжачего, гон стаи и бешеная скачка за ошалевшим зверем.

Псовая охота так далеко ушла в прошлое, что теперь даже странным кажется, как можно было разоряться на такую забаву и посвящать ей всю жизнь. Псовая охота исчезла, как то было с гоньбой за оленем; кое-где без дела доживают век вырождающиеся борзые.

С гончими можно охотиться и пешком.

У нас издавна знамениты костромские гончие: крупные, короткошерстые, черные с рыжими бровями и «подпалинами», пятнами около хвоста. Это грубые, сильные, не очень ласковые собаки с басистыми голосами. Из костромичей довольно часто вырабатываются «красногоны», мастера по красному зверю, по лисе и волку. Красногон отыскивает, поднимает, ведет, выставляет на охотника зайца, взвизгивая и лая, как полагается всякой гончей. Напав на след лисы или волка, красногон меняет голос, он хрипит, как будто задыхается, подвывает и яростный лай его звучит так, что охотник издали мгновенно понимает, в чем дело.

Иногда гончие, увлеченные погоней, уходят очень далеко от охотника, и тогда он, чтобы дать им знать о себе, трубит в медный рог. Лес, окрашенный, благоухающий по-осеннему, в это время уже молчалив. Бодро и свежо дрожит в нем медный голос рога, повторяемый эхом.

Лайка

Когда одна собака лаем гонит и зверя и птицу, – это охота с лайкой. Остроухие, отлично смышленые, злобные сибирские собаки лайки одеты густым коротким мехом, часто совсем белым. Лайка спит на каком угодно морозе, не разборчива на корм, при случае может питаться рыбой, не боится медведя, вполне послушна голосу и свистку своего хозяина. Звонкий, как будто особенно веселый лай ее дает знать охотнику, что собака сделала свое дело: «посадила» на дерево белку или глухаря.

Почему-то белка не убегает, глухарь не летит прочь от вспугнувшей их собаки. Они, кажется, сердятся на нее. Белка, подняв пушистый хвост, злобно фыркает, перепрыгивая с сучка на сучок. Глухарь ерошит перья, вытягивает шею вниз, кай бы угрожая клюнуть, и сердито переступает на ветке. Опытные охотники издали отличают, по белке лает собака или по глухарю.

В сибирской тайге, среди множества всякого зверья, «красным» зверем зовут соболя. Опытный промышленник за версту слышит, когда его собака по соболю пошла. «Посаженный» на дерево соболь мало интересуется собакой, он спешит затаиться, спрятавшись в дупле. Собака должна, не поддавшись на такую хитрость, терпеливо дождаться охотника и указать ему, что тут на этом дереве незримо скрыта драгоценная добыча. Стучать, кричать, стрелять – напрасно: соболь не выйдет. Тогда дерево рубят. В тот миг, как с шумом рушится лесной великан, охотники с сетью наготове ждут, смотрят, где должна упасть вершина дерева, и как только она коснется земли, они накидывают сеть на концы верхних ветвей. Соболь, когда дерево упало, выскакивает из своего убежища. Если собака прозевала, он спрыгивает на землю, и приходится искать его сначала. Собака, знающая свое дело, зорко следит за рубкой дерева, за всем. Едва соболь высунется из дупла, собака кидается к нему с отчаянным лаем. Соболь боится, не смеет спрыгнуть, стрелой несется по стволу к вершине дерева и попадает там в сеть.

Собаке, твердо и отчетливо знающей всю эту науку, настоящей соболиной собаке нет цены. Впрочем, обыкновенная зверовая лайка, идущая на медведя, умеющая следить изюбра, сибирского оленя, или сохатого, как по-сибирски называют лося, и та ценится очень дорого; те лайки, что только сажают глухаря и белку, много подешевле: эту мелочь при случае можно промыслить и с простой дворнягой.

Легавые

Если человек охотится не в густом лесу, а в открытом месте, где собаку видно издали, то никакой надобности в гоньбе и лае нет. Наоборот, надо к дичи подкрасться, пока птица не улетела, зверь не убежал. Собака смотрит, идет ли за ней охотник, далеко ли он, и если он далеко, то умная задерживает свой поиск, чтобы охотник успел подойти. А охотник собаке покрикивает тихонько, свистит, дает знаки рукой, учит, как показывать, что она нашла дичь.

Французы назвали пойнтером собаку, приученную останавливаться перед дичью, указывать охотнику, где дичь находится. Английские охотники дали такой собаке название сеттер. Потом охотники стали приучать собак ложиться перед дичью. Такие послушные собаки получили название легавых. Косматые, гладкошерстые, бородатые (брусбарты), бесхвостые, всех мастей и оттенков, легавые бесконечно разнообразны по виду.

Легавая собака, какова ни была бы ее наружность, должна быть понятлива, послушна, мягка характером. Она живет почти всегда в комнатах, с людьми: тут грубиянам, злючкам, кусакам не место. Пород легавых столько, они перепутались между собою так, что иногда даже охотник, посвятивший всю свою жизнь этому делу, не в состоянии определить, к какой в точности породе принадлежит прекрасная, несомненно легавая собака. Ведутся особые книги для записи из поколения в поколение собак, отличившихся хорошим сложением и охотничьими качествами. Такие породистые собаки ценятся очень дорого, большею частью действительно охотятся великолепно, но... иногда среди них, высокопородистых, украшенных медалями на выставках, попадаются никуда не годные. Наоборот, некоторые беспородные собаки, нигде не записанные и происшедшие неизвестно откуда, довольно часто помогают охотнику так, как только можно желать: отыскивают дичь, делают над ней стойку, подают убитую или указывают, где она лежит. Собаки, одаренные умом, прибавляют к выучке сколько какая может. Глупую собаку нельзя обучить тому, чтобы, самостоятельно далеко от охотника найдя дичь, она сообщила ему об этом. Из двух-трех сотен собак одна окажется способной на такую штуку. Из тысячи одна сама поймет, как это сделать, и сознательно поведет охотника к найденной добыче.

Мой Дик

Когда я дремал под кустом, мой незабвенный Дик будил меня, лизнув в нос.

– Что такое! – ворчал я спросонья, – что еще за нежности собачьи, чего тебе нужно?

Он, конечно, молчал. Но он смотрел так ясно, так умно, так выразительно, помахивая хвостом, то отбегал, то возвращался, так манил за собой, что не понять было невозможно. Раз в жизни я видел собаку, которая в подобных случаях прямо схватывала своего господина за полу, за рукав, за штанину и тянула за собой. Такому приему я пытался обучить Дика, он почему-то не пожелал им воспользоваться: я не допускаю, чтобы он не понял, – Дик, понимавший все! Например, зимой вечером, сидя у своего стола, я читал, а Дик спал в углу той же комнаты. Вдруг я тихим, спокойным голосом спрашивал:

– Нет ли тут где-нибудь хорошей, умной собаки?

В тот же миг из угла слышалось короткое, частое похлопывание хвостом по подушке: есть, есть тут такая собака.

– Подошел бы кто-нибудь, – продолжал я равнодушно, – приласкался бы... Скучно так.

Тогда около меня немедленно являлась собачья голова и ласково толкалась мне в колени.

Уходя в город, я почти всегда брал Дика с собой, но иногда приходилось оставлять его дома. Тогда я при выходе говорил:

– На место! Понял? На место!

Он огорчался чрезвычайно, но понимал, несомненно понимал ясно: он оставался дома. Если же я таких слов не произносил, а уходил потихоньку от Дика, то где бы я ни был в городе, мой четвероногий друг отыскивал и настигал меня непременно. Иногда он не мог проникнуть в дом, где я находился. Мне говорили:

– Там ваша собака у крыльца.

Я выглядывал в окно и видел, что Дик сидит у двери спокойно и твердо: он знал, что мой след кончается тут у этого дома, и ждал. Несколько раз я пытался его обмануть, уйдя, например, через сад, в переулок. Напрасно. Дик, устав ждать, шел широким кругом около предательского дома, все-таки пересекал след обманщика и догонял его, всегда радуясь и ласкаясь... Он, все, все понимал, мой милый, верный друг. Вот его некоторые чувства и способности остались для меня непостижимыми. Однажды, возвращаясь с очень отдаленной охоты, я, подходя уже к городу, заметил, что потерял свои ключи, связку ключей на стальном кольце. Чрезвычайная неприятность, сколько замков придется взломать. Сейчас переодеться даже не во что: белье заперто. Я тут припомнил, как что-то выскользнуло у меня из кармана, когда я сел отдыхать по выходе из болота: там и вывалились проклятые ключи. До того места несколько верст, ночь, болото... Мыслимо ли найти!

– Дик, – сказал я почти безнадежно, – я потерял. Поищи, братец!

Я потрепал его по голове, и при слове «потерял» он ринулся в темноту.

На горе, в городе мелькали, маня, огоньки. Там ждали меня чистая постель, вкусная еда, втройне очаровательные после целого дня лазанья по болотам. Уйти скорей домой, Дик, ведь, все равно найдет дорогу. Нет, Дик, очевидно, мне ничего не скажет, но слишком низко бросить его одного в темноте болота, не может быть, чтобы он этого не почувствовал, когда, вернувшись, меня здесь не найдет.

Я в тучах комаров сидел у дороги голодный, мокрый, грязный до ушей. С высокой колокольни собора на горе два раза летели унылые звуки отбиваемых колоколом часов и замирали где-то далеко за туманной поймой. Вдруг шлепанье быстрых лап в придорожной грязи, стремительные прыжки и фырканье, и Дик, задыхающийся, радостный, гордый, и ключи у него во рту, наполненном пеной...

– Ну, Дик, ну, милый, – твердил я в восхищении, – ну, как ты мог их найти? Ну, прелесть моя, как ты нес их, железо, в зубах, ведь так противно!

Я положил ружье и, несмотря на темноту, мы немножко прошлись с Диком в дикой пляске: так у нас с ним полагалось в исключительных случаях жизни. Отплясав, мы расцеловались и пошли домой. Дик бежал впереди с самым равнодушным видом. Откуда он взял сил во весь мах нестись два часа после целого дня беготни, как ухитрился найти ночью в болоте ключи, нечто маленькое, по нашему, по-человечьи, даже не пахнущее ничем?

Загадочная дичь – заяц

Порядочная легавая собака не имеет права лаять во время охоты и не смеет обращать внимания на зайца. Глупого лягаша обычно бьют, сильно бьют пойманным зайцем для того, чтобы указать на все неприличие этой добычи; если так не сделать, собака приучается гонять, вспугивать всякую дичь, утрачивает стойку, гонит «в голос» летящую птицу, делает все это без толка, получается не то гончая, не то легавая, а в сущности ни то, ни другое, нечто никуда негодное!

Дик, едва начавший охотиться, бросился было за лопоухим, неожиданно вскочившим перед ним на вырубке.

– Куда, – закричал я, – назад, Дик, не сметь. Назад, негодяй!

Он застыл на расставленных для прыжка лапах. Как же так? Дичь, ведь, сильно пахнет дичью, а почему-то нельзя, не надо.

– Не сметь, – сердито повторял я, указав туда, где заячьи лапы, удирая, поразбросали иглы и веточки хвои, – не сметь, не сметь... Понял?

Да, он понял. Вполне, совершенно понял, больше не потребовалось никогда ни малейшего окрика. Но остаться равнодушным к запаху зайца, – нет, этого Дик не смог: зачуяв этот, очевидно, соблазнительный запах, он всегда совсем особенно ставил уши... Убедившись, что Дик в правилах легавой собаки стал непоколебимо тверд, я повалил крупного русака, выскочившего в болоте, где мы искали дупелей. Как изумился, как недоумевал Дик! Этакая непоследовательность: запретил искать зайца, а сам стреляет. Вот тут и пойми, как быть порядочной собаке!

Дик, впрочем, не затруднился нисколько. Он с тех пор зайца уже не пропускал. Он делал стойку над каждым пушистым плутом, притаившимся перед ним, но все, от кончика слегка помахивающего хвоста до торчком поставленных ушей, все в Дике выражало явную насмешку: вот тут она, эта и дичь и не дичь, тут оно, странное существо, которое искать и запрещено, и заманчиво, и как будто должно...

Стойка

При некоторой привычке к своей собаке, хотя бы она не отличалась особенными умственными достоинствами, охотник по ее поиску видит, к какой дичи она его ведет. Человек тут пользуется чувствами другого существа, каких он не имеет, какие ему почти непонятны, он проникает, заглядывает в дикий мир, давно ставший ему чуждым, но смутно памятный с бесконечно далекого времени. Могучее, особенное наслаждение, испытываемое охотником от охоты с собакой, не бессознательное ли воспоминание о том мире, вечно свежем и ярком?

Полудикий человек с почти дикой собакой охотится и теперь. Они попросту идут в лес, в болото. Собака умеет только чуять дичь; если она найдет ее раньше, чем подоспеет охотник, она поймает и съест ее. Но охотник знает своего четвероногого помощника, знает каждое движение его хвоста, догадывается, где таится добыча, и к ней спешит. Это первоначальная, наиболее грубая охота. А вот другая крайность, чрезвычайно далекая...

Породистый пойнтер или сеттер, прошедший целую школу особого воспитания, замирает на стойке. Так называется положение собаки, остановившейся после того, как она, учуяв дичь, кралась, почти ползла к ней. Ощущение близости дичи глубоко волнует собаку. Она напряженно вытягивается, дрожит, глаза ее, устремленные к скрытой добыче, горят. Она жадно втягивает воздух, полный заманчивым запахом. Иногда собака поджимает переднюю лапу, стоит на трех, как статуя, иногда ложится... Собака с «мертвой стойкой» ничего не видит, не слышит, пока дичь не взлетит. Она ни за что не шевельнется, пока не подойдет охотник. Такую собаку охотник перед выстрелом наконец, толкает, чтобы она, подвинувшись, вспугнула дичь. Собаке, стоящей менее плотно, охотник дает приказ; она идет или слегка прыгает вперед, дичь летит или бежит... Отлично воспитанная собака на стойке неподвижна совершенно. Она не имеет права сойти со своего места, подать убитую дичь и, в особенности, ловить подранка: это – худший порок, позор, преступление. Невежа, способная на такие гадости, уже не собака, достойная записи в родословные книги. Найти и принести добычу, однако, надо. Для такой черной работы есть особая порода – ретривер: мелкая, курчавая собачонка, приученная только к поноске, помощник главной собаки, собачья собака, не имеющая права делать стойку над живой дичью.

Между собаками, не обученными ничему, и собаками, достигшими высших пределов собачьего образования, конечно, много переходов. Как и у людей, большинство собак так, средние собачки. Таланты попадаются и среди самоучек. Встречаются испорченные собаки из породистых.

Крак преступник

В юности я купил – так дешево, что даже стыдно, – за 1 рубль великолепного сеттера-гордона. Это крупные длинношерстые собачки, черные, с рыжими бровями и подпалинами. Гордон не боится холода, плавает и ныряет почти как водолаз, вообще – это одна из лучших собак для охоты на уток, которую я тогда предпочитал всем остальным. «Крак» ответил всем моим желаниям. Неприлично низкую цену за него я объяснял тем, что продал мне его деревенский охотник-пропойца, вероятно, стянув где-нибудь. Меня это заботило мало, а подлое выражение морды у Крака я старался не заметить. Несколько дней Крак безукоризненно исполнял свои охотничьи обязанности.

Быть может я ошибался насчет его морды. Трудно судить по наружности.

Однажды, едва я выстрелил с берега небольшой, но глубокой лужи, Крак вдруг исчез, преследуя раненую утку. Я подождал, подождал около лужи и вышел на пожню. Откуда-то явился Крак, виновато виляя хвостом и униженно ластясь. Где шлялся, почему не принес утки? Ну, что с дурака спрашивать, не сумел поймать, дурак, вот и все. Ничего, не всем умным быть. Идем дальше. После выстрела опять: ни утки, ни собаки. Тишина полная. И вдруг в молчании вечерней зари над гладью воды слышится за кустами какой-то хруст, что-то вроде чавканья... Я кладу ружье, бреду выше пояса через вязкую лужу, лезу сквозь чащу кустов и вижу: Крак, со вкусом дожевывая, облизывается над безголовой уткой. Ах, подлец! Я заорал на него с таким бешенством, подвинулся к нему так решительно, что он с визгом убежал. Он скрылся совсем, не вернулся ко мне домой. Мы встречались потом не раз, он предусмотрительно отбегал от меня в сторону.

– Он только головы отъедает, – криво улыбаясь, объяснил пропойца в ответ на мой упрек, – он утку не ест, ну, а головки, это, извините, он кушает.

Крак был не дурак, а преступник.

Таксы

Есть породы собак как бы средних между гончей и легавой. Например, таксы – по всем признакам легавые: они послушны голосу и свистку, ищут почти всегда на виду у охотника, живут обычно в комнатах, характером мягки. А гонят таксы голосом как гончие.

Эти кривоногие остромордые мелкие собачонки удобны для стариковской охоты. Старичок усядется на складной стул на опушке и терпеливо ждет, а пара такс, размахивая длинными хвостами, деловито суетится, вынюхивая след зайца. Вскочив из-под неторопливых собак, заяц после нескольких прыжков присаживается, поводит ушами, прислушивается... Бегут, лают... Но какие-то маленькие, кривоногие, не очень страшные, почти смешные... Лопоухий плут не торопится, попрыгивает, опять присаживается послушать. А старичку того и надо, он в сидячего зайца: хлоп!

Медлительные на бегу, послушные и смирные в домашней обстановке, таксы проявляют неожиданную свирепость, когда они «притравлены» на барсука или на лисицу. У барсука когти, как у маленького медведя, лисица зла и может искусать очень сильно: ее мелкие зубы остры, как шило. Таксы смело лезут в нору за барсуком или за лисицей и в подземной темноте грызутся с ними на смерть, выгоняя их из убежища на охотника. При этом иногда на подмогу собакам у входа в нору раскладывают костер, выкуривая дымом затаившегося зверя. На мой вкус такая охота очень скучна и неинтересна, даже с хорошо притравленными таксами. Неопытные же собачонки перед барсуком отступают.

Мой старший брат и его приятель катались на велосипедах, и за каждым бежало по две таксы: собачонки считали себя прикомандированными к стальным коням и отлично стерегли их, когда ездоки оставляли их.

Я, ловя рыбу, видел, как у прибрежного холма в нору залез полосатый зверь, и сказал о том проезжавшим велосипедистам. Они науськали своих собак. Шума было много. Кричали, лаяли, визжали, метались и бегали долго. Из норы слышалось грозное глухое рычанье. Молодые неопытные собаки прыгали, злились, метались туда и сюда, но в нору не шли. Вдруг барсук выскочил из-под груды хвороста, оттуда никто его не ожидал, и побежал вверх по холму. Собачонки дружно кинулись за ним, но он, оборачиваясь на бегу, так бил их лапами, что бедные таксы отступили с визгом. Морды у них у всех оказались расцарапанными в кровь, а барсук исчез. Но бывают еще более странные охоты, и для них так же есть свои особенные собаки.

Собаки-крысоловки

Охотятся, например, на... крыс. Любители спорят о заклад на крупные деньги, чья собака задавит крыс больше. Собачонки – маленькие пинчеры, гладкошерстные, большею частью белые, бесхвостые терьеры – работают замечательно. Я не считал в точности, сколько именно в минуту душит собачонка отвратительных грызунов, но не мог не подивиться быстроте и ловкости работы. Крыса, даже одиночка, видя смерть, защищается отчаянно и укусить может сильно, а стая крыс в безвыходном положении – это очень опасный враг для собачонки. Она хватает крысу, мгновенно прокусывает ей затылок или, трепнув раз-два, душит ее и, бросив, схватывает следующую, вертится, прыгает, как бесенок, не подставив лапы ни под один укус. Гордая своей победой собачонка, накидав целую груду крыс, радостно смотрит на хозяина, и глазенки ее горят.

Такую травлю, пожалуй, не стоит называть охотой. Но как там в лесу, на болоте при поисках дичи, так и тут при уничтожении грызунов собака – помощник человека.