Поездка на северных оленях
Автор: К. Гакман
В темный, морозный вечер, в начале февраля, в дверь нашей хижины постучался эскимос Узилик.
Мы сидели в просторной жилой комнате вокруг очага, на котором пылали дрова, и толковали о том, придется ли нам прожить еще месяц в форте Михайловском на Аляске.
Громко постучался Узилик; потом, подняв щеколду, с трудом приотворил обледеневшую дверь настолько, что мог просунуть в отверстие свою мохнатую голову, покрытую сверкающими сосульками. Фыркая и пыхтя, как морж под ударами гарпуна, стал он протискиваться, – с усилием протащил сквозь узкое отверстие свое широкое тело и очутился перед нами в свете пылающего очага.
Взоры всех обратились к нему, а Узилик, добродушно улыбаясь, обеими руками потирал себе бока. Потом, как всегда, отрывисто, он рассказал нам свои новости. Два ямщика с оленями и нартами, которых мы уже две недели ждали с нетерпением, прибыли, и на рассвете мы едем в порт Кларенс.
Мы стали расспрашивать Узилика об оленях, о том, в каком состоянии санки после долгого пути, но он ничего не хотел сказать нам; на все наши вопросы у него был один ответ: лукавое подмигивание маленьких черных глаз и покачивание головой.
Рано поутру вскочили мы с наших постелей из медвежьих шкур и принялись одеваться для поездки на оленях. Термометр показывал 32° ниже нуля, и бледное солнце на белом небе походило на большой стеклянный шар.
Мы выбрали самую теплую одежду, какая только у нас была, – сшитую из оленьих шкур шерстью внутрь, и надели непромокаемые сапоги из тюленьей кожи. Перчатки наши были сделаны из самого тяжелого оленьего меха; для защиты плеч, шеи и головы мы надели «совик». Это – меховой капор, пришитый к меховой же рубахе, шерстью наружу. Совик одевается поверх остальной одежды и стягивается у пояса крепкими кожаными ремнями. Так снарядились мы в дальний путь по снегам и льдам.
Выйдя из хижины, мы направились к санкам; едва успели мы занять свои места, олени уже мчались с холма, на котором мы только что стояли. Нужна была немалая ловкость, чтобы почти на ходу вскочить в санки и усесться на сиденьях.
Северные олени – строптивые животные, на которых никогда нельзя положиться. Ни минуты не чувствуешь себя в безопасности, когда сидишь в санках, увлекаемых их быстрым бегом, и прислушиваешься к стуку их копыт о твердый снег. В первый день мы проезжали в среднем по десять миль в час и решили, что такая скорость, при безостановочной езде, вполне достаточна.
По пустынным, безмолвным, занесенным снегом горам мчали нас олени. С трудом, напрягая все свои силы, пробирались они через пропасти предательских ущелий, не раз грозивших заживо похоронить нас, и выносили наши санки на безопасную дорогу.
На одном из горных склонов олени почуяли олений мох; тотчас же они свернули в сторону и копытами передних ног принялись разрывать и разбрасывать снег. Невозможно было заставить их сойти с места, пока они не насытились; нам пришлось беспомощно сидеть в санях и наблюдать, как олени щипали мох, пока не вздулись их бока.
Каждый олень вез приблизительно 100 кило, и при глубоком снеге это был немалый груз.
Оленя, везшего первые санки, звали «Дядя Бэн». Это был большой, худой олень с громадными рогами. Шерсть на нем была почти белая, густая и мягкая. Ноги его были большие и сильные, и под кожей при каждом его шаге отчетливо выступали мускулы. Копыта его были очень глубоко раздвоены, так что когда он ставил ногу на землю, они широко раздвигались, а когда он поднимал ногу, слышался стук сталкивающихся половинок.
К концу дня термометр упал до 41° ниже нуля. Мы окоченели от стужи и долгого сидения и с нетерпением; высматривали впереди землянку, в которой должны были провести ночь. К землянке была пристроена длинная хижина; в этой хижине мы и рассчитывали спать.
Мы проехали пятьдесят миль по одной из самых плохих дорог Аляски; мы везли с собой большой запас бобов, сала, муки и сухарей, так как никто не знает, на сколько дней, благодаря вьюге или несчастному случаю, может затянуться путешествие.
Хижина стояла на вершине холма, и в бледном свете сумерек первым увидел ее Амалик, один из наших ямщиков. Опытный глаз этих жителей севера может рассмотреть собаку или козу на далекой горной вершине; поэтому, когда Амалик громко сообщил нам добрую весть, мы приняли ее с полным доверием и большой радостью.
Следуя за санками Амалика, прокладывающего нам путь среди встречных ям и сугробов, мы свернули с дороги и направились к землянке, в которой могли укрыться от жестокой стужи полярной ночи.
Внутри хижина, правда, была мрачна, но каждый из нас зажег одну из ламп с тюленьим жиром, стоящих вдоль стен. Усевшись на моржовых шкурах, которые мы скинули со своих плеч, мы поставили слегка нагревшиеся лампы между своих ног. В хижине имелись сплетенные из сухих трав циновки и одеяла из оленьих шкур, которыми мы прикрылись, когда легли спать на полу.
Вскоре Амалик и Узилик, позаботившись об оленях, вошли в хижину и принялись готовить нам ужин. Невозможно было делать это медленнее, чем они; но мы хорошо знали, что бесполезно было бы выражать свое нетерпение и торопить их. Каждая секунда, пока мы наблюдали их неторопливые движения, казалась нам часом. Наконец, все было готово, и мы с жадностью принялись за еду.
После долгой езды на сильном морозе мы заснули крепким сном.
На следующее утро мы проснулись поздно и увидали, что ночью поднялась страшная снежная вьюга; быстро, густой массой падали хлопья снега, образуя непроницаемую для глаз завесу, крутясь, как подхваченные вихрем листья.
Нечего было и думать продолжать путь, как ни досадно и неприятно это было для нас; никто не решился бы выехать в такую погоду. Вьюга, по-видимому, должна была не скоро затихнуть, и, действительно, она бушевала в течение нескольких дней.
Амалик и Узилик, выглянув и увидав все застилающую снежную завесу, свернулись калачиком в углу нашего помещения и проспали все четыре дня, пока продолжалась вьюга. Только когда мы их будили, они подымались, чтобы приготовить кушанье и присмотреть за оленями.
Нам пришлось прождать еще три дня, после того как снег перестал падать; только когда на выпавшем снегу образовалась твердая кора, можно было снова пуститься в путь.
Полная тревог и опасностей, начиналась вторая половина нашего путешествия: снег был очень глубок, и на каждом шагу мы рисковали заехать в сугробы. Смутное чувство страха усиливалось еще беспокойным настроением оленей, с трудом сдерживаемых ямщиками. Ветер немного стих, но мороз стоял по-прежнему жестокий.
Первые полдня в пути прошли благополучно, и мы уже начинали забывать о своих опасениях. Громко перекликаясь, мы спускались со склона горы, и неожиданно заехали в глубокую яму, в которой и завязли. Мы выпрыгнули из саней и провалились по пояс в снег сугробов, со всех сторон окружавших нас.
Напрасно старались мы выкарабкаться; при каждом движении мы еще глубже погружались в снег.
Олени, провалившиеся почти до бедер в снежный сугроб, пришли в ярость, повернули и устремились на нас. Они растоптали бы нас насмерть, если бы не находчивость Узилика. Видя угрожающую нам опасность, он бросился вперед, приподнял опрокинувшиеся санки и накрыл ими наши головы и плечи; в снегу, под санками нас не было видно.
Мы слышали стук копыт «Дяди Бэна», ударяющихся о санки. Олень раскапывал снег, стараясь добраться до нас, но мы крепко цеплялись за ремни и удержали над собой санки; не будь этого, он одним ударом своих рогов отбросил бы их, и мы, совершенно беспомощные, очутились бы в его власти.
Впервые мы видели, каков олень, когда им овладевают гнев и ярость. Убедившись, что до нас ему не добраться, «Дядя Бэн» бросился на Узилика. Мы слышали, как эскимос, преследуемый ревущим оленем, бегал вокруг санок, вскакивал на них и снова соскакивал, громко кричал на оленя и бил его.
Мы провели под санями неприятные полчаса, прислушиваясь, как удары копыт подобно граду сыпались на обледеневшие доски. Внезапно этот стук прекратился: олени нашли пласт оленьего моха. В тот же миг они бросились разрывать снег, спеша добраться до вкусного моха; мы были забыты.
Амалик и Узилик сняли сани с наших голов, раскопали вокруг нас снег, подняли и поставили нас на ноги. Олени, насытившись, успокоились, и Амалик и Узилик снова запрягли их в санки.
После четырех часов езды мы увидали вдали строения станции Итон, откуда нам прислали оленей. Как только олени почуяли знакомое им жилье, они ускорили свой бег, и мы доехали до станции прежде, чем стемнело. Мы выкарабкались из саней с чувством глубокого облегчения: долгое и опасное путешествие было окончено.
Все население станции выбежало встречать и радостно приветствовало нас.
Мы описывали свои злоключения и удивлялись ярости и неукротимости наших оленей, а один из служащих станции рассказал нам, до чего доходит ярость и неукротимость этих животных, когда их потянет к Северному ледовитому океану.
Вот его рассказ.
На далеких северных равнинах, милях в ста от моря, посреди лапландской деревни, молодой северный олень подымает свою широкую морду к северу, откуда дует ветер и устремляет неподвижный взор в беспредельное пространство; пока он так стоит, можно сосчитать до ста. С этой минуты оленем овладевает беспокойство, но пока он еще одинок.
На следующий день в стаде уже с дюжину оленей перестают щипать мох и подымают голову, вдыхая ветер. Когда лопари замечают это, тревога в становище растет с каждым днем.
По временам все стадо молодых оленей замирает на месте и с широко раскрытыми ноздрями, тяжело дыша, пристально всматривается в даль; потом начинает беспокойно толпиться и бить копытами по мягкой почве. Они перестают повиноваться человеку, и трудно запрячь их в легкие санки.
Дни идут. Лопари с возрастающей бдительностью стерегут оленей, хорошо зная, что случится рано или поздно. И, наконец, в сумеречном свете северного дня огромное стадо начинает двигаться. Порыв охватывает всех одновременно и неудержимо, все головы направлены в одну сторону.
Они движутся сначала медленно, продолжая обрывать там и сям кустики моха, растущего всюду в изобилии. Скоро медленный шаг переходит в рысь; стадо скрывается, а лопари спешат собрать последнее неуложенное имущество.
Все огромное стадо разом меняет рысь на галоп – на головокружительную скачку; отдаленный топот дружного бега слышен в становище в течение нескольких минут – олени бегут к полярному морю напиться соленой воды. Лопари идут за ними следом, с трудом таща нагруженные сани по широкой тропе, протоптанной тысячами бегущих животных.
Проходит день в пути; море еще далеко и протоптанная оленями дорога еще широка. На следующий день она становится уже; на ней появляются пятна крови; вдали, среди неизмеримой равнины, зоркий глаз лопарей различает прямо впереди себя темный, неподвижный предмет, и еще такой же, а там еще.
Бег оленей становится все более бешеным, все более диким по мере того, как обезумевшие животные приближаются к морю. Ослабевшие олени падают на землю и гибнут под ногами своих товарищей. Тысячи острых копыт бьют и режут шкуру, мясо, кости.
Все быстрее и ужаснее бег; олени мчатся вперед не замечая павших, забыв о пище, о питье, обо всем, кроме соленой воды впереди. Когда же, наконец, лопари приходят на взморье, их олени снова мирно пасутся, они снова становятся ручными и послушными, снова готовы тащить сани, куда бы их ни заставили идти.
В это время олень должен вволю, с наслаждением напиться морской воды; если ему помешают, он погибнет. Ни человек, ни зверь не смеют встать между ним и океаном на его прямом, как стрела, тянущемся на сотни миль пути.
