Три осла в Пиренеях
Автор: Лео Уальмслей
I. Покупка Бланшетты
II. Бланшетта на базаре
III. Первый день пути
IV. Заманчивая кукуруза
V. Ночное путешествие
VI. Бланшетта в болоте
VII. Надоедливый осел
VIII. Прощание с Бланшеттой
I. Покупка Бланшетты
Покинув станцию Байонна ранним утром теплого июньского дня, поезд линии Кот-дАржен оставил на платформе большой саквояж, переносную палатку, сверток одеял, банджо (музыкальный инструмент) Билли и меня самого.
В Байонну мы с Билли приехали с целью приобрести осла. Нам необходим был хороший, спокойный, сильный, добронравный и усердный осел для перевозки саквояжа, свертка одеял и банджо в Пиренеи, а затем все дальше и дальше, до синего Средиземного моря.
Байонна нам очень понравилась. Этот удивительный город расположен в стране басков, вблизи границ Франции и Испании. Жители ее принадлежат к трем национальностям, но все они точно слились в одно по своей жизнерадостности, добродушию, опрятности и необычайной вежливости. В Байонне сразу же чувствуешь себя, как дома.
Сам город имеет совершенно средневековый вид. Улицы его узкие и извилистые, дома высокие, с нависшими верхними этажами. Прекрасная широкая река Ардур и приток ее Кайва делят город на три части, а мосты, соединяющие эти три части, хорошо расположены и прекрасно выстроены.
Рынок, на котором продавались ослы и лошади, находился за рекой, в маленьком местечке Сант-Эспри, и походил на рынок любого английского провинциального города, отличаясь только несколько большим оживлением, – красное вино сильнее взвинчивает нервы, чем пиво. Покупатели и продавцы кричали, лошади ржали, быки ревели, ослы орали, – все эти звуки создавали невообразимый шум.
Продажных ослов оказалось немного, и цены на них заставили нас вытаращить глаза. Восемьдесят рублей просили за необъезженного годовалого осленка, сто сорок – за объезженного трехлетнего осла, да и то весьма сомнительного нрава.
Перед отъездом из Англии я позаботился запастись у всевозможных знатоков советами относительно ослов. Один опытный фермер из числа моих друзей сообщил мне, что самыми лучшими ослами считаются черные, с блестящей шерстью, и что самым подходящим для нашей цели был бы молодой самец именно этого черного типа.
Рассказал он мне также, как можно определить, возраст осла. Следовало попросту заглянуть ему в рот и установить, сколько у него резцов, клыков или коренных зубов.
Мы остались недовольны ярмаркой Сант-Эспри и решили вернуться в Байонну. Но, когда мы готовились снова сесть в свой экипаж, к нам подошел какой-то маленький человек, со смуглым цветом лица и черными сверкающими глазками – настоящий гасконец.
– Вы желаете купить осла? – спросил он у нас.
– Совершенно верно, – ответили мы.
– Ах, здесь ослы так дороги! – заметил он. – Скажите мне, какой именно осел вам нужен.
Мы перечислили ему все качества, которые должны были украшать желаемого нами осла.
Человек немного подумал.
– Я знаю подобное животное, – заявил он немного спустя. – Оно совершенно белое, белое, как зимний снег в Пиренеях, и, ах, какое оно толстое и гладкое!.. Оно очень, очень красиво. Это самая красивая ослица во всей Байонне. Позвольте мне проводить вас к человеку, которому она принадлежит. У него также имеется небольшой шарабанчик. Это будет самое подходящее для вас.
Мы напомнили ему, что нам нужен молодой черный осел-самец и что красота животного не имеет для нас никакого значения.
– Нет, вы обязательно должны посмотреть на это животное! – закричал незнакомец восторженно, прыгая в экипаж и приказывая вознице ехать. – Вы нигде не найдете более подходящего животного. Ослица эта сильна, послушна и умна. Какой вам будет прок в молодом черном самце, если он не будет умен? Я сам торгую ослами. Мое имя Шарль Латур, и я с первого же взгляда отличаю хорошего осла.
Латур совершенно завладел нами, отпустил возницу при въезде в город и затем повел нас вдоль берега реки, мимо старого арсенала, в узкий переулок, отделяющий реку от большого огорода.
Здесь мы увидели с левой стороны ворота и доску с объявлением:
«Вход воспрещается. Злые собаки».
– Вот дом мосье Франсуа, – сказал Латур. – У него самая злая собака во всей Байонне, но она сидит на цепи.
Мы вошли в калитку и направились через сад; вскоре из-за зелени показалась маленькая, полуразвалившаяся хижина. Собака – огромный сеттер – была привязана к конуре. Она приветствовала нас яростным лаем.
– Страшно злая собака, – заметил Шарль. – Но я уверен, что сам мосье Франсуа вам очень понравится.
Говоря откровенно, мосье Франсуа совсем не произвел на нас приятного впечатления. Он был высок ростом и толст, и его живот был стянут широким черным шарфом. Лицо Франсуа, выражаясь вежливо, было несколько шероховато, нос толст и красен, а глаза мутны. Полагаю, что обычная его порция вина в день равнялась по меньшей мере пяти с половиной бутылкам.
Он приподнял свою соломенную шляпу и поклонился настолько любезно, насколько это допускал туго обтянутый вокруг живота шарф. Шарль представил нас друг другу, и эта дружеская парочка обменялась несколькими фразами на наречии басков.
– Так, значит, вы хотите видеть мою маленькую Бланшетту? – спросил Франсуа. – Это прелестная ослица. Мадам, наверно, придет в восторг от нее. Ах, но как это грустно: мне необходимо продать ее. У меня сейчас слишком много ослов. Но Бланшетта самая прекрасная из всех. Подождите! Я вам ее сейчас покажу. Она вам сразу же понравится.
Франсуа скрылся за хижиной и минуты через две вернулся с самым удивительным животным, какое мне когда-либо приходилось видеть.
– Вот и Бланшеточка, – заявил Франсуа. – Видели ли вы когда-нибудь такую красавицу ослицу?
Франсуа начал демонстрировать различные аллюры Бланшетты. Он бегал с нею взад и вперед по садовым дорожкам. Ослица резвилась, скакала и даже приподнималась на дыбы.
– Нам непременно нужно приобрести ее, – заявила Билли. – Что говорил по поводу ослов Дикин?
Я повторил, что мой друг стоял за молодого черного самца. Бланшетта была самка, белая, а ее возраст...
– Сколько ей лет, мосье?
– Она уже немолода, – ответил он откровенно. – Но я всегда смотрел на нее как на члена своей семьи. Ей уже семь лет.
Семь лет не показались мне особенно дряхлым возрастом. Я заглянул в рот Бланшетты. Конечно, это было не особенно вежливое обращение с дамой, но она, очевидно, давно привыкла к подобным фамильярностям и любезно отвернула язык, назад, обнажая десны. Зубы ее далеко не отличались красотой. Будь она членом моей семьи, я бы уже давно сводил ее к какому-нибудь дантисту. Те из ее зубов, которые не успели почернеть, позеленели. Я поспешил закрыть ослице рот.
– Около семи... – заметил я, стараясь придать себе вид опытного барышника. – Дело в том, насколько она работоспособна. Спроси его, в порядке ли его шарабан.
Шарабан оказался в порядке, но вид у него был не особенно элегантный. Он был, или, вернее, когда-то был окрашен в зеленый цвет. Бланшетта вошла в оглобли, точно хорошо выдрессированная лошадь, и запряжка быстро закончилась.
– Это необыкновенно умное животное, – говорил мосье Франсуа. – Если вы его не купите, я продам его в какой-нибудь цирк. Видите, какая у него широкая спина? На ней можно было бы стать вверх ногами, и Бланшетта не пошевелилась бы. Говорю вам, что она замечательна во всех отношениях. А теперь, мадам, не сядете ли вы в экипаж? Мы с вами немножко проедемся. Мосье, может быть, и вы составите нам компанию?
Испытание ослицы оказалось чрезвычайно благоприятным. Бланшетта понеслась с нами по аллее с необыкновенной быстротой. Мы ликовали, что нам так легко удалось найти подобное сокровище. Наконец, мы вернулись к хижине и распрягли ослицу. Я был в совершенном восторге.
– Ты уверен, что правильно определил ее возраст? – спросила у меня Билли.
– Конечно, уверен. Ей ни в каком случае не больше семи лет. Но хотелось бы мне знать, смогу ли я проехаться верхом на ней?
Все это время злая собака не прекращала попыток сорваться с цепи и напасть на Латура и меня, но, так как цепь казалась достаточно прочной, это меня мало беспокоило.
Взобравшись на широкую спину Бланшетты, я направил ее вниз по дорожке. Ослица была сыта, весела и резва и весело понеслась вперед. Мы благополучно доскакали до калитки и повернули обратно.
– Но, но! – подбодрял я ее, ударяя пятками по бокам. – Покажи же, что ты умеешь.
Она не заставила себя долго просить: через секунду мы наскочили на Билли и обоих мужчин, разметали их во все стороны и остановились, как вкопанные, перед конурой так, что моя левая нога свесилась к самой пасти ужасной собаки. Полагаю, что такой удобный случай представился псу в первый раз в жизни. Злая тварь заворчала и бросилась на мою ногу. Мяса она не задела, но уцепилась за мои брюки и ни за что не хотела выпустить их из зубов.
Я визжал, бил Бланшетту правой ногой и осыпал ее шею ударами, но она не сдвинулась ни на пядь. Очевидно, она находилась в заговоре с собакой. Франсуа принес палку и принялся бить собаку, Шарль потянул Бланшетту за повод, но она не двигалась с места. Спасла меня Билли, схватив меня за правую ногу и стащив со спины Бланшетты на противоположную сторону, где я и шлепнулся в пыль.
– Пустяки! – воскликнул я через минуту. – Теперь, Билли, у меня будет пара коротких штанов.
В конце концов, мы решили купить и Бланшетту и шарабан. Финансовую часть своего предприятия мы завершили в лавке Франсуа в самом городе.
Это была мясная лавка, – по-видимому, Франсуа совмещал две профессии. Мясная лавка была из тех, каких в Англии не найдешь. Продавались в ней конина и ослятина, мясо павших лошадей и дохлых ослов. С тех пор как мы купили Бланшетту, я часто об этом вспоминал.
Было условлено, что мы зайдем за Бланшеттой в шесть часов утра на следующий день, и потому остаток дня мы употребили на покупку съестных припасов и других необходимых для нашего путешествия вещей, а вечером сели в поезд, отходящий в Биарриц.
Мне хотелось, чтобы наш отъезд произошел скромно и незаметно. Я очень застенчив и страшно боюсь казаться смешным.
Биарриц состоит из многочисленных больших гостиниц, американских баров, купальных кабинок, бульваров и казино, выстроенных на краю низкого берегового утеса, смотрящего на Бискайский залив. Утес этот прорыт туннелем; на нем разбиты сады; близлежащие скалы скреплены цементом и соединены с берегом железными мостами; море ограничили четырехугольными, массивными цементными стенами.
Мы нашли почти все население Биаррица под открытым небом, на большой площади возле реки, слушающее красивые мотивы оркестра. Оркестр играл веселые пьесы, и толпу одушевляло самое радостное настроение. Юноши и девушки танцевали. Мы с Билли тоже принялись танцевать. В воздухе было что-то опьяняющее: музыка, смех, мерцающие огоньки, отраженные в зеркальном темном Ардуре, легкомысленная беззаботность всего и всех; французы, баски, испанцы и англичане – все танцевали и смеялись вместе. Никто, по-видимому, не обращал на нас ни малейшего внимания, и это очень радовало меня.
Мы условились зайти за Бланшеттой в шесть часов утра, но служанка разбудила нас только в девять часов. Поспешно встав, мы принялись за свой первый завтрак.
– Билли, – сказал я, – мне кажется, тебе лучше всего будет предоставить доставку багажа мне. Дорога наша начинается по ту сторону моста. Я схожу за Бланшеттой, приведу ее сюда, уложу вещи и встречу тебя там. Один я не обращу на себя особого внимания. Ты же такая хорошенькая, знаешь ли, – добавил я поспешно, – все на тебя: смотрят...
– Тебе, вероятно, стыдно показаться со мною, – ответила она обиженно. – Дело тут, наверное, в этой шляпе. Я уже лучше куплю другую...
– Не глупи, – остановил я ее. – Нам нужно выбраться как можно незаметнее. Мне... мне кажется, что я сумею справиться с Бланшеттой один, для тебя это будет очень стеснительно. Конечно, если желаешь, можешь следовать за мною. Притворись, что ты со мною незнакома.
Наконец, мы порешили на том, что жена встретит меня на мосту. Мы спустились в контору, чтобы уплатить по счету.
– Вы с каким поездом едете, мосье? – спросила конторщица.
Мы едем не по железной дороге.
– Вам надо позвать извозчика?
– Нет, – ответил я спокойно, – я скоро зайду за своим багажом... Частный автомобиль... я сейчас иду в гараж...
Город показался нам очень оживленным, но только дойдя до базарной площади, мы поняли причину этого оживления.
Оказалось, что был базарный день. Улицы были запружены волнующейся массой мужчин, женщин, детей, волов, мулов, лошадей и ослов. По сторонам мостовой тянулись палатки продавцов. Там, где палаток не было, телеги и шарабаны стояли тесной вереницей, точно военные фуры. Едва можно было протиснуться через толпу.
Сердце мое сжалось при мысли, что Бланшетту придется провести через этот лабиринт. Однако я ничего не сказал жене. Вера ее в меня безгранична. Она считает меня удивительным человеком, и я совсем не желал разочаровывать ее.
Мы расстались у моста.
Несколько минут спустя мы с Франсуа уже запрягали Бланшетту в шарабан.
– Вы совершили очень выгодную покупку, – сказал он на прощанье. – Будьте добры к ней. Я всегда любил ее...
II. Бланшетта на базаре
Я взобрался в шарабан, и Франсуа вывел ослицу из ворот в переулок. Затем с горделивым чувством собственника я слегка подстегнул ее, и мы начали наше путешествие. Переулок был не длинен. В конце он круто повертывал на главную улицу и вливался прямо в поток движущихся людей и животных.
Я стал инстинктивно искать сирену или сигнальный звонок; не могли же мы вылететь на главную улицу без малейшего предупреждения.
Но никакого подходящего инструмента под рукой не оказалось. Почти у самого носа Бланшетты пронесся автомобиль. Она остановилась. Я слез и взял ее за повод.
– Но, но! – повторял я, стараясь перевести ее на правую сторону.
Она повиновалась и пробралась на самую середину улицы. Но здесь она опять остановилась. Большой автомобиль-грузовик едва не наскочил на мой шарабан.
– Проезжайте! – закричал шофер. – Разве вы не видите, что задерживаете движение?
Задерживал движение совсем не я; вся вина лежала на Бланшетте. Она повернулась так, что шарабан стоял поперек улицы, задерживая движение с левой стороны, сама же она стояла поперек правой. Я принялся стегать ее. Она повернула голову и бросила на меня неодобрительный взгляд. Я подошел к ее морде и потянул за повод. Она встряхнулась, вырвала повод и внезапно попыталась укусить меня за руку. Тогда я вернулся на прежнее место и пустил в ход бич, но она не сдвинулась с места.
К этому времени шофер уже пришел в сильное раздражение. За нами следовал пассажирский автомобиль и несколько телег с базара. По другую сторону улицы задержался большой, запряженный волами фургон.
– Отхлещите ее, как следует! – советовал шофер. – Понимаете?
Я принялся хлестать Бланшетту, пока бич не сломался. Тогда я направился опять к ее морде и стал тянуть за повод, а погонщик волов подошел помочь мне. Бланшетта только крепче уставила передние ноги, откинулась назад и осталась недвижимой. К нам присоединилось еще два человека. Один из них стал толкать шарабан, другой помогал нам тянуть Бланшетту, но сдвинуть ослицу с места мы не смогли.
– Никогда не видывал я подобного осла, – сказал человек, правивший волами, останавливаясь, чтобы стереть пот с лица. – Это ослица. Все они таковы – страшно упрямы.
– Вы должны повернуть шарабан в сторону, – сказал один из подошедших. – Вы задерживаете движение – это противозаконно. Вот идет полицейский.
К нам подошел человек высокого роста в синем мундире.
– В чем тут дело? – спросил он. – Вы задерживаете движение?
Мне уже и самому начало приходить в голову, что я его задерживаю, но сознание это нисколько не помогало сдвинуть Бланшетту с места.
– Этот осел принадлежит вам, мосье? – спросил полицейский.
Я ответил утвердительно.
– В таком случае вы должны сдвинуть его с места, – заявил он. – Позаботьтесь о том, чтобы он немедленно очистил дорогу.
Теперь уже по обеим сторонам моего шарабана скопилась по меньшей мере дюжина различных экипажей, и собралась толпа довольно почтенных размеров. Погонщик волов обратился ко всем с просьбой оказать помощь в этом деле. Несколько юношей вняли его мольбам и ухватились за одну сторону шарабана. Затем мы все разом налегли на него.
Бланшетта, по-видимому, совершенно не подготовилась к подобному маневру. Она ожидала, что ее будут стараться сдвинуть взад или вперед, мы же толкнули ее вбок. Она сдалась совершенно внезапно и в следующую же секунду оказалась на правой стороне дороги.
Но она не остановилась. По-видимому, совершенно довольная своим утренним развлечением, она решила показать, какой милой, благовоспитанной ослицей она умеет быть, и присоединилась к потоку движущихся к базару экипажей, словно ни в чем не бывало. Она не дала мне возможности снова взобраться в шарабан, но разрешила мне держать ее за повод и идти рядом с нею в компании нескольких сильно заинтересованных уличных мальчишек.
В данную минуту я совершенно не жаждал ничьего общества; мне было слишком жарко, и всякое общество раздражало меня. Мне хотелось, остаться одному в безлюдном переулке, наедине с Бланшеттой. Мне хотелось иметь длинный, особенно хлесткий бич; мне хотелось хорошенько отхлестать Бланшетту. Она оказалась такой отчаянной мерзавкой!..
До базарной площади мы добрались очень быстро. Телеги, запряженные буйволами, телеги запряженные ослами, автомобили – все это боролось, друг с другом за возможность проехать.
В борьбу эту вмешалась и Бланшетта. Но ее представление о направлении не совсем сходилось с моим. Мне хотелось направиться по одной из более спокойных улиц, шедших параллельно реке и выходящих на улицу, на которой стоит Гранд-отель. Ей же хотелось осмотреть базарную площадь. Она и осмотрела ее, несмотря на все мои самые убедительные приемы, пытавшиеся воспрепятствовать ей. Она пробивала себе путь через толпу, точно старая решительная дама на летней распродаже. Те из препятствий, которые ей не удалось сдвинуть мордой, она расчистила шарабаном при помощи простого бокового движения оглоблей, сметавшего с дороги все встречавшееся. Я повис на шее Бланшетты в полном отчаянии. Мы добрались до середины базара, где Бланшетта остановилась перед палаткой торговца фруктами. По-видимому, ей чего-то хотелось, так как она посмотрела на фрукты, а затем перевела на меня свои большие умные глаза, словно желая; сказать: «Ну, старина, что ты думаешь по этому поводу?»
Я отлично сознаю, что мне не следовало уступать Бланшетте в эту минуту. Мне следовало немилосердно отхлестать ее. Она этого вполне заслужила. Но жена ждала меня, и здесь на базаре вокруг нас опять собралась толпа. Я дал ей персик и бросил сидевшей в палатке торговке десять су.
Тогда Бланшетта снова сдвинулась с места и даже соблаговолила повиноваться моей воле.
Через переулок мы добрались до небольшой улицы, по которой лежал мой путь.
Здесь не виднелось никаких движущихся экипажей, и только по одну сторону стоял длинный ряд телег и шарабанов. Я забрался на сиденье и защелкал языком, как делает кучер, когда желает подогнать своих лошадей. Бланшетте это понравилось. Быть может, она никогда еще не слышала подобных звуков, может быть, это льстило ее самолюбию, – как бы то ни было, она пустилась вскачь.
Я уже сказал, что здесь не было большого движения. Улица была совершенно свободна от экипажей, кроме расставленных в порядке у тротуара. Каждый мог вполне естественно ожидать, что хорошо объезженный, умный осел благополучно пройдет мимо них. Они все стояли вереницей возле правого тротуара – их здесь было около двадцати.
Но наше правое колесо зацепилось за левое колесо первого же из них и плотно застряло с ужасным скрипом. Я натянул вожжи изо всех сил. Бланшетта умерила свой ход, но не остановилась. Скрип усилился. Первая телега откатилась назад на вторую, вторая на третью и так далее, пока весь ряд экипажей не начал дрожать, скрипеть и трещать, точно электрическая камнедробилка.
Я соскочил на землю. После отчаянного усилия преодолеть сопротивление этих двадцати экипажей и дотащить их до Гранд-отеля, Бланшетта остановилась, как вкопанная. Задача эта оказалась ей не по силам. В конце концов, она была не больше, как бедная, заурядная ослица.
Я взял ее под уздцы и злобно потянул назад. Подцепленная ею телега двинулась вместе с нами. Наше колесо крепко застряло в ней, так же, как и наше крыло и часть одной оглобли.
Я снова подогнал Бланшетту вперед, затем потянул назад. Оба экипажа застонали и завизжали, словно звери в смертном бою. Теперь уже вся улица пришла в движение. Привлеченные шумом, владельцы большинства экипажей появились, кто с базара, кто из винных лавок. Некоторым случай этот показался, по-видимому, забавным, большинство же сердилось, но кричали положительно все. Владельцем телеги, с которой мы боролись, оказался толстый баск, очевидно, не умевший говорить по-французски или, во всяком случае, если он и говорил на этом языке, я его не понимал. Он был в числе рассерженных.
Схватив Бланшетту под уздцы, он принялся бить ее. Я не сделал ни малейшей попытки помешать ему. Будь у меня лишняя палка, я с благодарностью взял бы ее, в особенности, если бы она оказалась усаженной гвоздями. Избив Бланшетту, как следует, и показав мне знаками, чтобы я ухватился за его собственную телегу, он заставил мою ослицу попятиться. С последним протестующим визгом экипажи разъединились, и мы с Бланшеттой снова оказались свободными для дальнейших действий.
Но действовать дальше мне совсем не хотелось. Хотелось мне только выкупаться и напиться чего-нибудь холодного. Хотелось перестать существовать, куда-нибудь исчезнуть. Больше же всего мне хотелось отвести Бланшетту в мясную лавку Франсуа я убить ее, убить за компанию и Франсуа и пропустить их обоих через мясорубку.
Только через час присоединился я на мосту к Билли.
– Ты что-то долго пропадал, – сказала она. – Мне было страшно неудобно ожидать здесь на мосту. Однако я рада, что ты так хорошо все устроил. Уж и умница ты у меня! Идти мне дальше пешком или сесть в шарабан?
– Садись в шарабан, – сказал я. – Я поеду прямо в реку. Это будет самое лучшее для нас всех.
III. Первый день пути
Я намеревался убить Бланшетту, как только мы выберемся в окрестности Байонны, намеревался избить ее палкой до смерти, бросить ее изуродованный труп в реку, столкнуть туда вслед за нею в шарабан, затем сесть на следующий же отходящий в Кале и Англию поезд.
Я уже слишком устал в обществе Бланшетты и жаждал спокойствия.
– Билли, – заявил я драматическим тоном, – я совершенно измучен; я не в состоянии ехать дальше.
– Ах, да смотри же, что ты делаешь! – воскликнула она. – Почему ты едешь по самой середине улицы?
– Это не я, – заявил я, – это эта... эта прекрасная белая дьяволица, идущая между оглоблями. Она предпочитает середину улицы. Она выказала это предпочтение уже с час тому назад. Она будет продолжать выказывать его пока... пока, – я скрипнул зубами, – пока мы не покончим с этой историей. Послушай, Билли: я пройдусь пешком. Бери вожжи ты.
Я слез. Мы уже переехали через мост и повернули на идущую вдоль побережья Ардана дорогу.. Я не знал, та ли это дорога, по которой мы намеревались ехать; мне было безразлично. Мне сказали, что дорога эта выходит в деревню, а я только в желал этого.
Итак, повторяю, я слез. Жена моя взяла в руки вожжи... И сейчас же Бланшетта побежала быстрой рысью и перешла на законную сторону улицы.
– Ты не умел править ею, – прокричала мне Билли. – Она положительно совершенство. Посмотри! Ах, как это интересно! Поскачи же еще немного, моя прелесть!
Я и сам побежал быстрой рысью. Бланшетта уже успела опередить меня метров на шесть. Мне кажется, что она услышала, что я приближаюсь, потому что сейчас же ускорила ход. Я бежал, бежала и Бланшетта, но из нас двоих бежала быстрее она.
– Придержи... придержи же ее! – кричал я Билли задыхающимся голосом.
– Ах, она не желает! Я не могу! – донесся до меня полный испуга голос Билли. – Я не могу остановить ее. Беги же! Беги!..
– Затормози шарабан! – кричал я. – Поверни рукоятку!
Билли так и сделала, и Бланшетта снова замедлила бег и перешла в рысь. Я поравнялся с шарабаном и вскочил на сиденье.
– Дай мне вожжи, – проговорил я охрипшим голосом. – С подобным животным разговор короток – вздуть его палкой... Держись крепче... мы сейчас поскачем. Я ей покажу... я ей покажу...
Мы достигли окраины города. Обогнув последние здания, дорога вышла на берег реки, и я мог рассмотреть, что она тянется вдаль, совершенно безлюдная на расстоянии не менее двух миль. Эго была идеальная арена для обучения осла.
Я изо всех сил ударил Бланшетту своей тростью и обругал ее, и Бланшетта поняла, что я дошел до пределов человеческого терпения. Она почувствовала, что дольше мучить меня не смеет, и понеслась положительно стрелой по дороге. Шарабан грохотал, упряжь напряглась, искры вылетали из-под колес. Шея и толстые бока ослицы тряслись, и быстрота, с которой мелькали мимо нас белые верстовые столбы, способна была изумить кого угодно.
Меня охватило чувство необычайного торжества. Весь гнев мой испарился. Я встал на ноги и принялся махать своею тростью. Победа осталась за мной. Эта перепуганная, несущаяся масса ослиного мяса между оглоблями теперь знала, кто из двух сильнее. Никогда уже больше не замедлит она исполнить мое приказание.
– Остановись, пожалуйста, остановись! – раздался голос Билли, тонувший в грохоте шарабана. – У меня начинается морская болезнь. Остановись!
– Тпр-р-р-у-у! – закричал я Бланшетте.
Бланшетта остановилась так внезапно, точно у нее переломился хребет.
Рядом с нами виднелся пятый верстовой столб от Байонны.
– Ты... ты напугал меня, – едва проговорила Билли. – Как бы мне хотелось, чтобы ты научился лучше владеть собою. К тому же ты очень жесток. Ты ее побил... Она шла очень хорошо. Я бы постыдилась бить такое беззащитное животное.
Я ничего не ответил.
Билли слезла и погладила нос Бланшетты. Животное казалось совершенно усмиренным.
– Будь она еще молодой – дело другое, – продолжала моя жена возмущенным тоном. – Но ведь ей.... Что с тобой, дорогой мой?..
– Ничего, – сказал я, – небольшая слабость..: я расстроен. Ты... ты случайно не заметила... не заметила, где... Мне кажется, я немного пройдусь обратно. Банджо и мой ранец... они, вероятно, свалились. Я отлично помню, что уложил их в шарабан у гостиницы.
У Билли вырвался полный отчаяния крик:
– Ты... ты их потерял?
– Они свалились, – повторил я машинально. – Подожди меня здесь, я пройду обратно по дороге. Нет, я не хочу ехать обратно. Я пойду пешком. Моцион будет мне полезен. Я чувствую, что он мне необходим.
Сняв пиджак и жилет, я бросил их в шарабан и отправился обратно по дороге в Байонну. Было уже половина двенадцатого. Солнце стояло высоко на совершенно безоблачном небе. Ветра не было.
Я шел быстро. Несмотря на свою тревогу за потерянный багаж, я ощущал какое-то странное облегчение. Понять это состояние могут только те, которые обладали ослом и отравили его или у которых вырвали больной зуб.
Я был рад, когда мне, наконец, удалось найти потерянные вещи и вернуться с ними к Билли. В подобных критических случаях она незаменима. Вместо того чтобы усесться и заплакать, как сделало бы большинство молодых женщин на ее месте, она тщательно привела в порядок свой туалет и приготовила чай.
Жизнь и даже Бланшетта снова приобрели известную прелесть для меня. Ослица наша, несомненно, обладала многими удивительными качествами. Если бы только она согласилась двигаться сообразно нашим желаниям, не было бы ни малейшей причины, мешающей нам добраться при ее помощи до противоположного конца Европы.
Расстилавшийся перед нами пейзаж ласкал взгляд. В том месте река Ардур струится медленно, и берега ее окаймлены пышными лугами и высокими деревьями. К югу от реки виднеются низкие округленные горы, к северу же горы становятся выше, вздымаясь зелеными волнами к предгорью и к самим Пиренеям.
Сенокос был в полном разгаре. Благоухание свежескошенной травы наполняло воздух и пока мы сидели за чаем, огромный фургон, нагруженный целою горой сена, медленно прогромыхал мимо нас. Люди, правившие им, были молоды и весело пели.
Билли вытащила банджо, и мы запели негритянскую песенку. Бланшетта насторожила уши. Она, очевидно, еще никогда не слышала ничего подобного. Песня ей понравилась. Мы запели вторую. Верхняя губа ослицы затрепетала, и дрожь пробежала по ее телу. Мы пропели ей «Дикси Лэнд», и она выразила свою радость хриплым ревом, пробудившим эхо в горах. Затем мы снова уложились и поехали дальше.
Бланшетта вела себя так прилично, что я искренно простил ей все ее утренние проделки и отказался от своего плана убить ее. Она вздрагивала каждый раз, как я заговаривал с нею, и, если мне хотелось, чтобы она шла быстрее, мне стоило только запеть. Было очевидно, что мне удалось усмирить ее, и я поздравил сам себя с тяжело добытой победой.
Приблизительно в семь часов мы проехали через деревню Брискус; к этому времени солнце скрылось за завесой густых свинцовых туч, и воздух сделался невыносимо душным. Бланшетта стала выказывать некоторое раздражение. Она слишком устала, чтобы везти нас, но упорно двигалась вперед или рысью, гораздо более скорой, чем мы могли идти, или шагом настолько медленным, что мы окончательно теряли терпение.
От Брискуса, представляющего собой крошечную деревушку, скучившуюся вокруг выбеленной церкви, дорога спускалась в долину. Мы отыскали себе более или менее удобное место для остановки. Место это было открытое, и поблизости пробегал говорливый ручеек. Здесь нашлись сухие ветки для костра, а развесистый дуб представлял удобное прикрытие для Бланшетты и шарабана.
Мы «разбили лагерь», как говорят в Южной Африке. Я выпряг Бланшетту и привязал ее к дубу. Затем я предложил ей воды, от которой она отказалась, и ведро овса, которое она опрокинула. После того она принялась лакомиться собственной сбруей, но я ее у нее отнял.
– Ей хочется осота, – сказала Билли с мудрым видом. – Все ослы любят осот.
Я нарвал осота, счистил с него те из колючек, которые еще не успели впиться в мои руки, и предложил осот Бланшетте. По-видимому, однако, нравились ей именно колючки. Я обругал ее, и мы с женой принялись устанавливать палатку.
На следующее утро нас рано разбудила толпа крестьян, направлявшихся в церковь. Раздраженный их любопытством и расспросами, я решил пуститься в путь, не дожидаясь их возвращения, и вскоре стал запрягать Бланшетту. Дело у меня не ладилось, и я никак не мог припомнить, к чему прикрепляется та или другая часть сбруи. Мои неумелые попытки, наконец, рассердили Бланшетту: она укусила меня.
Я не стал бить ее, но схватил какие-то ремни, показавшиеся мне задней частью сбруи, и набросил их на конец ее спины. Там была какая-то ясно выделявшаяся петля, и я хорошо помнил, что видел ее вокруг хвоста ослицы. Нежно приподняв эту часть ее тела, я попытался просунуть ее в петлю. Бланшетта меня лягнула. Я слегка отодвинулся и осторожно потер себе ногу. Билли выразила мне свое сочувствие. Пришлось волей-неволей подождать, пока кто-нибудь придет нам на помощь. Наконец, возвращавшаяся из церкви толпа басков поймала вырвавшуюся у меня Бланшетту, один из них помог мне запрячь ее, и мы пустились в дальнейший путь.
Бланшетта вела себя хорошо, Она останавливалась только в тех случаях, когда дорога шла в гору или с горы, когда мы подъезжали к какому-нибудь мосту, к куску белой скалы или к летящей по ветру бумажке, или же к другому ослу. Все это случалось в среднем через каждые полмили.
Мне кажется, она, поняла, что настал самый интересный период ее жизни. Каждый сантиметр дороги представлял что-нибудь новое для нее. То доносились до нее запахи, которых она никогда раньше не слышала, то раздавались незнакомые ей звуки, то встречались ослы с которыми ей хотелось завязать знакомство.
Встретился нам, между прочим, пасшийся возле дороги старый осел-самец, к которому она почувствовала мгновенную симпатию. Поздравить ее с подобным выбором мы не могли. Очень уж он был грязен и лохмат и к тому же хромал на одну ногу. Он подошел к Бланшетте и потерся носом о ее нос; никакие слова или удары с моей стороны не могли убедить ее двинуться вперед, пока я не заставил ее нового знакомого заковылять вперед по дороге. Мы подгоняли его таким образом с полмили, после чего мне удалось отогнать его назад и обмануть Бланшетту надеждой, что он все еще находится впереди нас.
IV. Заманчивая кукуруза
Вечером мы решили устроиться так, чтобы ночью нас не беспокоили никакие насекомые, которых Билли страшно боялась.
Я наполнил кузов шарабана слоем вереска в фут толщиною и растянул над ним палатку, устроив такой уютный маленький бивуак, какого только могли пожелать усталый путник и его жена.
Уже совсем стемнело, прежде чем мы окончили все свои приготовления. Затем мы очень осторожно забрались в наше комфортабельное убежище. Хворост был сух и эластичен и представлял собою очень удобный матрац. Правда, было бы приятней, если бы в шарабане было бы немного попросторней, но это был сущий пустяк по сравнению с мягким ложем, дающим покой усталым членам, и с отсутствием всевозможных представителей мира насекомых.
– Здесь удивительно хорошо, – заметила Билли довольным тоном. – Мне кажется, сегодня мне удастся спокойно выспаться. Ты уверен, что у Бланшетты довольно корма?
– Я привязал ее на веревку, длиною почти в три сажени, – ответил я. – Таким образом, площадь ее пастбища составляет круг с диаметром в тринадцать метров. Если мы предположим, что на каждом квадратном метре растет хотя бы шесть кустов травы или вереска, и помножим это количество на общее... Да ты слушаешь меня?
Но Билли уже спала, а скоро я и сам уснул.
Проснулся я в две минуты второго. Я отлично запомнил время, потому что разбудила меня Билли своим кулаком, который ткнула мне прямо в лицо, а на кисти этого кулака находились наши светящиеся часы. Какой памятный час! Я приподнялся с постели с каким-то жутким чувством, что что-то неладно. Билли крепко спала. Удар кулаком был нанесен мне во сне.
Я приподнял вентиляционный клапан палатки и выглянул наружу. Ночь была тиха и ясна. Призрачная луна стояла над горами, и лучи ее, падавшие на покрытые росою кусты вереска, походили на выпавший снег.
– Куда девалась Бланшетта?
Бланшетта исчезла. Дерево, к которому я ее привязал, стояло одинокое, унылое и темное.
Потихоньку выбравшись из-под палатки, я пробрался к нему. Веревка оборвалась у самого ствола. Я смотрел на измочаленный конец ее, как смотрит человек на телеграмму, уведомляющую его о его разорении. Бланшетта исчезла!
– Не приснилось ли мне все это во сне?
Отдаленный ослиный рев убедил меня, что это не сон. Это, несомненно, был голос Бланшетты. Рев звучал радостно – он несся с полей, лежавших внизу, в долине. Я стал прислушиваться. Рев раздался снова. Я пробрался через мокрый от росы вереск к дороге и побежал вниз с горы.
Через две минуты я добежал до первого поля – это было кукурузное поле – и среди него, радостно лакомясь сочными полузрелыми початками, стояла Бланшетта. Чтобы проникнуть на поле, она сломала часть загородки. Я перешагнул через обломки и позвал свою ослицу. Она вздрогнула с виноватым видом и перестала жевать. Я снова окликнул ее и подошел поближе. Она встряхнулась, повернулась и стала удаляться. Я ускорил шаги. Она также ускорила шаги.
– Бланшетта, – позвал я нежно.
Она пошла быстрее и уперлась в живую изгородь.
– Ага, – пробормотал я злорадно, – теперь ты мне попалась, дьяволица ты этакая!
Но радость моя была преждевременна. Бланшетта перепрыгнула через эту изгородь, как премированная скаковая лошадь, остановилась по ту сторону и издала звук, очень похожий на смех.
Я сорвал толстую хворостину в изгороди.
– Подожди-ка, подожди! – сказал я.
Она и подождала – пока я перелез через изгородь и вытащил последнюю колючку из своих брюк – затем снова отправилась дальше.
Терпение мое лопнуло. Бланшетта, очевидно, пыталась одурачить меня. Она и раньше уже пыталась это сделать. На этот раз я твердо решил показать ей, кто из нас сильнее. Противная жирная старая ослица, я покажу ей, как бегают! Я покажу ей, что в любое время две добрых ноги ничуть не уступят четырем.
Низко пригнувшись к траве, я подобрался поближе и одним скачком бросился на нее. Она остановилась, повернулась и поскакала вниз с горы. Я бежал изо всех сил и уже касался руками ее спины, как вдруг споткнулся о кротовую кучу. Когда я снова поднялся на ноги, Бланшетта уже стояла у противоположной изгороди. Я снова побежал и быстро нагнал ее. Она продралась через изгородь и остановилась на противоположной стороне, словно смеясь надо мною. Изгородь эта была выше и колючей первой.
Бланшетта, очевидно, это отлично понимала, потому что едва успел я пролезть, как она снова повернула обратно. Будь при мне револьвер, я пристрелил бы ее на месте. Пришлось вернуться назад. Мерзавка сейчас же пустилась бежать прямо к кукурузному полю. Я последовал за нею. Она перепрыгнула через низкую изгородь, поспешно набрала полный рот кукурузы и устремилась к калитке. Затем она побежала по дороге ровной рысью.
Я остановился, чтобы вытащить колючку из своей икры. Однако колючка засела глубоко, и я решил оставить ее. Топот копыт Бланшетты доносился до меня с дороги. Я стал красться вдоль изгороди со стороны поля, пролез на пастбище, наконец, очутился впереди ослицы и притаился. Она остановилась, тяжело дыша, чтобы прожевать кукурузу. Я искренно пожелал, чтобы она подавилась этой кукурузой.
Пробравшись через изгородь на дорогу, я стал красться к ней, держась на теневой стороне. Рассматривая ее, когда она стояла залитая лунным светом, я радовался, что Бланшетта теперь в моих руках. Наконец, я приблизился к ней на десяток шагов. Она насторожила свои длинные уши и задрожала, затем осторожно повернулась и помчалась по дороге в гору.
– Теперь или никогда, – сказал я себе. – Если только мне удастся хорошенько напугать ее, она поскачет прямо вверх по дороге, замедляя ход в более крутом месте. – С диким криком я выскочил перед нею. Она захрапела, как скованная лошадь, и бросилась вперед.
– Но-но! – закричал я. – Но!..
Голос мой вселил в нее безграничный ужас; она поскакала и понеслась в гору. Вдруг она остановилась. Не знаю, как она умудрилась, но остановилась на полном ходу. Затем она бросила быстрый взгляд назад, увидела, что я нахожусь еще в десяти шагах от нее, спокойно повернула вправо и снова направилась рысцою на кукурузное поле. Не убавляя шага, я последовал за нею. Она побежала скорее, перескочила изгородь как раз в том же месте, как и в первый раз, и остановилась на противоположной стороне, смотря на меня торжествующим взглядом и пережевывая свежий початок, сорванный ею по дороге.
Меня охватила внезапная усталость. Я весь промок от росы, и мне пришло в голову, что Билли может проснуться и мое отсутствие встревожит ее. Я решил, что лучше вернуться. В конце концов, Бланшетта чувствовала себя отлично, а это, несомненно, понравится Билли.
Итак, я вернулся.
– Ты не спишь, моя дорогая? – окликнул я, откидывая полу палатки.
Ответа не было.
Я осторожно вполз под палатку. Билли передвинулась во сне и теперь лежала посреди постели.
– Билли, дорогая, – сказал я, – подвинься немного, пожалуйста, подвинься немного вверх.
Она продолжала спать. Я продвинулся выше и нашел свободное место возле своей подушки. Здесь могло найтись место хоть для части моего тела. Я пробрался еще немного выше. Последовал зловещий скрип, колеблющееся движение, крик и, наконец, треск. Наш шарабан опрокинулся оглоблями кверху, и мы упали на землю. При падении нашего экипажа никто из нас не ушибся, однако, Билли испугалась. Вытащив ее из кучи вереска, одеял и палатки, я разъяснил ей причину катастрофы.
– Это я, наверное, нарушил равновесие шарабана, – сказал я ей. – Ты не захотела подвинуться кверху, и я забрался слишком далеко наперед. Бланшетта, знаешь ли, оторвалась. Она внизу, на поле, и ест кукурузу.
Я разостлал одеяла на земле и усадил на них Билли, когда внезапно заметил что-то белое, движущееся между деревьями немного выше, по горе.
– Смотри! – воскликнул я.
Билли посмотрела и вскрикнула от ужаса.
– Что это?.. Ах, что же это?..
Она вскочила и уцепилась за мою руку.
– Что это? – повторил я. – Да Бланшетта, конечно. Я сейчас ее убью.
Схватив свою тяжелую палку, палку, купленную мною специально для защиты от свирепых овчарок, встречающихся в горах, и низко приседая в вереске, я приготовился нагнать свою ослицу. Однако, к великому моему удивлению, она спустилась прямо к нам и, когда я внезапно выпрямился, не выказала ни малейшего испуга, но принялась ласково ржать.
Я здесь не могу повторить того, что сказал ей, но, высказавши все, что у меня было на душе, я отвел ее назад к дереву, скрепил веревку и крепко привязал ее. Затем я вернулся к Билли, снова привел в порядок шарабан, постель и палатку, и, истомленные пережитыми волнениями, мы проспали до половины одиннадцатого следующего утра.
Однако, когда я надел на Бланшетту упряжь и приготовил все для дальнейшего путешествия, эта проклятая ослица наотрез отказалась сдвинуться с места, несмотря на угрозы, убеждения и удары. Совершенно измучившись, я, наконец, бросил упрямое животное и уселся рядом с Билли.
– Билли, – сказал я, – я пришел к заключению, что нам пора устроиться оседло. Мне хотелось бы купить небольшой домик, завести себе удобное кресло возле камина, хотелось бы, чтобы ты сидела против меня с чулком в руках... Я жажду мирной семейной жизни.
Билли обвила мою шею руками.
– Дорогой мой, – сказала она нежно, – ведь не можешь же ты заставить ее идти, если она не хочет.
V. Ночное путешествие
Мы разложили свои вещи и, оставив Бланшетту стоять у дороги, точно соляной столб, вернулись на место ночной стоянки.
Немного спустя Билли задумчиво заметила:
– Сегодня ночь будет лунная; почему бы нам не путешествовать при луне, отсыпаясь днем. Ночью нам никак не удается поспать спокойно. Ехать при луне будет прохладно и очень поэтично. Давай попробуем!
Чем больше я раздумывал над этим предложением, тем оно казалось мне привлекательнее. Но как посмотрит Бланшетта на подобное нововведение? С тех пор как мы отошли от нее, она не пошевелила ни одним мускулом.
– Это стоит испробовать, – согласился я, наконец. – Если она и тогда не пожелает идти, нам попросту придется оставить ее и пойти дальше пешком.
Луна встала; ночь была тиха; клочки тумана поползли от реки; вереск сверкал росою.
Бланшетта дрожала и тревожно переступала с ноги на ногу. Я отвязал ее и подвел к шарабану. Она выказала необычайное желание пуститься в путь.
Упряжь с нее мы не снимали с утра, и прикрепить ее к оглоблям было делом нетрудным. Едва успел я застегнуть последнюю пряжку, как, не дожидаясь понукания, Бланшетта пустилась в гору быстрой рысью. Мы помчались за нею, уцепившись за шарабан.
– Силы небесные! – едва мог произнести я. – Лунный свет подействовал на ее мозги; мне придется затормозить колесо.
Я наложил тормоз, но, помимо того, что он смутил ночной покой своим отвратительным скрипом, он не оказал ни малейшего действия, несмотря даже на то, что подъем делался все более и более крутым. Мы недоумевали: неужели же это Бланшетта, та самая Бланшетта, которая отказалась продвинуться хотя бы на дюйм каких-нибудь шесть часов тому назад?
Мы с Билли скоро совсем запыхались. Я вскарабкался на шарабан и втащил за собою жену, но наша тяжесть не оказала ни малейшего влияния на быстроту хода. Бланшетта буквально неслась галопом.
Ослица словно сошла с ума. Лунный свет точно опьянил ее. Опьянил он и нас с Билли. Мы кричали и пели. Бланшетта ревела, я и сам заревел по-ослиному.
Она скакала вверх по крутой горе, точно у нее были стальные мускулы. Она не обращала никакого внимания ни на крутые повороты дороги, ни на окаймляющие ее головокружительные утесы. Поворотливость ее казалась изумительной, неутомимость – феноменальной. Она перескочила через кучку камней, заготовленных для ремонта шоссе, проехав по ней правым колесом.
Шарабан накренился под углом в сорок пять градусов, и Билли влетела в мои объятия. Ветка какого-то дерева сбила с меня шляпу, и она же едва не оторвала мне голову.
Но Бланшетта не остановилась. Это ее мало трогало.
Нашу обезумевшую от лунного света ослицу, наконец, заставила остановиться одинокая коза, стоявшая среди дороги и, после того как мы прогнали козу, Бланшетта перешла на обычный спокойный шаг.
Следующий день мы отдыхали, а в сумерки добрались до небольшой гостиницы, в которой провели ночь.
Утром нам подали великолепный кофе; погода стояла прекрасная; мы весело уложились, расплатились с хозяевами гостиницы и отправились на конюшню.
Бланшетта, по-видимому, чувствовала себя отлично и отдохнула гораздо лучше, чем ее хозяин и хозяйка. Она усиленно трудилась над огромным: пуком душистого сена и стала свирепо лягаться, когда я отвязал ее и выказал намерение запрячь.
Нам пришлось подождать, пока она не окончила свое сено, затем мы поспешно ввели ее в оглобли и, напутствуемые хозяйкой и проезжими купцами, направились к Маумону, находившемуся, согласно дорожной карты, на расстоянии всего двенадцати миль.
Приблизительно мили две мы ехали по гребню горы, затем спустились в долину и начали подниматься на противоположный склон. Здесь при первой, действительно трудной работе этого утра Бланшетта внезапно заболела. Она остановилась, как вкопанная, выгнула спину, как кошка, вытянула голову вперед, закрыла глаза, как бы в припадке сильной боли, и начала кашлять так сильно, что я стал бояться за ее жизнь.
Билли поставила диагноз, из которого следовало, что это несварение желудка. Жене как-то пришлось жить на ферме, и она видела заболевшую таким образом лошадь.
– Надо бы дать ей чего-нибудь, – заявила Билли, – Она надорвет себе сердце, если не перестанет кашлять таким образом. Распряги ее.
Я распряг ослицу, но, кроме того, что мера эта высвободила ее коварные задние ноги, она не принесла ей ни малейшего облегчения.
– Чем бы нам еще помочь ей? – воскликнул я в страхе. – Я чувствую, что мне следовало бы погладить ее по спине, но... но спина у нее такая жирная. У нас ничего подходящего не найдется?
К счастью лекарство нашлось. Где-то в дорожном мешке Билли нашла флакон какого-то особенного, патентованного препарата из магнезии. Оказалось, что одна из ее теток дала ей это средство в виде прощального подарка.
– Немедленное облегчение через пять минут, – заявила жена. – Достань мне воды.
Опорожнив одну из жестянок из-под печенья, я побежал назад к реке и наполнил ее водою. Мы тщательно отмерили дозу, достаточную, по нашему мнению, для больного осла, и соблазнительно ткнули жестянку под нос Бланшетты. Ослица перестала кашлять и подозрительно обнюхала воду, затем она начала пить.
Лекарство это ей понравилось. Она выпила его до дна, после чего с последним приступом кашля, окончившимся хриплым ревом, встряхнулась и снова пришла в норму.
Однако мы дальше не решились ехать, а оттащили шарабан от дороги, отыскали тенистое дерево, легли на разостланные одеяла и крепко уснули.
VI. Бланшетта в болоте
На следующий день мы решили направиться к Олорону. По пути мы сбились с дороги. День уже склонялся к концу, дождь лил, как из ведра, и Бланшетта была не в духе. Билли чуть не плакала, и сам я начал чувствовать тревогу.
– Это несправедливо по отношению к Бланшетте, – сетовала моя жена. – Мы едем все время в пору с самого завтрака. Следовало бы остановиться здесь. Не можем же мы ехать, не останавливаясь, до линии вечных снегов.
Действительно расположиться здесь бивуаком, на этом обвеваемом всеми ветрами горном склоне, под тяжелыми дождевыми тучами, при невозможности добыть хворосту для костра, было бы безумием, равносильным самоубийству. Нам необходимо было ехать дальше... или вернуться обратно на последнюю стоянку.
Однако Бланшетта не пожелала сделать ни того, ни другого. На своем особенно звучном ослином языке она сообщила нам об этом.
Я усердно подгонял ее кнутом, когда Билли закричала, что видит другую дорогу, на расстоянии всего каких-нибудь ста метров от нас, идущую в гораздо более благоприятном для нас направлении. Встав на сиденье шарабана, я устремил глаза в ту сторону. Жена была права, и беглый взгляд, брошенный на карту, показал мне, что это действительно одна из больших дорог на Олорон.
Но как выбраться на нее?
Между двумя дорогами тянулся участок болот, местами усеянных камнями, местами пестреющих вереском или зеленеющих мохом. Нигде не было ни стен, ни изгородей, но ров и насыпь по краю дороги обещали оказаться почтенными препятствиями, даже если бы мне вообще удалось убедить Бланшетту сдвинуться с места.
Оставив ее в покое на время, мы набрали камней и стали заваливать ими ров, пока не устроили плотины достаточно широкой, чтобы по ней мог проехать наш шарабан.
Затем я повернул нашу ослицу, указал ей через сгущающийся мрак на отдаленную дорогу и сказал ей несколько веских слов. К моему удивлению... Нет, этого я сказать не могу, потому что Бланшетта так часто поражала нас, что мы удивлялись только тогда, когда она нас ничем не удивляла, – она буквально перескочила через эту плотину, вспрыгнула на вал и поскакала через участок болота, точно двухлетний жеребенок, плотно прижав уши к голове и оттопырив хвост.
Это был удивительный подвиг для животного ее возраста. Но, мне кажется, было бы еще удивительней, если бы она взяла с собою и шарабан. Она рассталась с ним у рва, оставив его стоять с оглоблями, приподнятыми к небесам под острым углом, и грузом, разбросанным в живописном беспорядке вокруг него.
Перепрыгнув через ров, я вскочил на вал и бросился догонять скверное животное, сыгравшее с нами такую злую шутку.
Бланшетта уже успела опередить меня на пятнадцать метров. Мне удалось уменьшить это расстояние до десяти метров, когда нога моя зацепилась за куст вереска, и я упал.
Когда я снова поднялся на ноги, я увидел, что она стоит, стоит удивительно спокойно на расстоянии пятнадцати метров.
Ярость не затемнила моего обычного благоразумия. Я стал подбираться к ней тихо и спокойно, говоря ей нежные слова. Она не пошевелилась.
– Но-но, – сказал я громко, а про себя прибавил: – Еще каких-нибудь шесть метров, скотина ты этакая, и я тебе покажу!
Она все еще не двигалась, и я громко закричал:
– Попалась!..
Попасться-то она попалась, но не совсем так, как я подразумевал. Мне вдруг стало понятным, почему Бланшетта стояла так неподвижно. Она погрузилась по колено в трясину – отвратительную, зловонную зеленую трясину. Не делая ни малейшего усилия выбраться оттуда, она погружалась все глубже и глубже.
Не раздумывая о последствиях, я шагнул вперед с намерением схватить ее под уздцы и вытащить. Но моя правая нога погрузилась так внезапно, что мне пришлось шагнуть и левой ногой, чтобы сохранить равновесие, а в следующую же секунду и я сам очутился в трясине, зловеще колыхавшейся у моих колен.
Я сделал отчаянную попытку выбраться, но только еще больше завяз. Тогда я ухватился за хвост Бланшетты и потянул его, но единственным результатом было то, что оба мы погрузились еще глубже. Теперь уже поверхность трясины доходила ей по брюхо, а мне почти до бедер.
Внезапно над кустами показалась голова Билли. Жена громко вскрикнула от испуга.
– Это совершенно ни к чему, – предостерег я ее. – Постарайся сохранить хладнокровие. Добудь веревку. Опасности нет, но не делай ни шага дальше. Совершенно достаточно, что двое из нас в болоте.
Опасности действительно не было, по крайней мере для меня, так как я чувствовал, что ноги мои уперлись во что-то более твердое. Что касается Бланшетты, я был настолько бессердечен, что участь ее меня совершенно не трогала. Да и кроме этого она была слишком жирна, чтобы погрузиться много глубже.
Билли вернулась с веревкой, и после третьей попытки ей удалось добросить конец ее до меня. Она держала веревку крепко, пока я почти не вытащил одной ноги, затем вдруг она дернула за свой конец.
Полагаю, что ей казалось, будто она таким образом помогает мне. Однако последствием ее опрометчивости было то, что я растянулся плашмя на поверхности болота. Едва удалось мне спасти свое лицо, но руки мои вплеснули по меньшей мере полкило отвратительной грязи в мой рот, глаза и уши.
Я наклонился назад и попытался обтереть грязь собственным локтем, единственной частью моего тела, оставшейся чистою. Затем я объяснил жене, что она не должна больше тянуть таким образом, а только крепко держать веревку и предоставить остальное мне.
Она так и сделала. Я вытащил левую ногу и поставил ее немного ближе к краю болота. Затем я проделал то же с правой ногой и, наконец, очутился на твердой почве.
– Зачем ты туда забрался? – был первый вопрос, заданный мне Билли.
– Мне казалось, что это будет забавно, – ответил я хриплым голосом. – Вернемся к шарабану, мне необходимо...
– А Бланшетта?
– Оставь ее – пусть издохнет. Ты непременно хотела поставить на своем. Если бы я загнал ее в реку в тот день, когда мы выезжали из Байонны, если бы я отравил ее в ту вторую ночь, если бы я... Ах, пусть подыхает. Это... это только будет справедливым возмездием.
Однако, к этому времени и ослица наша нашла твердую почву под ногами и перестала погружаться. Она повернула голову и с жалобным протестом в глупых глазах принялась реветь.
– Вот-вот! – прокричал я ей, – реви-реви... Все, что угодно, только не пытайся вылезти; не делай никаких усилий, чтобы помочь своему хозяину и хозяйке вытащить тебя оттуда. Ах, ты...
Я сидел смирно, пока Билли счищала грязь с моих ног плоским камнем. Бланшетта продолжала реветь. Внезапно с дороги, которую мы покинули, раздался ответный голос. Мы вскочили, и поторопились назад. С горы спускался какой-то человек, сопровождавший трех черных ослов, нагруженных парой тяжелых корзинок каждый. Увидев нас, он остановился, приподнял шляпу и заговорил. Но заговорил он по-испански, я не мог понять его, он не мог понять меня.
Шарабан, однако, красноречиво свидетельствовал о происшедшей катастрофе, и, когда я показал на трясину, крестьянин стреножил своих животных и последовал за мною. Увидев Бланшетту, он рассмеялся. Это, очевидно, был человек добродушный и, кроме того, обладавший инициативой: быстро вернувшись на дорогу, он разгрузил одного из своих ослов и привел его с собою. Он указал на веревку и на Бланшетту; затем принялся нарезать своим карманным ножом кучку вереска и ивняка. Мы помогли ему, и через несколько минут у нас был готов «мост» из хвороста, ведший от края трясины до передних ног Бланшетты.
Я взял веревку, перерезал ее на две части и добрался до ослицы, погрузившись в болото всего по щиколотку. Само собой разумеется, что ослица наша попыталась укусить меня; благодарность была чувством, неизвестным ей. Я воткнул ей пучок вереска в зубы и привязал веревки к обрывкам ее упряжи, прежде чем она успела выплюнуть его.
После этого испанец прикрепил веревки к своему собственному ослу и перебросил мне палку. Я с радостным предвкушением ожидал случая отомстить. Палка была довольно основательна – великолепная палка. Я отодвинулся в сторону, чтобы дать простор своей руке, и затем при крике испанца размахнулся.
Но раньше чем палка дотронулась до нее, раньше чем буксирный осел успел натянуть веревки, Бланшетта приподнялась на дыбы, опустила передние ноги с громким плеском на метр дальше, повторила тот же маневр, задними ногами мотнулась в сторону и столкнула меня с верескового мостика назад в трясину.
Общими усилиями Билли с испанцем, наконец, вытащили меня. Меня обскребли, затем мы вернулись к шарабану. Бланшетта все еще оставалась привязанной веревками к другому ослу. Вся покрытая черновато-зеленым илом, она имела необыкновенно безобразный вид. Испанец и Билли оба стояли и смеялись над нею. Что касается меня, я скрылся за шарабан и переоделся.
В Олороне нам пришлось пробыть некоторое время, так как Билли заболела. Бланшетта еще более разжирела, стоя на покое в Отель-Пириней, – разжирела и разленилась. Утром в день отъезда было страшно трудно запрячь ее и еще трудней заставить ее сдвинуться с места. Однако, как только мы выехали из города и добрались до дороги, она выказала больше энергии и несколько миль прошла отлично.
Вскоре мы уже покинули страну басков.
В долине Аррекс проведена удивительная дорога, поднимающаяся головокружительными изгибами выше линии вечных снегов и спускающаяся затем, точно огромная змея, в знойную плодородную долину.
Сможет ли Бланшетта совершить такой путь?
Я решил, что я заставлю ее проделать это во что бы то ни стало. Если шарабан и его груз окажутся слишком тяжелыми для нее, я поклялся сбросить все в какую-нибудь подходящую пропасть, выбрав из нашего багажа самое необходимое, и втащить ослицу насильно наверх.
До этого дня мы совершенно не знали истинного характера нашей Бланшетты. Она выказала себя настоящей героиней: в течение первых четырех часов этого ужасного подъема она ни разу не остановилась по собственному побуждению. Только в час дня добрались мы до участка ровного пути, где дорога повертывала обратно вдоль склона горы. Мы остановились и позавтракали.
Было слишком холодно, чтобы долго рассиживаться на одном месте, поэтому в два часа мы предприняли последний, как мы надеялись, крутой подъем в гору.
К трем часам погода окончательно испортилась, а мы очутились как раз на самой открытой части горного склона.
Бланшетта видимо стала уставать. Я предложил жене вернуться обратно, но Билли ни за что не согласилась на это.
Случайно как раз в этом месте, в отвесном склоне с правой стороны дороги, оказалось углубление; очевидно строители дороги выбирали отсюда балласт. Углубление это представляю собою некоторого рода прикрытие. Повернув Бланшетту, я пошел осмотреть его.
– Я сейчас достану себе галет, – прокричала мне Билли. – Не достать ли и тебе?
Не оглядываясь назад, я ответил «да» и услышал, как Билли забралась в шарабан.
Вдруг глаза мои ослепила яркая вспышка молнии.
Билли закричала.
Я оглянулся назад и увидел, как Бланшетта поднялась на дыбы, бросилась вперед и, как безумная, понеслась вниз по дороге. Билли делала отчаянные усилия чтобы достать вожжи со своего места на задке шарабана, где она стояла на коленях.
– Прыгай! – закричал я хриплым голосом.
Но через несколько секунд и она, и шарабан, и Бланшетта исчезли в тумане.
VII. Надоедливый осел
Мне представилась страшная картина всего, что могло произойти, что, быть может, уже произошло, и я летел по дороге все быстрей и быстрей. За молнией быстро последовал оглушительный удар грома, и только после того как он заглох и я успел пробежать сотню метров, я услышал громыхание шарабана и голос Билли, взывающей к Бланшетте:
– Тпру... Тпру...
К этому времени туман стал таким густым и темным, что я едва мог рассмотреть землю у себя под ногами.
Однако расстояние между мною и шарабаном постепенно уменьшалось. Билли, очевидно, удалось добраться до сиденья и затормозить колеса.
– Иду, – кричал я ей, – иду...
Вторая вспышка молнии, казалось, ожгла мне лицо, и одновременно с нею раздался гром, – не раскат грома, а один оглушительный взрыв.
Дорога резко повертывала влево. Я очутился в каком-нибудь футе от пропасти и остановился, полный мучительного страха.
– Неужели же шарабан?.. Нет, я не осмелился даже представить себе подобного ужаса. Шарабан, наверно, проехал дальше, и, однако, я не мог расслышать ни одного звука.
Я побежал... я полетел дальше... обогнул угол...
Вдруг с силой, едва не сдавившей мне грудь, я наскочил прямо на задок шарабана, стоявшего совершенно неподвижно.
– Билли... – мог только проговорить я, падая на колени.
– Я здесь, – долетел до меня голос из тумана, и в следующее же мгновение руки ее обвились вокруг моей шеи.
Немного спустя Бланшетта и шарабан уже стояли возле нас на более защищенной стороне дороги. Мы распаковали палатку, обернулись ею и прикрыли спину и бока нашей ослицы непромокаемым брезентом. Буря и гроза продолжались еще с час. Было уже почти пять часов, когда ветер стал затихать и дождь прекратился. Вскоре и туман значительно поредел. Мы решились отправиться дальше.
Бланшетта, по-видимому, очень охотно пустилась в дальнейший путь, так как холод пронизывал ее до костей. Первую часть дороги она пробежала с такой быстротой, что у нас дух захватило; она так и не умерила бы своего бега, если бы дорога не стала внезапно гораздо круче.
Когда, мы, наконец, поднялись выше, перед нами раскрылся великолепный вид на соседние горы и отдаленную долину Аррекс.
Здесь мы встретили крестьянина с тремя вьючными ослами. Он остановился и посмотрел на нас с видимым удивлением.
– Вы взобрались сюда вот с этим? – воскликнул он, указывая на Бланшетту.
– Вот именно, – ответил я спокойно. – А почему бы и нет?
– Но... но... и с этим шарабаном? Это невозможно! Этому никто не поверит.
– Уж не думаете ли вы в таком случае, что я сам втащил его сюда? – ответил я задорно. – Говорят вам, что это совершенно особенный ослище. Гора вроде этой для него простая утренняя прогулка. Тьфу! Ваши черные ослы... Да Бланшетта ввезла бы их всех трех наверх в шарабане и даже не почувствовала бы их тяжести.
На это он ничего не ответил, но схватил Бланшетту за морду и попытался осмотреть ее зубы. Раздраженная этой ни на чем не основанной дерзостью, она укусила его как имевшая полное право – укусила гораздо сильней, чем когда-либо кусала меня.
– Ой! – закричал он. – Да это настоящая дьяволица; но я согласен купить ее за пятьсот франков. На завод она была бы превосходна.
На это замечание Бланшетта отплатила ему, оттоптав ему ногу, и затем помчалась дальше.
– Вы мне продадите ее за пятьсот франков? – воскликнул он, отскакивая в сторону.
– Не продам ни за какие деньги, – ответил я.
Через минуту он скрылся за вершиной горы, пока мы спускались по противоположному склону.
На расстоянии сотни метров виднелась маленькая рощица, представлявшая хорошую защиту для нашего лагеря, и, так как тучи начали клубиться через горы по ту сторону долины, точно огромные волны, и ветер снова усилился, я решил поскорее добраться до деревьев.
Однако мы не успели проехать и полдороги, когда услышали за собою топот быстро бегущих копыт, и на дороге показался один из вьючных ослов, быстро скакавший к нам.
Бланшетта почуяла его и, остановившись, оглянулась назад. Это был красивый осел-самец. Он подбежал вплотную и потер свой нос о нос Бланшетты, ответившей на эту ласку легким покусыванием. Незнакомец, очевидно, пришелся ей по нраву.
– Кшш! – закричал я нашему непрошенному гостю, ударяя его палкой и повертывая обратно. – Кшш!..
По адресу же Бланшетты я прибавил строгим тоном:
– Ну, иди же, иди!
Она не обратила никакого внимания на меня, а незнакомец, отойдя за пределы, в каких могла действовать моя палка, опять остановился. Я бросился за ним. Он побежал, но как только я остановился, остановился снова.
– Вот идет и его хозяин, – крикнула мне Билли.
Крестьянин бежал вниз по дороге, и вскоре к нам донесся его голос.
– Отгоните же моего осла! – закричал он сердито. – Разве вы не видите, что меня задерживаете? Пожалуйста, прогоните его.
Это был самый невоспитанный француз, которого мне когда-либо приходилось встречать, но, так как его отвратительный осел одинаково интересовал нас обоих, я помог ему насколько умел, швыряя в животное камнями. Один из этих камней по несчастной случайности попал крестьянину по коленной чашечке, и он попросил меня прекратить мое занятие.
Наконец, ему удалось подогнать осла сзади, и, к великому моему облегчению, пара эта вскоре скрылась за горой. Бланшетта медленно поплелась дальше.
– Ну, вот эта история и кончена, – пробормотал я. – Теперь уж мы скоро доедем.
Но не проехали мы и пятнадцати метров, как этот проклятый осел снова появился; он быстро несся вскачь вниз по дороге, а за ним несся его вспотевший и ругающийся хозяин. Бланшетта была в восторге и подманивала к себе непокорного негодяя звонким ревом, далеко отзывавшимся в горах.
– Иди же, иди! – кричал я ей, свирепо швыряя в то же время камнями в осла. – Иди!..
В ответ она быстро повернула назад и поскакала к ослу. Тщетно бил я ее, тщетно тормозил шарабан и налегал на него всей своей тяжестью. Наконец, я выпустил ее и закричал крестьянину:
– Отгоните же вашего осла. Разве вы не видите, что меня задерживаете? Пожалуйста, отгоните его.
– Так уберите свою ослицу, – ответил он раздраженно. – Разве вы не видите, что виной всему она? Почему вы не едете дальше с нею? Разве она не слушается палки?
Я стал уверять его, что между многочисленными добрыми качествами Бланшетты именно этого качества я ни разу не заметил. Она умела вскарабкиваться на горы, тащить груз, реветь или лягаться не хуже любого осла во всей Европе, но что касается послушания при наказании – это свойство было ей совершенно незнакомо.
– Угоните своего осла, – заключил я. – Я буду держать своего, пока вы не скроетесь за горой.
Пока я отчаянно цеплялся за шею Бланшетты, крестьянин угнал своего осла. Бланшетта продолжала путь крайне неохотно.
К этому времени тучи совершенно заволокли горы, и навстречу нам ползли все новые волны тумана.
– Надо спешить, – заметил я тревожно. – Через полчаса туман совершенно окутает нас.
Мы добрались до рощицы и отыскали сравнительно чистое местечко между деревьями, достаточно большое для палатки. Я снял ее с шарабана и уже наполовину развернул, когда снова услышал стук копыт.
– Ах, дорогой мой! – воскликнула Билли, – эта скотина опять здесь. Скорей! Скорей! Я не могу удержать Бланшетты.
Бланшетта летела, как пожарная команда; за нею летела Билли, отчаянно цеплявшаяся за вожжи. Я подобрал камень, величиною с кокосовый орех, и побежал за ними.
– Предоставь ее мне, – завизжал я, нагоняя их и свирепо хватаясь за уздечку. – Я раз навсегда покончу с этим.
Бланшетта почуяла решимость в моем голосе и спокойно подчинилась, когда я стал привязывать ее к стволу большого дерева. Затем я изо всех сил швырнул камнем в осла и погнал его к вершине горы, под которой вскоре в третий раз показалась фигура его хозяина.
Я позабыл, что ему сказал; во всяком случае слова мои соответствовали данным обстоятельствам. Забыл я также, что он сказал мне, помню только, что это было что-то не особенно вежливое. Затем он попытался поймать своего осла, но промахнулся, и осел понесся через гору впереди него.
Я же побежал назад и стал лихорадочно продолжать готовить наш лагерь.
Однако туман настиг нас, прежде чем палатка наша была установлена, а вместе с ним настал и мрак. Я, точно пьяный, бродил по роще, отыскивая топливо для костра. К счастью, топлива оказалось масса, и, хотя, по-видимому, оно было мокро, я все же не сомневался, что оно будет греть, как только нам удастся развести огонь.
– Бедняжка мой, – ужаснулась Билли. – Ты, должно быть, страшно устал. Давай я разведу костер. У меня он живо разгорится, и мы устроим себе превосходный ужин. А как нам быть с Бланшеттой?
Бланшетта, конечно, все еще стояла на дороге. Я отдохнул, пока жена развела костер при помощи последнего оставшегося у нас ящика и охапки газет; затем я отправился за нашей ослицей. Шарабан я решил оставить там, где он стоял, а для Бланшетты нашел отлично защищенное местечко среди рощи, вблизи нашей палатки. Я покрыл ей спину одеялом, затем непромокаемой простыней и, дав ей гарнец овса, привязал ее к дереву веревкой длиною в дюжину метров.
– Добрая, старая Бланшетта, – обласкал я ее нежно, оставляя на ночь.
К этому времени костер ярко горел, окруженный туманным сиянием.
– Великолепно, – пробормотал я, уловив аппетитный запах жарящейся яичницы с ветчиной. – Две тысячи метров над уровнем моря, а мы сидим с таким же комфортом, словно в первоклассной гостинице. Ты заметила расстилающиеся ниже нас снеговые поля, прежде чем настал туман? Какой дивный вид!.. Три яйца, пожалуйста, дорогая моя... Правда, наша Бланшетта настоящее чудо? А этот забавный старый крестьянин и его осел!..
При воспоминании об этом ужине у меня до сих пор положительно слюнки текут. Сардинки на гренках, великолепно поджаренные на горячих углях, ветчина и прекрасно подрумянившаяся яичница, картофель, испеченный в кожуре, и кофе, о каком даже и не мечтал ни один француз.
Мы ели, сидя на одеялах в палатке, полы которой отвернули, чтобы вполне насладиться теплом от костра, а, когда мы окончили, я стал бросать полено за поленом на огонь, пока пламя не поднялось на три с лишним метра.
Через час дождь начал стучать о крышу палатки, а туман сгустился настолько, что мы едва могли рассмотреть друг друга. Но какое это имело значение? Ветер совершенна стих, а наша маленькая палатка была так суха и одеяла так мягки и теплы, что мы не променяли бы нашей стоянки даже на дворец.
– Билли, – прошептал я сонным голосом, – у тебя сегодня нет никаких дурных предчувствий, не правда ли?
– Никаких, дорогой мой, – ответила она, снимая мокрые башмаки и по рассеянности бросая один из них прямо мне в лицо. Я удалил его и попросил ее найти какое-нибудь другое место для второго.
– Я уж совсем сплю, – продолжала она. – Ни разу в жизни еще не чувствовала я такой приятной усталости... Ах, что это такое?..
Она вскочила на ноги. Я последовал ее примеру.
С дороги ясно доносился топот копыт, за которым последовал страшный рев.
Отыскивая ощупью фонарь, я воскликнул:
– Это опять этот проклятый, чертовский осел! Я... я убью его!
Я нашел фонарь и, надев башмаки и плащ, выскочил из палатки.
– Ах, не глупи же! – советовала мне жена, – Оставь его в покое. Он не может причинить нам никакого вреда. Ты убьешься в этом тумане. Вернись! Ну, пожалуйста...
Но я решил, что навсегда проучу его, что ясно покажу ему да и Бланшетте тоже, что больше не потерплю его появления.
Бланшетта уже заявила о своем присутствии и удовольствии восторженным ревом. Ступая очень осторожно, так как электрический фонарь едва пронизывал два метра густого тумана, я направился к ослу с крепко зажатой в руке палкой. Стук копыт продолжался некоторое время, затем последовал более мягкий топот, и треск ломающихся сучьев уведомил меня, что проклятое животное спешило добраться до Бланшетты.
Я закричал на него, осыпал его градом проклятий, но оно продолжало приближаться с бессовестным упорством.
Бланшетта стояла, привязанная на небольшой, лесной полянке, и дерево, у которого она находилась, росло посредине. Я застал ее туго вытянувшей веревку по направлению к приближающемуся ослу. Она бросила на меня свирепый взгляд и стала рыть землю копытом.
– Послушай-ка, Бланшетта, – закричал я, ухватившись за веревку, – это никуда не годится. Назад! Назад!..
Она быстро лягнула обеими задними ногами, но я уже был слишком опытен, чтобы меня можно было захватить врасплох. Я ударил ее палкой, затем замахнулся на голову второго осла, который теперь стоял со сверкающими глазами на расстоянии каких-нибудь двух шагов. Он уклонился от удара и медленно побрел вверх по полянке, а Бланшетта следовала за ним, насколько позволяла веревка.
Я пролез под веревку и начал вторую атаку, осел повторил свой предыдущий маневр. Тогда я остановился и решил применить более хитроумные методы... Мне пришлось простоять некоторое время совершенно неподвижно; когда же, наконец, заманиваемый чувством предполагаемой безопасности, вновь пришедший двинулся вперед, я направил на него свет фонаря и ударил изо всех сил.
Что затем случилось, мне не вполне ясно. Палка попала в цель, – это я ясно помню. Животное побежало – и это я помню, – но в каком направлении оно убежало, не знаю, так как Бланшетта, пытавшаяся последовать за ним, поскакала быстрым галопом по единственному доступному ей пути, т.е. по кругу, центром которого было дерево, а радиусом веревка. Веревка эта подцепила меня сзади как раз под колени и сбила с ног. Фонарь потух. Я кричал и ругался, ползая по земле в надежде отыскать его, но Бланшетта совершенно игнорировала меня.
Упорствуя в тщетных попытках достигнуть своего злосчастного поклонника, она продолжала скакать кругом дерева; в ту самую минуту, когда я снова поднимался на ноги, веревка во второй раз подцепила меня и откинула в сторону.
При каждом обороте веревка становилась все короче, пока, наконец, Бланшетта не обмотала ее всю вокруг дерева. Тогда она, наконец остановилась, пыхтя и храпя, словно паровоз, и поскакала в обратном направлении.
Вскочив на ноги, я с отчаянным усилием выскочил из этого предательского круга. Затем безнадежно уселся на мокрую траву, чтобы постараться прийти в себя.
До меня донеслись тревожные крики Билли, спрашивавшей, что случилось со мною. Я старался успокоить ее, сказав, что Бланшетта очень беспокойна, и просил не подходить.
Я снова встал и, направляясь на голос жены, – даже огня невозможно было рассмотреть сквозь туман, – стал пробираться к палатке. Бланшетта остановилась, но я слышал звук ее хриплого дыхания на противоположной стороне лужайки. Слышал я также звук дыхания другого осла. Животное это, очевидно, так и не ушло. Судя по звукам, ослы опять терлись носами.
Я споткнулся о камень, нащупал его и поднял. Это был превосходный камень. Изо всех оставшихся у меня сил я швырнул его в том направлении, где по моему расчету находились оба осла.
Но полагаться на акустические условия тумана рискованно. Послышался страшный звон и треск, – звон бьющейся посуды, – затем громкий крик Билли.
– Ах, что же ты делаешь! Ты перебил все чашки и чуть не убил меня. Да вернись же, наконец. Ты совершеннейший дурак!
Полагаю, что это замечание было совершенно верно, но Билли не к чему было говорить мне об этом. Я, наконец, добрался до нее, вполз в палатку и стащил свои мокрые одежды.
Мы поболтали некоторое время – собственно, больше говорила Билли. Затем я откинулся на футляр банджо и закрыл глаза. Почему-то я чувствовал себя утомленным.
VIII. Прощание с Бланшеттой
Всю ночь дождь не переставал, однако, когда я проснулся на рассвете, костер наш все еще продолжал тлеть. Я раздул огонь, прибавил топлива и поставил кипятить воду для кофе. Затем я отправился к Бланшетте.
Осел, наконец, ушел, не знаю куда. Бланшетта сунула свою покрытую росою морду мне подмышку и так жалобно закашляла, что я простил ей все ее проделки и принес ей ведро овса. Электрический фонарь, который она выбила у меня из рук, оказался в кусте вереска. Судя по виду, он вряд ли был пригоден для дальнейшей службы, и я оставил его, где нашел, вместе со своей соломенной шляпой, носившей слишком уж явные следы своего столкновения с копытом.
Мы позавтракали, запрягли Бланшетту и отправились дальше.
Как только мы выехали из-под защиты рощи, мы снова подверглись всем ужасам непогоды. Ветер, задерживаемый горами и налетавший жестокими порывами, дул со всех сторон, а дождь чередовался с изморозью и градом.
Чтобы облегчить Бланшетту, мы шли пешком, подталкивая экипаж. Ослица наша чувствовала себя такой несчастной, что не желала даже раскрыть глаз, и только обнюхивала дорогу, низко опустив голову. Мне не было нужды подгонять ее; она не хуже нас понимала, что в движении лежала единственная надежда на спасение от холода.
Наконец, однако, мы все же добрались до конца плоскогорья и увидели под собой долину Аррекса. Само местечко Аррекс лежало, казалось, у самых наших ног, но нам оставалось до него еще добрых шесть миль. Какой это был ужасный спуск! Мне все время приходилось поддерживать голову Бланшетты, чтобы она не споткнулась, и по временам налетавшие на нас порывы ветра были так сильны, что нам приходилось прижиматься к склону горы, окаймляющему дорогу, чтобы нас не унесло.
Было почти два часа пополудни, когда мы выехали на первый ровный участок дороги, и половина третьего, прежде чем мы въехали с Бланшеттой в двор Отель-де-Франс в Аррексе.
В Отель-де-Франс мы пробыли несколько дней, потому что при спуске с горы Бланшетта сильно натерла себе шею упряжью и нуждалась в отдыхе. Она совершила настоящий подвиг. Никто не хотел нам верить, когда мы рассказывали, что она перевезла нас через Коль, и многие выражали желание купить ее у нас.
Хорошенько отдохнув, мы посетили еще много живописных мест и, наконец, добрались до конечного пункта нашего путешествия – Лурда. Можно себе представить нас с Билли, с грохотом проезжающих по мощеному бульвару с целой сворой рычащих и лающих собак позади, впереди и вокруг нас.
Представьте себе длинный двойной ряд открытых кафе, полных французами, с удивлением и нескрываемой усмешкой таращащими на нас глаза.
Полагаю, что мы действительно имели довольно забавный вид. Приключения, пережитые нами в течение последних нескольких недель, оставили свои следы на нас. Шарабан был весь забрызган грязью, упряжь, и раньше далеко не элегантная, скреплялась бечевками и веревками, а там, где она терла кожу нашей ослицы, я прикрепил большие прокладки из тряпок и хлопчатой бумаги, которые высовывались самым неаккуратным образом. Мне показалось необходимым также облегчить боль от укусов оводов, смазав их йодом, и эффект желтых пятен на белоснежной шкуре Бланшетты был далеко не гармоничен.
Когда мы выехали на главную улицу, вся она была запружена плотной массой мужчин, женщин, детей, трамвайных вагонов, автомобилей, экипажей и телег, едущих на базар со всевозможными продуктами.
Прежде чем я успел выпрыгнуть из шарабана, Бланшетта оказалась вовлеченной в этот могучий поток, как ветка увлекается рекою в половодье. Впереди нас, позади, справа и слева – везде теснились люди и все они пели, смеялись и толкались.
Бланшетта наступала им на ноги, толкала оглоблями в спину и вообще мешала всем окружающим. Раздались негодующие крики, брань и далеко не благочестивые слова.
– Почему, вы не правите своим ослом?
– Тысяча чертей... Почему вы не едете поосторожнее?..
– Боже мой! Да вы непременно кого-нибудь убьете!..
– Почему вы не повернете назад?
Повернуть назад?.. Мы с таким же успехом могли бы попытаться задержать реку Амазонку. Этот человеческий поток увлекал нас с непреодолимой силой.
Те из прохожих, которым Бланшетта не успела отдавить ног, громко восхищались ее красотой, мы же с Билли подверглись довольно откровенной критике.
– Не волнуйся, Билли, – прошептал я хриплым голосом. – Нам теперь уже, вероятно, недалеко ехать. Сейчас будет лучше.
Но скоро стало еще хуже. Улица значительно сузилась.
Прохожие плотно прижимались к потным бокам Бланшетты, и она едва могла перевести дух. Вдруг терпение ее окончательно лопнуло. Какой-то человек, очень высокого роста, оказался крепко притиснутым толпою к самому ее носу. Бланшетта в ярости схватила его зубами за верхнюю часть штанов. Он закричал и попытался обернуться, чтобы избить ее, но она вторично укусила его, лягнула, очистила себе место и понеслась.
Совершенно непонятно, каким образом никто не был убит во время этой скачки, потому что люди падали во все стороны, как кегли, когда через них проносится шар.
Я изо всех сил тянул за вожжи. Окружающие пытались ухватить ее за уздечку, но раньше чем Бланшетта остановилась, она въехала на узкий тротуар, сбросила весь товар с ларька и опрокинула вращающуюся подставку с открытками.
Когда этот циклон достаточно стих, я отдал жене свой бумажник и просил ее утешить владельцев товаров; затем я продолжал висеть на спинке шарабана, пока мы не переехали через мост на противоположную сторону реки.
Здесь, к моей несказанной радости, я нашел небольшую улицу, идущую в сторону от главной улицы, и в конце ее скромненькую гостиницу. Я даже не потрудился взглянуть на ее название. Поспешно передав Бланшетту и шарабан конюху, я ворвался в контору и потребовал себе комнату.
Лурд был конечным пунктом нашего странствия по Пиренеям, и здесь мы навсегда расстались с нашей дорогой Бланшеттой. Мы продали ее огороднику Сихатчанану, жизнерадостному старику, в глазах которого светилась сердечная доброта. Он обещал дать ей двухнедельный отдых и уверял нас, что ее ежедневная работа никогда не будет настолько тяжела, как она была, пока ослица находилась у нас.
Билли плакала, обнимая Бланшетту и прощаясь с ней, и должен сознаться, и у меня на душе было гораздо тяжелее и больнее, чем когда она оттаптывала мне ноги или лягала своими сильными задними ногами.
Когда я повернулся, чтобы уйти, Бланшетта вдруг сунула свой холодный влажный нос мне подмышку и издала какое-то странное жалобное ржание. Я крепко обнял ее.
– Добрая, старая Бланшетта! – сказал я очень нетвердым голосом. – Добрая, старая Бланшетта!..
